Текст книги "На краю света"

Леня, продолжая снаряжать свой воздушный корабль, охотно рассказал мне о диковинных его приспособлениях.

В левой части коробки, оказывается, помещается маленькая метеорологическая станция. Она так искусно сделана из жести и алюминия, что свободно могла бы уместиться в пачке спичек. Весила она всего только около двухсот граммов. Эта станция следила за давлением воздуха, за температурой и влажностью.

В средней части целлулоидной коробки находилась собственная электростанция зонда. Она состояла из батареи маленьких целлулоидных аккумуляторов. Каждый аккумулятор был не больше коробочки для граммофонных иголок. В такой аккумулятор кислоту приходится заливать «глазной» пипеткой.

В правой части коробки устроена радиостанция. Пожалуй, это самое удивительное в зонде. Только полчаса назад я был на нашей радиостанции. Я видел там громоздкие передатчики, величиной с платяной шкаф, там ревел стопудовый мотор и суетились механик и радист.

А здесь я увидел такую же станцию, но она свободно уместилась бы у меня на ладони. И работала эта станция сама – без радиста и механика.

Когда радиозонд летит, метеорологическая его станция непрерывно наблюдает погоду, а электростанция вырабатывает ток, который заставляет зонд заговорить, заставляет посылать на землю радиосигналы о небесной погоде.

И весят все эти три станции самое большее два килограмма.

Вот какой это замечательный прибор! Изобрел его наш советский ученый П. А. Молчанов.

Первый радиозонд был выпущен в Слуцке 30 января 1930 года.

Леня осторожно перекладывал ватой аккумуляторы, как вдруг зазвонил телефон. Каплин сообщал из сарая, что все шестнадцать шаров благополучно надуты.

– Сейчас! Сейчас идем! – прокричал Леня в трубку.

Мы снова вышли из дому. Леня бережно нес целлулоидную коробку. Мы медленно поднялись на горку и подошли к аэрологическому сараю. Над крышей сарая покачивалась в воздухе целая гроздь огромных шаров. Луна освещала их, и резина сверкала, как жесть. Каплин, подняв воротник кожаного пальто, держал шары за веревку так, как держат продавцы свои разноцветные шарики. Шары шуршали, поскрипывали, терлись друг о друга. На снегу, около Каплина, стояла желтая деревянная коробка полевого телефона, и Жукэ сосредоточенно и боязливо обнюхивал ее.

Аэрологи тщательно привязали радиозонд к шнуру, на котором качались шары. Воздушный корабль был готов к отплытию.

– Теперь, товарищи, так, – взволнованно сказал Соболев. – Слушайте внимательно. Я позвоню по телефону и скажу, когда надо соединить вот эти контакты, чтобы заработал передатчик, – и Леня показал на две медные проволочки, торчавшие сбоку коробочки. – Раньше моего звонка не соединяйте, чтобы зря не истощать аккумуляторы. Есть?

– Есть, – сказали мы.

Леня подал мне секундомер.

– Вот тебе секундомер. Когда у меня будет все готово, я опять позвоню и скажу: «Пускай секундомер – раз, два, три…» При счете «три» – нажимай кнопку. Как секундомер пойдет, через десять секунд выпускайте зонд. Понятно?

– Понятно. Иди.

Леня побежал было под горку, но остановился и снова закричал:

– Значит, через десять секунд!

– Ладно, ладно, иди уж.

Я стал на колени у телефона. Кругом расселись собаки, с любопытством поглядывая на меня.

Меня вдруг охватило непонятное волнение. Я посмотрел на тускло поблескивающий целлулоид зонда, на беспокойно шуршащие в воздухе шары, на черное безмолвное небо, в котором, наверное, было очень холодно и страшно.

Вдруг неожиданно тоненько и звонко прозвенел телефонный звоночек. Байкал так испугался, что шарахнулся в сторону и яростно залаял.

– Соединяйте контакты. Только, пожалуйста, осторожно и повнимательней, – пропищал в трубке чей-то совсем не похожий на Ленин голос.

– Соединяй контакты, – сказал я Каплину, – осторожно и повнимательней. Не напутай там. – И закричал в трубку: – Соединяем, Леня! Не беспокойся, все будет в порядке!

Значит, сейчас он полетит.

– Лаврентий, – сказал я, – когда будет десять секунд, я крикну – «выпуск»! Ты смотри, сразу отпускай шнурок, а то, пожалуй, зонд об землю треснет.

