Текст книги "На краю света"

Глава пятая

Шифрованная радиограмма

Ночь на 1 ноября я почти не спал. Вообще-то я бессонницей не страдаю: сплю много и крепко, а тут через каждые полчаса я просыпался, чиркал спичку, хватал часы. Нет, еще рано.

Правда, на столе у кровати стоял будильник, заведенный на 6 часов утра. Но будильнику я не верил: а вдруг не зазвонит или не услышу звонка? Лучше уж до будильника проснуться.

Так и промучился всю ночь.

Волновался я недаром. Это был знаменательный день моей жизни на зимовке: в среду 1 ноября я в первый раз выходил на самостоятельную научную работу. В этот день я был не просто зимовщик, я был дежурный метеоролог.

А дежурный метеоролог – это уже персона. По радио дежурный сообщает в Архангельск, в Ленинград, в Москву обо всем, что делается с погодой на Земле Франца-Иосифа.

Десятки приборов помогают дежурному следить за погодой. Один прибор непрерывно записывает, как меняется давление воздуха, – вычерчивает перышком на ленте кривую, другой все время записывает температуру воздуха, третий – влажность воздуха.

Пишут они сами и потому называются самописцами. Такой прибор надо только завести, натянуть на его барабан ленту, налить в перышко, похожее на маленькую лодочку, специальные незамерзающие чернила, а уж дальше прибор сам пойдет писать, пока весь завод не выйдет.

Кроме самописцев под начальством дежурного всякие термометры, барометры, анемометры, флюгер, снегомерные рейки.

Хозяйство у дежурного метеоролога такое большое, какого, пожалуй, ни у кого нет. И ветер, и дождь, и снег, и облака, и гололедица, и мороз, и туман, и град, и метель – все это в его хозяйстве, за всем надо следить.

Четыре раза в сутки обходит дежурный все свои приборы, записывает все, что ему рассказывают о погоде его подчиненные.

Только десять минут дается дежурному на этот обход. А сделать за эти десять минут надо целую кучу дел, и сделать точно, аккуратно, быстро.

И вот сегодня все это я должен проделать сам. В Бюро погоды получат сегодня с Земли Франца-Иосифа радиограммы, которые составлю я.

Мне было и приятно, и страшновато. Ромашникову-то легко, он опытный, старый метеоролог, для него все это пустяки, он привык к этой работе. А я в метеорологии совсем новичок. Для того чтобы меня взяли на зимовку, мне пришлось поступить на курсы метеорологов-наблюдателей. Всего полгода я учился на этих курсах и окончил их только за месяц до отъезда на зимовку. Вдруг я зашьюсь, что-нибудь не так сделаю, напутаю, навру…

За десять минут я должен успеть зарисовать в специальную тетрадочку облака, в другую тетрадочку записать давление воздуха по ртутному барометру и по барометру-анероиду, потом сходить на метеорологическую площадку и там записать показания трех термометров, измеряющих температуру снега, и пяти глубинных термометров, которые в металлических трубках опущены в глубину почвы. Потом по снегомерным рейкам я должен вычислить высоту снегового покрова, потом записать влажность воздуха, с какой стороны и какой силы дует ветер и что вообще делается с погодой.

После этого надо снять со столба ведро, в котором собираются осадки – дождь и снег, поставить на его место пустое, а вернувшись в дом, в одну минуту из всех этих показаний и наблюдений составить телеграмму и отнести ее радисту.

Ровно в 7 часов 10 минут радист уже должен передать мою радиограмму на Большую землю.

Задержись я где-нибудь на лишних пять-шесть минут, и вся моя работа пропала: я не успею к сроку составить телеграмму, и она уже не попадет в Бюро погоды.

А в Бюро погоды каждое утро приходят тысячи телеграмм – со всех метеорологических станций Союза. На специальных географических картах начнут в Бюро вычерчивать, вырисовывать карту погоды. Перенесут с телеграмм на эту карту все полученные сведения, дойдут до станции на Земле Франца-Иосифа. А с этой станции телеграммы-то и нет. Что тут делать? Придется оставить на карте погоды белое пятно.