– Не треснет, – сказал Каплин. – Я их тыщи штук уже выпустил. Знаю, как надо.

Опять раздался звонок.

– Взял секундомер?.. Держишь? – снова пропищал голос. – Пускай секундомер – раз, два, три!

Я нажал головку секундомера, тонкая длинная стрелка дрогнула и толчками пошла по кругу. Громко, вслух я стал отсчитывать последние секунды земной жизни зонда.

– Пять. Шесть. Семь. Восемь. Девять. Выпуск!

Каплин отпустил шнурок. Шары рванулись вверх, целлулоидная коробка, сверкая под луной и раскачиваясь, стала быстро уменьшаться, уходить все выше и выше.

Мы стояли задрав головы.

– Хорошо пошел, – сказал Каплин.

Вскоре и шары, и коробка затерялись в черном звездном небе. И вдруг стало как-то пусто и одиноко, точно это улетел на шарах в небо мой лучший товарищ, лучший друг. Мы сняли телефон и побрели на Камчатку.

В аэрологической было сине от дыма. Леня, надев наушники на сверкающей дуге, торопливо подкручивал дрожащей рукой радиоприемник. В зубах у Лени была трубка, из которой валил густой, как на пожаре, дым. Леня сделал нам страшное лицо, чтобы мы не шумели, потом блаженно улыбнулся и краешком губ прошептал:

– Разговаривает… Работает язычком.

И вдруг испуганно схватился за карандаш, торопливо записал что-то на листке бумаги.

– Двойка, – сказал он. – Ага, еще двойка…

Мы затаили дыхание, и я расслышал, как у Лени в наушниках что-то два раза отрывисто щелкнуло, а потом закурлыкало, как оловянная детская свистулька «соловей».

– С давлением, – прошептал Леня. – Двойка с давлением.

Зонд шел все выше и выше в далекое, черное, студеное небо…

Гвозди и северное сияние

За завтраком Стучинский попросил у Наумыча разрешения обратиться к зимовке с воззванием.

– Взывайте, – сказал Наумыч, – взывайте, пожалуйста. Я, как начальник, поддерживаю ваше воззвание.

Стучинский откашлялся, оглядел кают-компанию и начал:

– Может быть, некоторым товарищам не вполне ясны принципы, на которых основаны наши магнитные наблюдения…

– Это что же, лекция, что ли? – громко перебил его Боря Линев.

– Нет, не лекция, – деликатно продолжал Стучинский, – не лекция, не пугайтесь. Так вот, товарищи, точность и правильность нашей работы зависит от того, чтобы ни в нашем магнитном павильоне, ни поблизости от него не было ни одного кусочка металла – железа или стали.

– А как же этот самый ваш павильон построен? – насмешливо сказал Сморж. – Он что же, воздухом держится, на воздушных гвоздях?

Стучинский поклонился Сморжу, как заправский оратор.

– Извольте, – сказал он, – я объясню. Наш павильон действительно сделан без гвоздей. Без единого железного гвоздя, без единого кусочка железа.

– А крыша? – закричал Сморж.

– Крыша? Крыша у нас медная, – ласково сказал Стучинский. – Там, где без металла никак нельзя было обойтись, есть медь – медные петли, медные дверные ручки, медная крыша, а железных гвоздей нет. Ни одного-с.

– Враки, – злобно сказал Сморж. – Не может быть. Как плотник говорю – не может быть. Нет такого правила, чтобы без гвоздей. Это тебе не табуретка.

– Однако гвоздей нет, – спокойно продолжал Стучинский. – Но дело не в этом. Многие товарищи, я замечал, не только гуляют поблизости от павильона, например, с винтовками, но даже и заходят из любопытства в самый павильон. Присутствие металла сказывается на работе наших приборов и может просто испортить наши магнитные наблюдения.

– Соболев! – крикнул Сморж. – Когда пойдешь в ихний павильон – сними очки!

– Да, да, – невозмутимо продолжал Стучинский. – Очки придется снять. Мы с Быстровым, когда идем в свой павильон, снимаем пояса, у которых железные пряжки, оставляем дома часы, перочинные ножи, булавки.

– Пуговицы от штанов тоже дома оставляете? – серьезно спросил Боря Линев, и все громко и радостно захохотали.

– Ловко!

– Вот это поддел!

Стучинский поднял руку, водворил тишину, потом встал, задрал фуфайку.

– Пуговицы, – сказал он, – мы давно уже оставили дома. Нам пришлось их заменить. Видите – костяные. – Он опустил фуфайку и продолжал: – Но дело опять-таки не в этом. Я очень прошу всех товарищей, во-первых, без меня или Гриши Быстрова в павильон не ходить, во-вторых, не гулять около павильона с металлическими предметами и, в-третьих, уж конечно, не возить мимо павильона ни баллонов с водородом, ни бидонов с бензином и маслом для радиостанции.

– Все-таки не может быть, чтоб без гвоздей! – опять сказал Сморж. – Я проверю. Я такие местечки знаю, где гвоздь должен быть обязательно. Уж я-то знаю, где его надо искать.

– Вы этим только окажете нам очень большую услугу, – опять поклонился Стучинский.

– И окажу! Очень просто! Вот увидишь, окажу! Мне только…

Наумыч перебил его:

– Слыхали, хлопцы, насчет железа? Виталий Фомич вас просил, а я приказываю вот эти все три пункта исполнять беспрекословно. У нас обсерватория, а не карусель. Сколько уж раз мне Виталий Фомич жаловался, что кто-то, наверное, заходил в павильон с железом и испортил ему наблюдения. Теперь кончено. Довольно портить чужую работу. Понятно?

После завтрака Сморж отправился в павильон искать железные гвозди. А я собрался идти к себе на Камчатку.

В коридоре меня остановил Стучинский.

– Сегодня вы дежурный метеоролог? – спросил он.

– Я.

– Скажите, пожалуйста, было в семь часов утра северное сияние?

– Было.

– Сильное?

– Нет, не очень. Даже, пожалуй, слабое. Так, только в нескольких местах на небе мерцали отдельные пучочки огней, а настоящего сияния не было.

Стучинский задумался.

– Что же это такое? – медленно проговорил он. – Я ничего не понимаю. – Он опять задумался, пошевелил бровями. Я молча стоял напротив него.

– Я попрошу вас, – наконец сказал он, – сделать вот что. Вы в какие часы зарисовываете облака?

– С семи утра и до двенадцати ночи каждый час.

– Вот и отлично. Я сделаю такую книжечку, куда попрошу вас записывать, бывают ли в это время северные сияния.

– А в чем дело-то, Виталий Фомич? – спросил я.

– Да видите ли, какая история. У меня в павильоне стоит прибор, который фотографическим способом записывает напряжение силового магнитного поля Земли. Вам это понятно?

– Как же, как же, – поспешно сказал я. – Еще в реальном, помню, вычерчивал какие-то линии вокруг земного шара.

– Вот-вот. Время от времени этот прибор отмечает так называемые магнитные возмущения. Магнитные бури. Мы связываем их с северным сиянием. Это доказано работами Биркеланда и Штермера. Но вся штука-то в том, что прибор почему-то показывает небольшие магнитные возмущения и тогда, когда никаких сияний не бывает! Я сперва думал, что это кто-нибудь ходит вокруг павильона с оружием или заходит внутрь. Но мы с Гришей проверили – несколько дней подряд запирали павильон, следили, чтобы никто не проходил мимо. И все равно – творятся какие-то странные вещи. Проверим еще раз, в чем тут штука. Не может же быть, чтобы кто-нибудь сознательно заходил в павильон и портил нашу работу. Правда?

– Ну конечно, – сказал я. – Делайте книжечку.

Через полчаса Стучинский принес книжечку и еще раз попросил меня записывать в нее северные сияния.

– Потом мы сравним это с моими магнитограммами, – сказал он, – проверим в последний раз. – Он промолчал. – Ну, пойду посмотрю, что там Сморж у нас в павильоне делает. Он ведь пошел гвозди искать.

– А можно мне пойти с вами? – спросил я.

– Пожалуйста, пожалуйста, – заволновался Стучинский, – сделайте милость. Только уж попрошу вас опустошить карманы.

– А как же пуговицы? – засмеялся я.

– Ну, на этот раз можно и с пуговицами: в ту комнату, где у нас стоят самые чувствительные приборы, я вас не пущу.

Я выложил из карманов ножик, карандаш с металлическим наконечником, ключ, коробку с трубочным табаком, часы, две лыжные пряжки и отвертку.