А если не одна только моя телеграмма не поспеет в Бюро погоды к сроку? Если еще двадцать-тридцать таких разинь метеорологов наберется во всем Союзе? Тогда уже карта погоды будет вся сплошь в белых пятнах. А какая же это карта, на которой одни только белые пятна? По такой карте погоду не предскажешь. И опять жители будут ругать ни в чем не повинную обсерваторию: предсказывали, мол, хорошую погоду, а дождь посыпал как из лейки!

Нет, опаздывать мне никак нельзя.

В шесть часов утра я был уже на ногах. Оделся, умылся, прибрал комнату и вышел в коридор. В коридоре горели фонари, на полу, около печей, стояли ведерки и ящики с каменным углем, из-за дверей несся храп и сопение. Все спали в нашем доме, кроме меня.

Я надел белую собачью малицу[27]27
  Малица – одежда из шкуры животных мехом внутрь, надеваемая через голову, у народов Крайнего Севера.


[Закрыть] с меховым капюшоном, подпоясался кожаным ремнем и вышел из спящего дома.

На безоблачном, щедро вызвезденном небе высоко стояла чистая, ясная луна. Все вокруг сияло и сверкало. На ребрах черного Рубини-Рок, на острых гранях айсбергов блестел лед и снег. Ничем не нарушимая тишина стояла в сухом морозном воздухе.

Я потоптался на крыльце, посмотрел на небо, на крупные белые звезды и подумал: «Вот хорошо бы и в семь часов такое чистое небо было – никаких облаков, ничего не надо ни рисовать, ни записывать. И ветра как будто нет. Минуты две-три сэкономил бы на этом деле».

Где-то далеко-далеко что-то прогремело, как гулкий пушечный выстрел. Наверное, треснул лед на глетчере.

Я вернулся в дом, прошел в метеорологическую лабораторию, зажег висячую электрическую лампу над столом. Сегодня я здесь полноправный хозяин. Захочу – могу даже никого сюда не пустить.

В лаборатории холодно, звонко тикают часы. У меня в лаборатории много часов – два часовых механизма разговаривают в самописцах, двое часов лежат на столе: одни показывают истинное, солнечное время, другие – «местное».

Я вынул из стола книжечку, в которую надо заносить все наблюдения, развернул ее на чистой странице и увидел какую-то записку. Сверху крупными буквами было написано:

Дежурному метеорологу.

Значит, это мне. Я прочел:

«Если не будет низких облаков и тумана и ветер будет не очень сильный (до 6–8 метров) – обязательно разбудите меня в 7 часов утра.

Л. Соболев».

Я отложил записку в сторону. Ладно, потом разбужу. Сначала проведу свои наблюдения.

И опять мне стало очень приятно: вот ведь не попросил Соболев никого другого, а именно дежурного метеоролога. Кто же, кроме дежурного, знает, какие там на небе облака – низкие или высокие, и какой ветер – пять метров или девять метров?

Часовая стрелка уже подкрадывается к семи. Как медленно движется время сейчас и как оно, наверное, помчится, когда подойдет срок наблюдений!

Я хорошенько отточил карандаш – карандаш должен быть обязательно простой, не химический, а то от дождя или от снега все твои записи так и поплывут – иди потом, разбирайся! – приготовил перчатки, надел заранее шапку.

Ну, сейчас начнется мое состязание со временем. Кто кого обгонит – я время или время меня?

Ровно семь. Состязание началось.

Я быстро открыл дверцу остекленного шкафика, в котором висит ртутный барометр, и повернул выключатель: в шкафике загорелся свет.

По всем правилам, так, как написано в инструкции, я постучал ногтем по трубке барометра, отсчитал деления.

Давление 758,7 миллиметра. Тут же в книжечку записал 58,7 и быстро взглянул на часы: барометр я отсчитывал две минуты. Хорошо. Это не очень долго. Теперь надо посмотреть, что показывает барометр-анероид. Он лежит в специальной коробке. Я откинул крышку и опять постучал по стеклу барометра ногтем – стрелка дрогнула и остановилась на 759,2. Записал 59,2. Записал и вдруг спохватился. Как же это так у меня получилось: давление-то выходит разное? На одном барометре 58,7, а на другом 59,2!

Я бросился было опять к шкафику с ртутным барометром и вдруг вспомнил: Ромашников же говорил мне, что анероид немного врет! А потом – как же это я забыл? – ведь поправки же надо будет ввести по таблицам! Как введу поправки – показания обоих барометров и сравняются.

Скорее дальше. Только время зря потерял.

На лентах самописцев я сделал маленькие пометочки и повернул выключатель, который был приделан около оконного косяка. Я повернул выключатель в лаборатории, а на метеорологической площадке над флюгером, укрепленным на высоком столбе, сейчас же загорелась сильная электрическая лампа. В полярную ночь, в темноте, не то что флюгера – и самого столба не увидишь, – вот флюгер у нас и электрифицирован.

Теперь скорее на улицу, на площадку.

Я повесил на грудь большой электрический фонарь вроде тех, которые носят пожарные, схватил свои книжечки, медное ведро для осадков, надел шерстяные перчатки (в варежках неудобно писать) и выбежал из дома.

До метеорологической площадки – я уже измерил – ровно сто двадцать пять шагов. Идти в гору, по тропинке, протоптанной между сугробами.

По-прежнему ярко светит луна. Но с востока уже набежали на небо тонкие, прозрачные, как вуаль, белесоватые облака.

Я поспешно иду на площадку, а сам верчу головой во все стороны, рассматриваю небо.

– Так-так, циррусы, – бормочу я, – перистые облака.

Кое-где на небе мерцают зеленоватые метелки и пучки трепетных огней – это северное сияние.

«Отметить в книжечке, что во время наблюдений было слабое северное сияние», – думаю я, а сам все шагаю, все иду, не останавливаясь ни на минуту.

Боже мой! Да когда же я, наконец, доберусь до этой площадки? Никогда я не думал, что сто двадцать пять шагов – это такое длинное расстояние. А тут, кажется, уж полчаса шагаю и никак не могу дойти. А ну, рысцой!

Вот наконец и площадка.

Я подскочил к будке, на высоких ножках стоявшей среди сугробов, ткнул свое ведро тут же в снег и полез по лесенке. В этой будке установлены термометры, измеряющие температуру воздуха. Они спрятаны здесь для того, чтобы ни солнце, ни дождь, ни снег не искажали настоящей температуры воздуха.

Поднявшись на верхнюю ступеньку, я одной рукой зажег свой фонарь, а другой дернул за деревянную шишечку на дверце будки. Дверца не открывается. Что такое? Я хотел было рвануть, да вовремя вспомнил: нельзя – встряхну термометры. Тяну дверцу, а она ни с места. Ну что же это такое, в конце концов?! И вдруг вижу – крючочек. Крючочек, черт его возьми! Я этот крючок, кажется, со злости в порошок бы стер!

Вышиб крючочек из петельки и нырнул головой в будку.

В будке по инструкции дышать нельзя. От теплоты дыхания сразу поднимется ртуть в термометрах. А не дышать никак невозможно. От спешки, от волнения сердце у меня стучит, как мотоцикл, распирает меня – ну, прямо сейчас задохнусь. Записал один термометр – мороз, оказывается, сейчас 18,3 градуса, – отвернулся от будки, хватил воздуха побольше и снова уткнулся в будку. Еще два термометра надо записать: один минимальный – какая ночью самая низкая была температура, а другой максимальный – какая самая высокая.

Записал оба термометра, определил влажность по стоящему тут же гигрометру, захлопнул будку и даже крючочек проклятый накинул.

Не глядя под ноги, я прыгнул с лесенки прямо на снег. И тут вдруг раздался какой-то звон, громыхание, лязг. Что еще такое? Что случилось?

Что-то черное быстро покатилось вниз под горку, громыхая по твердым промерзлым сугробам. Ведро! Это же я сшиб мое ведро для осадков!

Путаясь в длинной малице, я прыжками погнался за ведром.

Ну, ясное дело, теперь опоздаю! Какая растяпа! Разиня! Ротозей несчастный!

Наконец я догнал ведро и, чуть не плача от злости, с ведром под мышкой побежал к флюгеру.

Доска флюгера едва-едва покачивалась около первого зубца вилки. Значит, сила ветра три метра в секунду. Направление ветра ENE – ост-норд-ост.