Мы вышли из дома.

Так же как и глубокой ночью, светила полная луна и ярко сияли звезды. А было уже десять часов утра. Еще издали мы заметили, что по крыше магнитного павильона движется какая-то темная фигура. До нас долетал грохот медной крыши под тяжелыми сапогами.

– Ищет, – сказал Стучинский. – Напрасный только это труд. Ну, ничего, пускай поищет.

Темная фигура на крыше вдруг исчезла.

– На чердак полез, – сказал Стучинский.

Мы подошли к павильону.

– Жора! Жоржик! – закричал я. – Сморж! Вылезай-ка! Искатель гвоздей!

В чердачном люке показался Сморж. В руках у него была зажженная свеча. Ветер сразу потушил ее.

– Ну как? – закричали мы. – Нашел?

Сморж молча вылез на крышу, походил по крыше, поискал, где пониже спрыгнуть, и гулко бухнулся на сугроб. Потом встал, подошел к нам. Шапка его была в пыли и паутине. Он двумя пальцами высморкался на снег, вытер пальцы о полушубок и, сдвинув шапку на затылок, смущенно развел руками.

– Нет, – сказал он с досадой, – ни одного. Скажи ты на милость!.. Первый дом такой вижу. А уж я их повидал, слава те господи. И в Японии, и в Англии, и в Норвегии. Вот штука какая. Хоть плачь прямо…

Мы захохотали.

– Болтики-то я нашел! – закричал Сморж. – Да болтики-то, верно, медные. Вот ведь оказия. А гвоздей – ни-ни!

Он постоял, строго посмотрел на павильон и задумчиво сказал:

– Есть еще одно местечко. Уж если там нет, значит, нет. – Он даже ногой топнул: – Не может плотник не сжулить! Сроду этого не было! А тут вдруг – без мошенства. Не верю. Враки. Полезу.

Он лег на снег и полез на животе под крыльцо. На снегу остались только две его ноги, обутые в грубые казенные сапоги.

Стучинский подтолкнул меня локтем и хитро подмигнул на ноги. Зря, мол, дурак старается.

И вдруг со Стучинским что-то случилось. Он крепко схватил меня за руку и даже рванулся вперед, точно увидел что-то необычайное.

– Смотрите, – хрипло прошептал он. – Боже мой… Сапоги…

Я даже испугался. «Что за черт? – думаю. – Уж не спятил ли он?»

А Стучинский прямо впился в Сморжевы сапоги, которые пошевеливались на снегу.

– Ну что сапоги? – сказал я. – Что с вами? Обыкновенные сапоги. Казенные. Такие же, как и у всех, как и у нас с вами.

– Боже мой, боже мой, – упавшим голосом проговорил Стучинский. – В том-то и дело, что и у меня, и у Гриши Быстрова такие же. – Он выпустил мою руку, медленно подошел к торчавшим из-под крыльца сапогам, присел на корточки и стал в упор смотреть на подметки и каблуки. – Гвозди, – сказал он совсем умирающим голосом, – гвозди и в подошвах, и в каблуках.

Действительно, в два ряда, подковкой шли по широкому каблуку крупные, отполированные головки гвоздей. Головки поменьше, как блестящая железная строчка, тянулись вдоль всей подошвы.

– В паре сапог будет не меньше ста граммов железа, – тихо проговорил Стучинский. – А в двух парах, в моих и Гришиных, значит, двести… Вот вам и загадка магнитных возмущений.

Сапоги вдруг дрыгнули, начали рыть снег и медленно поползли на нас: из-под крыльца показались ватные штаны, потом съехавший на плечи Сморжа полушубок и, наконец, выполз «задним ходом» и сам Сморж. Он встал, отряхнулся, развел руками.

– Светопреставление, – сказал он. – Прямо хоть плачь… Ни одного!

– Зато мы нашли целых двести граммов, – грустно сказал Стучинский.

Глава шестая

Беда

Пока я только приглядывался к работе Ромашникова, мне казалось, что у дежурного метеоролога пропасть свободного времени: сходил четыре раза в сутки на наблюдения, вот и все.