Дальше. Скорее дальше. Теперь облака. С трудом держа карандаш в зазябших пальцах, я записал и зарисовал их, – на счастье, облаков почти не было, – и рысцой побежал к почвенным термометрам. Термометры лежали прямо на снегу. Поднимать их нельзя, и мне пришлось лечь на снег, чтобы рассмотреть, что показывают ртутные столбики.

Рядом торчали из снега черные трубки глубинных термометров, еще дальше стоял столб с ведром для осадков, а за ним выстроились снегомерные рейки.

Я метался по площадке, то ползал на коленях, то карабкался по лесенкам, гулко прыгал с лесенок на снег, гремел медным ведром. Фонарь болтался у меня на шее и будто кулаком колотил меня в грудь.

Мне казалось, что я мечусь уже целую вечность и что, конечно, все сроки давным-давно уже пропущены – и первый день моего дежурства начался с позора и краха.

Наконец сделано все!

Громыхая и топая, я ворвался в лабораторию и первым делом бросился к часам. Часы мирно показывали семь минут восьмого. Значит, на телеграмму у меня еще есть три минуты.

Я плюхнулся на табуретку и схватил со стола серенькую книжечку «Руководство к составлению ежедневных метеорологических телеграмм» – условный код, по которому зашифровываются ваши телеграммы.

Сначала мне казалось очень удивительным, что телеграммы о погоде зашифровываются, точно это какая-нибудь военная тайна. Но зашифровываются эти телеграммы вовсе не потому, что от кого-нибудь нужно скрывать, какая была погода в Тамбове или на острове Гукера. Зашифровываются они для быстроты и удобства.

В самом деле. Если бы в то утро я захотел послать в Бюро погоды обыкновенную словесную телеграмму, мне пришлось бы написать примерно вот что:

«Утро было спокойное, тихое. Светила полная луна, по небу высоко-высоко медленно плыли легкие перистые облака, было не очень холодно – только 18,3 градуса мороза, дул легкий северо-восточный ветерок. За ночь не было ни метелей, ни вьюг; как и вчера, снег лежал плотными сугробами, но кое-где по склону берега еще чернели камни и лысины голой земли. Погода обещала быть устойчивой, барометр показывал давление в 759 миллиметров ртутного столба, и за последние три часа это давление медленно, но неуклонно росло. Несмотря на большую сравнительно влажность, воздух казался совершенно сухим, и дышалось легко и свободно».

Вот, примерно, что пришлось бы мне написать в телеграмме, если бы у меня не было кода.

Это поэтическое описание принесло бы не очень большую пользу метеорологам в ленинградском Бюро погоды.

А главное – писать все это пришлось бы по крайней мере пятнадцать минут, и я пропустил бы все сроки. А при помощи своей серенькой книжечки я в три минуты составил вот какую телеграмму:

0107 37500 01790 06213 12268 94327 00709 78245

Правда, для этого мне пришлось очень быстро перелистать книжку в шестьдесят страниц, сплошь испещренных всевозможными цифрами, и из бесконечных цифр мгновенно выхватывать именно те, которые обозначали бы записанные мною температуры, ветер, влажность, давление, облака.

Дело это, конечно, нелегкое. Но зато моя шифрованная телеграмма очень точно сообщала в Бюро погоды решительно все, что показали мне мои приборы, и ничего лишнего, никакой отсебятины.

Такую телеграмму составить, конечно, быстрее, чем написать целое сочинение на тему – «Зимнее утро на Земле Франца-Иосифа».

Я схватил свою шифрованную телеграмму и помчался в радиорубку. Она стояла высоко на горе, позади всех построек зимовки. Я здорово бежал и, совершенно задыхаясь, ворвался в комнату механика.

– Метео! – закричал я. – Запускай мотор! Костя! Мотор давай!

Костя Иваненко сорвался с постели, зачем-то кинулся было к столу, потом сунул босые ноги в валенки, набросил на плечи кожаное пальто и выскочил в соседнюю комнату, где на оцинкованном полу стоял мотор.

Костя был в радиорубке таким же новичком, как я в метеорологии. И заметался он около мотора совсем так же, как я только что метался по метеорологической площадке.