Но когда мне пришлось дежурить самому, я увидел, что это совсем не так. Это только говорится, что наблюдения надо проводить четыре раза. А когда я попробовал составить расписание дня дежурного метеоролога, вот что у меня получилось:

6 часов утра – подъем; 7 часов – наблюдения, отправка радиограммы; 7 ч. 30 м. – смена ленты у анемографа, прибора, непрерывно записывающего направление и скорость ветра; 8 ч. – зарисовка облаков; 9 ч. – завтрак; 10 ч., 11 ч., 12 ч. – зарисовка облаков; 1 ч. дня – наблюдения, смена лент на всех самописцах, измерение температуры воды и толщины льда в бухте; 2 ч. – облака, 2 ч. 30 м. – обед; 3 ч., 4 ч., 5 ч., 6 ч. – зарисовка облаков; 7 ч. – наблюдения; 8 ч. – облака; 9 ч. – наблюдения. И в 10 часов надо уже ложиться спать, чтобы завтра встать в 6 утра.

А ведь, кроме этого, надо еще и печку истопить, и воды себе принести, и прибрать в комнате, и постирать, и починить одежду, и поштопать носки.

Время помчалось с такой быстротой, что не успевал я оглянуться, как день уже проходил и надо было ложиться, чтобы завтра не проспать утренние наблюдения.

Целый день я вертелся как белка в колесе. Много раз, засыпая, я с удивлением думал, что и полярная ночь, и оторванность от Большой земли, и холод, и одиночество – все, что пугало меня, когда я думал в Ленинграде о предстоящей зимовке, на самом деле оказались не такими уж страшными. Как-то легко и сразу мы привыкли ко всем этим «ужасам» и почти уж не замечали их.

У каждого из нас было свое интересное и обязательное дело, были свои заботы и волнения.

Метеорологи старались работать бесперебойно, чтобы каждая их телеграмма вовремя уходила на Большую землю. Магнитологи, сменив злополучные сапоги на безопасные валенки, теперь следили только за тем, чтобы никто не ходил с железом вокруг павильона. Аэрологи беспрестанно запускали в небо то одного, то другого своего разведчика. Вася Гуткин по целым ночам пищал и свистел радиоприемниками – ловил передачи с Большой земли, с помощью сложных приборов записывал напряжение электромагнитного поля. Как колдун, возился на плоской крыше своего павильона закутанный в меха молчаливый Лызлов, наш актинометрист, и точными приборами измерял, как остывает, отдает свое последнее тепло скованная льдом земля.

Только двоим людям на всей зимовке нечего было делать в полярную ночь.

Это были геолог Савранский и геодезист Горбовский. Они поджидали полярного лета и солнца, чтобы начать свои санные экспедиции.

Савранский задумал объехать на собаках ближайшие острова архипелага, собрать образцы геологических пород и заняться изучением ледников, чтобы в конце концов узнать, как появились здесь эти острова и сколько им лет.

Горбовский, тоже разъезжая на собаках, должен был составить точную карту наших островов, так как до сих пор такой карты Земли Франца-Иосифа еще не было.

Сейчас, в полярную ночь, оба они томились вынужденным своим бездельем и целые дни только и дела делали, что читали книжки.

Но скоро им тоже нашли работу. Приближалась годовщина Октябрьской революции. Вся зимовка занялась приготовлениями к празднику, который мы хотели встретить как можно торжественней и веселей.

Как-то сразу оказалось, что среди нас много музыкантов, а не один только Стучинский. Вдруг выяснилось, что Лызлов виртуозно играет на балалайке, Вася Гуткин – на гитаре, Ромашников – на мандолине, у Сморжа обнаружился талант гитариста, а Боря Линев смело вызвался сесть за пианино.

Из музыкантов мы составили целый оркестр. Я играл в оркестре на ударных. У меня было много инструментов: мельхиоровый чайный поднос, деревянная коробка от глазированных фруктов, винтовочный шомпол, подвешенный на ниточке, алюминиевая сковородка и самолетный киль вместо барабана.

В свободное от работы время все собирались или в комнате Васи Гуткина, или в кают-компании.

Каждый вечер гремел оркестр, разучивая то «Марш Буденного», то «Кисаньку», то «Светит месяц».

И для тех, которые не участвовали в оркестре, тоже нашлась работа.

Кто чинил пестрые морские флаги, чтобы ими украсить снаружи нашу зимовку, кто писал лозунги и плакаты для кают-компании, кто разрисовывал стенную газету «Осада Арктики».

Ни рисовать, ни шить, ни играть на гитаре или балалайке Савранский с Горбовским не умели.