Он заглянул в бак для бензина, ахнул и, расплескивая бензин, стал переливать его из жестяного баллона. Потом Костя схватился за ручку мотора и крутнул ее. Ручка вырвалась у Кости и тяпнула его по ноге. Он охнул и присел было на пол, но сейчас же вскочил. Стоя на одной ноге, как цапля, и помахивая другой в воздухе, он снова принялся крутить ручку.

– Рино буди! Буди Рино! – прохрипел Костя.

Я бросился к радисту. В его комнате было темно, и я закричал в темноту:

– Георгий Иваныч! Георгий Иваныч! Вставайте! Метео!

– Сейчас, – спокойно ответил сонный голос из мрака. – Зажгите-ка свет в аппаратной. Около двери. – И радист лениво и протяжно зевнул, завозился на кровати, откашлялся.

– Георгий Иваныч, уже время! – снова закричал я. – Уже десять минут восьмого!

– Да ладно, что вы панику наводите? – опять очень спокойно сказал радист и, шлепая босыми ногами, вышел в аппаратную.

Он был маленький, щупленький, черноволосый. Густые мохнатые брови срослись у него в одну широкую линию.

– Вот сейчас и передадим, – зевая, сказал радист, – минутой позже, минутой раньше – роли никакой не играет.

В это время за дверью наконец взвыл Костин мотор. Вся рубка задрожала, затряслась, наполнилась гулом и грохотом.

Радист боком уселся на табуретку около стола, повернул какую-то рукоятку, и огромные передатчики в ажурных проволочных сетках осветились мерцающим светом серебряных ламп. Теперь к вою мотора прибавился пронзительный писк передатчика.

Я все время стоял за спиной радиста, пока он, зевая и почесываясь, выстукивал мою первую телеграмму. Мне казалось, что передает он ее как-то небрежно, наверное, путает, что, может быть, его передачу даже никто и не слушает.

Я прямо исстрадался, стоя за спиной радиста. Но вот, наконец, он кончил стучать ключом, позвонил Косте, и тот остановил мотор. Сразу стало очень тихо. Радист выключил передатчики, надел наушники и, поворачивая эбонитовые рукоятки приемника, стал слушать.

– Пошла ваша телеграмма. Все в порядке, – сказал он, снимая наушники. Он встал, потянулся, хрустнул костями. – Пойду досыпать. Что-то нынче крику уж очень много было. Ромашников куда тише.

– Я ведь первый раз, Георгий Иваныч. Боялся, что опоздаем, что не уйдет моя телеграмма.

Радист побрел в свою комнату, слышно было, как он лег на кровать.

– А вы не бойтесь, – сказал он из темноты. – Раз уже до рубки донесли, значит, уйдет. – И он снова протяжно зевнул. – Спать хочется прямо смерть…

Я на цыпочках вышел из аппаратной и пошел к Косте Иваненко. Он сидел на кровати и сосредоточенно рассматривал большой фиолетовый синяк на ноге.

– Что же ты поздно-то как? – недовольно сказал Костя, поглаживая ногу. – Проспал, а из-за тебя тут горячку пороть приходится. Чуть ногу не перешиб.

– А чего же ты так вертел? Так вертеть – не то что ногу, башку отшибить можно. У Редкозубова ручка, наверное, никогда не вырывалась, а у тебя почему-то вырвалась.

Мы помолчали.

– Ну, как дела-то? – уже дружелюбно спросил Костя. – Зашился, поди? Прибежал как на пожар.

– И совсем не как на пожар! У меня времени еще сколько хочешь было. Просто я всегда быстро хожу. А вот ты действительно как сбесился.

Костя даже перестал растирать синяк.

– Я сбесился? Интересно! Во всяком случае, я этот мотор могу в одну секунду завести.

– То-то ты и копался около него. Весь пол бензином залил. Ничего себе секунда – полчаса ковырялся. Чуть не опоздали из-за тебя.

Костя посмотрел на меня с негодованием.

– Из-за меня? Да ты за минуту до передачи, высуня язык, прибежал, запыхался, слова сказать не можешь! Если бы не я…

Но тут в тонкую дощатую перегородку из соседней комнаты постучал радист:

– Будет вам торговаться-то: я, я! Оба хороши! Дайте человеку соснуть.