– Тогда пускай хоть заметки для газеты переписывают, – сказал Боря Линев. – Все нам полегче будет.

Но у Савранского почерк оказался такой, точно это и не человек вовсе пишет, а ходит по бумаге пьяный воробей, – Савранскому дали наклеивать заметки. А у Горбовского почерк был ничего, подходящий: крупный, четкий. Ему даже доверили переписывать стихи Каплина и Наумычеву передовицу.

Уже была убита и разделана по случаю праздника самая жирная свинья, на радиомачте во тьме весело хлопали и стреляли флаги, уже Желтобрюх вымыл кают-компанию и заготовил для селедки и студня красивые фестончики из разноцветной бумаги. Уже повешена была в коридоре старого дома разрисованная акварелью программа Октябрьского вечера, когда вдруг стряслась такая беда, которая едва не стоила многим из нас жизни.

Надолго смолкли на зимовке и смех, и музыка, и веселые голоса.

В угрюмую, тревожную тишину погрузились оба наших дома, заваленные до крыш сугробами.

Замерла на зимовке жизнь, только до глубокой ночи светилось окно в аппаратной комнате радиостанции да по целым суткам не потухал свет в комнате Наумыча.

А случилось у нас вот что.

–

2 ноября Желтобрюх топил баню. Эти банные дни были у нас настоящими праздниками.

Не знаю почему, но все мы думали, что зимой в Арктике человеку совершенно негде пачкаться: кругом ведь только лед и снег. Ни пыли, ни грязи, ни копоти.

Но оказалось наоборот. Нигде, никогда еще я так не пачкался и не мазался, как на зимовке. Да и неудивительно. Начнешь заправлять фонарь – сразу руки в керосине и в копоти; начнешь печку растапливать – будто кочегар перемажешься; а на склад пойдешь – прямо как мельник весь в муке и в пыли вернешься.

Каждого банного дня мы ожидали с нетерпением и после бани ходили чистенькие, беленькие, точно помолодевшие на пять лет.

Но проходило два-три дня, и опять наши лица «входили в норму», из-под фуфаек и меховых курток выглядывало серое белье, волосы начинали блестеть и лежали на голове, как сбитая шерсть.

И так до новой бани, которую топил кто-нибудь из нас по Наумычеву расписанию.

Очередной истопник обязательно придумывал для зимовщиков какой-нибудь банный сюрприз.

Один украшал веселыми лозунгами предбанник, другой расстилал на лавках чистые собственные простыни, третий заботливо расставлял графины с холодным квасом или гвоздями приколачивал к стене раскрытые пачки лучших папирос – угощайтесь! Четвертый, как в цирке, устраивал световые эффекты: мигающие лампочки, зеленые, синие, красные прожекторы.

В тот день, о котором я хочу рассказать, баню топил Желтобрюх. Баня вышла на славу. Было вдоволь и горячей, и холодной воды. В предбаннике на тарелочках стояло богатое угощение: копченая колбаса, сыр, шпроты, холодный язык, отварная треска с картошкой; в огромном чайнике бурлил кипяток. Красные, обливающиеся потом, с полотенцами на головах, разомлевшие от жары, от горячего чая, сидели в предбаннике парщики-любители и блаженно дули в дымящиеся эмалированные кружки. Они сидели под огромным, во всю стену, многокрасочным плакатом:

Подобной бани на свете нет!

   Уютно!

     Чисто!!

      Тепло!!!

       Буфет!!!

А поперек предбанника висел другой плакат:

Кто понапрасну воду льет —

Тот не полярник, а кашалот!

Баня была маленькая, и мылись в ней человек по шесть – кто свободен, тот и шел мыться.

В тот день я постарался вымыться в первой партии, чтобы поспеть на семичасовые наблюдения. Я уже одевался, когда растворилась наружная дверь и в облаках морозного пара в баню ввалился Боря Линев.

– Свободных мест нет! – крикнул ему Желтобрюх, угощавший чаем Сморжа и Васю Гуткина.

– Мне много места и не надо, – пробормотал Боря и вытащил из-за пазухи какую-то бумажку. Он осмотрел стены предбанника, выбрал местечко повиднее и стал кнопками прикалывать свою бумажку к черной бревенчатой стене. На бумажке затейливыми буквами было выведено:

СЕНСАЦИЯ! ТОЛЬКО ОДИН РАЗ!