Из рубки я медленно направился в старый дом.

Что бы там Костя ни говорил, а я все-таки успел сделать все, что нужно, – телеграмма отправлена и сейчас, наверное, уже в Ленинграде. Я шел будить Леню Соболева. В морозной тишине звонко раздавались мои шаги. Скрипел снег.

Воздушные лазутчики

У Лени Соболева в услужении целая шпионская организация. Ему иначе и нельзя. Леня Соболев имеет дело с верхними слоями атмосферы и даже забирается в стратосферу. Так просто, как я хожу на свою метеорологическую площадку, туда не сходишь.

Чтобы разузнать, что делается на пять-шесть, а то и на десять километров над землей, надо кого-то послать на эту высоту.

Надо запустить в небо лазутчика, шпиона и от него разузнать все подробности.

Шпионы у Лени разные. Разной, так сказать, квалификации.

Есть простые доносчики, за каждым шагом которых приходится следить, есть умелые и грамотные соглядатаи – их только выпусти, а уж они сами разузнают в небе все, что надо, запишут и привезут донесение на землю; есть и такие, которые разноцветными фонариками сигнализируют Лене с неба, и, наконец, некоторые лазутчики улетают на разведку с собственной радиостанцией и по радио передают на землю Лене Соболеву все свои донесения.

Летит в небе высоко-высоко желтенький шарик. Летит и летит. Может быть, у девочки у какой-нибудь вырвался. Нет, это не простой детский шарик. Это – аэрологический разведчик. Его специально надули водородом, тщательно измерили, взвесили и, наконец, выпустили на разведку.

Шар полетел в небо, а аэролог со своим помощником следят за шаром в подзорную трубу. Труба эта тоже не простая. Она с точностью до одной десятой доли градуса показывает: поднимается шарик или опускается, влево он полетел или вправо, вперед его несет ветром или завернуло назад. Называется эта труба теодолитом.

Аэролог ни на минуту не упускает шар из вида, а помощник следит за отсчетами циферблата и записывает по нему весь путь шарика.

Такой – самый неквалифицированный лазутчик – у аэрологов называется пилотом.

В полярную ночь такой пилот сразу затеряется в темноте. В полярную ночь пилот летает с фонариком.

Каплин, помощник Лени Соболева, по целым дням сидит в лаборатории, напевает «В саду ягода малина» и клеит из прозрачной цветной бумаги маленькие, в виде ведерочек, игрушечные фонарики. Такой фонарик подвешивают к пилоту, вставляют в фонарик зажженную свечку и выпускают пилот в небо.

Сначала я никак не мог понять, почему же во время полета ветер не тушит эту свечку в бумажном фонарике.

А потом догадался. Очень просто. Ведь пилот-то летит вместе с ветром, так же, как вместе с водой плывет по течению реки легкая лодочка. Если бы пилот мог в воздухе остановиться, а мимо него несся бы ветер, свечку, конечно, потушило бы. Но фонарик летит в ветре, вместе с ветром, значит, для него никакого ветра нет, и свечка горит спокойно, как в комнате.

На службе у Лени Соболева состоят и змеи, которыми любят играть в деревнях и в маленьких городишках дети.

Высоко в небе висит большой красивый змей. С земли и не видно, что под планками у змея накрепко привязана жестяная коробка. В этой коробке целая лаборатория. Покачивается в синем небе змей, важно ходит, козыряет, а в жестяной коробке идет работа. Тикает часовой механизм, медленно поворачивается закопченный сажей барабан, и острые перья чертят по копоти замысловатые линии. Одно перышко вычерчивает кривую давления воздуха, другое записывает, как изменяется температура, третье все время отмечает на барабане влажность воздуха, четвертое перо записывает скорость ветра.

Сделан такой змей не из бумаги и драночек, как игрушечный змей, а сшит из полотна, натянутого на пустые металлические трубки. И летает он не на бечевке, а на тонкой, но очень крепкой струнной проволоке.

Такой змей руками не подтянешь к земле. Конец проволоки, на которой он держится, намотан на барабан лебедки, и два человека должны изо всех сил крутить этот барабан, чтобы опустить змей.

Сядет он на землю и окажется не маленькой беленькой игрушкой, а огромной, в два человеческих роста, полотняной коробкой с растяжками, металлическим креплением, со сложным каркасом из блестящих алюминиевых трубок.

Леня Соболев бережно снимет с вернувшегося змея жестяную тикающую коробку – своего воздушного шпиона, – вынет из коробки исчерченный перьями закопченный барабан и по справочникам, формулам и таблицам высчитает, узнает, что творилось в небе, когда там летал змей.

Залетает он иногда очень высоко. Однажды за границей такой змей поднялся на десять километров над землей, а у нас в Слуцке – на шесть километров.

Этот лазутчик уже более квалифицированный, чем пилот. Называется он змейковый метеорограф.

А есть у Лени Соболева и такие разведчики, которые прыгают с неба на парашютах.

Для такого разведчика приходится уже снаряжать целую воздушную экспедицию. Для экспедиции выбирают тихий, безветренный день.

Сначала в небо на разведку вылетает пилот, он сообщает, что наверху ветра нет, все спокойно, экспедицию можно отправлять.

Ну, тут начинается страшная суматоха. Надувают водородом два резиновых шара, один огромный, другой поменьше. На свечке закапчивают барабан, приготовляют специальный зажигательный шнур.

Наконец все готово. К шарам привязывают метеорограф, поджигают шнур, и экспедиция трогается в путь.

Шары уносят метеорограф все выше и выше. С земли за полетом следят в теодолит, в бинокли, в подзорные трубы. Вдруг около верхнего большого шара появляется легкий дымок. Что-нибудь случилось? Нет, все в порядке – это действует поджигательный шнур.

Надо, например, аэрологам спустить своего разведчика на землю через час. Они знают, что шнур горит со скоростью, скажем, одного сантиметра в минуту. Значит, за час сгорит шестьдесят сантиметров. Такой кусок шнура и привязан к прибору. Через час шнур догорает и пережигает бечевку. Большой шар взвивается в небо, а метеорограф на маленьком шарике начинает падать на землю. Маленький шарик здесь – вместо парашюта, он не дает прибору упасть на землю и разбиться. Он осторожно спускает разведчика на землю, где его уже поджидают аэрологи.

Прибор этот называется простой зонд, или зондовый метеорограф.

Но случается, что в верхних слоях атмосферы сильный ветер подхватывает зонд. И тогда его уносит очень далеко. Однажды зонд, выпущенный в Слуцке, под Ленинградом, унесло за триста километров, в другой раз его забросило в Олонецкую губернию – за шестьсот километров от Слуцка, а недавно на Украине, под Конотопом, нашли зонд, прилетевший сюда из Германии. От Хемница до Конотопа он пролетел тысячу пятьсот километров.

Иногда простой зонд поднимается на очень большую высоту. В Италии, в Павии, однажды зонд забрался далеко в стратосферу – он поднялся на тридцать шесть километров над землей. Мороз на такой высоте оказался –52°.

Кроме пилотов и метеорографов есть еще и другие лазутчики.

Они посылают с неба сигналы разноцветными фонариками: красными, зелеными, белыми огоньками рассказывают обо всем, что делается в небе.

Такой лазутчик называется оптический зонд. Он поднимается на целой гирлянде надутых водородом шаров. К закрытой его коробке привязан длинный хвост из звонковой проволоки. На этом хвосте сидят малюсенькие лампочки – белые, зеленые, красные. А в коробке – аккумуляторы. Летит такой зонд, забирается все выше и выше в небо. Воздух становится все холоднее и холоднее, падает барометрическое давление. На хвосте зонда вспыхивают огоньки.

– Два белых, – говорит Леня Соболев. А Каплин записывает в тетрадке: 2 б.

– Белый и красный, – говорит Леня. Каплин отмечает: 1 б, 1 к.

– Два красных.

– Красный и белый.

– Опять два белых.

Леня не отрываясь следит за своим посланием в подзорную трубу теодолита. Легко потерять маленькую искорку среди миллиона звездных искр ночного зимнего неба.

Вот сколько точных, исполнительных и бесстрашных лазутчиков у нашего аэролога Лени Соболева. Целая организация.

–

Когда утром 1 ноября я шел будить Леню, я еще не знал, кого из своих подчиненных он выпустит сегодня на разведку.

Я тихо вошел в темную комнату аэрологов и зажег свой электрический фонарь. Леня сразу проснулся, первым делом надел на нос очки, посмотрел на часы и сощурился от яркого света фонаря.

– Ну что там? – тихо спросил он.

– Ветер около трех метров, – сказал я.

– А облака?

– Циррусы.

Леня сел на кровати, откашлялся и громко позвал:

– Лаврентий! Лаврентий!

С кряхтением и жалобными вздохами проснулся Каплин. Он всегда кряхтел и всегда вздыхал, что бы он ни делал, даже самую пустяковую работу, просыпался с кряхтением, вставал со вздохами, засыпал со стоном. Такой уж он был человек.

– Ну, вставать. Погода самая подходящая.

Аэрологи стали одеваться.

Натягивая на себя штаны и фуфайку, Леня не переставая говорил:

– Возьмешь оболочки двадцатого номера. У тебя есть размоченные? Надувать будешь из крайнего баллона. Пожалуйста, Веня, не пускай водород сразу. Пускай потихоньку. Ведь рвет же оболочки.

– Я и не пускаю, – вздохнув, отозвался Каплин.

– Как же не пускаешь? Вчера опять две оболочки лопнули. Оболочки надо, Веня, беречь. Здесь новых не достанешь. Ты аккумуляторы на зарядку поставил?

– Поставил, – проворчал Каплин.

– Ну, так ты иди в сарай, надувай шары, а я пойду в лабораторию снаряжать зонд. Ты нам поможешь выпустить зонд? – спросил меня Леня.

– Ладно, помогу, – сказал я. – У меня пока есть свободное время.

Мы вышли из дома. Было по-прежнему безлюдно и тихо. Вся зимовка еще спала. Мы с Леней пошли на Камчатку, а Каплин медленно, со стонами поплелся в гору, к аэрологическому сараю. Отошел несколько шагов, остановился и принялся громко кричать и свистеть:

– Аю! Аю! Байкал! Аю! Жукэ! Ля-ля-ля!

Со всех сторон прямо из снега выскочили собаки и бросились к Каплину. Они окружили его, замахали пушистыми хвостами, двинулись вместе с ним в гору.

– Медведей боится, – сказал Леня Соболев. – Никогда один не ходит. Обязательно всю стаю соберет.

Мы вошли в тихий и спящий наш домик.

Вся Ленина лаборатория была заставлена жестянками, бутылями с кислотой, аккумуляторами, большими картонными коробками с клеймом «Красный Треугольник»[28]28
  «Красный Треугольник» – один старейших российских заводов по производству резиновой продукции.


[Закрыть]. На подоконнике стоял ящик полевого телефона, соединявшего лабораторию с аэрологическим сараем.

Над столом висела продолговатая прозрачная целлулоидная коробка с жестяным пропеллером внизу. Коробка была разделена перегородочками на три части.

Внизу коробки виднелись какие-то рычажки, перышки, гребенки.

Я никогда еще не видал у Лени такого прибора.

– Что это за штука? – спросил я.

Леня бережно поправил пропеллер, разобрал какие-то проволочки, торчавшие из коробки, и гордо сказал:

– Это, брат ты мой, штучка с ручкой. Радиозонд.

«Живой» радиозонд я видел в первый раз. Он висел передо мной, поблескивая алюминиевыми и жестяными рычажками, колесиками, спиралями.

Я осмотрел радиозонд со всех сторон.

– Так вот, значит, он сегодня и полетит? – спросил я.

– Он и полетит, миляга. – Леня посмотрел на зонд с нежностью. – Полетит, красавчик.

Он осторожно выдвинул заслонку в правом отделении коробки и воткнул в какую-то катушку маленькую посеребренную лампочку.

– Вот мы ему язычок пристроили, – любовно сказал Леня. – Язычок, чтобы он с нами разговаривал. Молча-то скучно будет лететь, пусть поговорит с нами. А мы послушаем.

– А это что? – спросил я и почтительно показал пальцем на какую-то блестящую гребенку. – Это как называется?