СПЕШИТЕ ВИДЕТЬ! НЕБЫВАЛОЕ В АРКТИКЕ ЗРЕЛИЩЕ!

БЕГА И СКАЧКИ!

ПОБЕДИТЕЛЬ ПОЛУЧИТ НЕВИДАННЫЙ ПРИЗ, КОТОРЫЙ И СХАРЧИТ НА ГЛАЗАХ У ПОЧТЕННЕЙШЕЙ ПУБЛИКИ.

Начало ровно в 7 часов вечера.

Дети и собаки не допускаются.

Боря приколол бумажку, отошел и полюбовался издали.

– Чего это такое? – спросил я. – Какие бега?

– Собачьи, наверно, какие же еще, – сказал Вася Гуткин, прихлебывая чай из большой кружки. – Жукэ обязательно пусти – всех зашьет.

Боря Линев ничего не ответил.

– Собачьи, да? – спросил Желтобрюх.

Но Боря только хитро ухмыльнулся:

– Приходите – увидите. – И вышел из бани, снова напустив холода и пара.

В семь часов, когда я провел свои наблюдения, отнес в рубку шифрованную телеграмму и уже возвращался домой, я услышал в темноте громкие крики и улюлюканье:

– Время!

– Времечко!

– Мерзнем!

– Не задерживай, люди ждут!

Я подошел к бане. У крыльца стояла целая толпа. Все были закутаны в шубы, в шарфы, у всех на самые глаза нахлобучены шапки.

– Время! – прокричал Сморж. А какой-то бесформенный меховой кулек голосом Лени Соболева сказал:

– Жульничество одно. Простудишься только после бани…

Вдруг дверь из бани распахнулась, и на крыльцо выскочили оба каюра – Боря Линев и Стремоухов. Они были совершенно голые, и от их красных, распаренных тел валил густой пар. Толпа ахнула, зашумела, задвигалась.

– Вы что, взбесились? – опять прокричал голос Лени Соболева.

– Пошли назад! Идиоты!

– Скачки, скачки давай! – громко закричал Сморж.

– Боже мой, какое непростительное безумие, – с ужасом сказал Стучинский и, махнув рукой, направился к старому дому.

А каюры, звонко шлепая босыми ногами по обледенелому крыльцу, сбежали на снег и, втянув головы в плечи, ежась и подпрыгивая, затрусили по сугробам вокруг бани. Следом за ними бросились собаки. Через минуту каюры выскочили с другой стороны. Собаки мчались рядом с ними и ловчили, как бы схватить их за голые икры.

– Первый! – радостно выкрикнул Боря Линев, взбежав на крыльцо.

– Ну и дурак! – в тон ему крикнул из толпы чей-то голос. Остальные неловко молчали, переминаясь с ноги на ногу.

– Кто напустил собак?! – заорал Стремоухов. – Сказано ведь, что собаки не допускаются! Кто на контроле был? Все ноги пообкусали!

Каюры скрылись за дверью. Толкаясь и переговариваясь, зрители тоже полезли за ними в баню.

В предбаннике на скамейке сидели друг против друга посиневшие каюры. С их голых ног ошметками сваливался тающий снег.

Боря Линев держал в руке тарелку, на которой было какое-то, вроде мясного фарша, коричнево-красное месиво и лежали ломтики лука. Причмокивая и облизываясь, Боря с аппетитом ел большой ложкой это месиво.

– Чего это такое? – спросил я у стоявшего рядом Ромашникова.

– Сырую медвежатину ест, – брезгливо сказал Ромашников. – Вот дикарь!

– Ну каюры! Ай да каюры! – восторженно приговаривал Сморж и закричал через головы стоявших впереди: – Борька! А собачатину можешь жрать?

Боря Линев разухабисто тряхнул головой.

– Каюры, брат ты мой, все могут! Хочешь – собачатину, хочешь – кошатину!

– Ну черти! Вот это черти, – никак не мог успокоиться Сморж. – Нагишом. Нет, ты смотри, смотри, как ест-то, будто это у него мармелад! – Он смачно сплюнул и растер плевок валенком. – Химики!

Через два дня после этих «бегов и скачек» каюр Стремоухов заболел.

Еще накануне за ужином он сидел унылый и злой, попробовал одного и с брезгливой гримасой отодвинул от себя, попробовал другого – тоже отодвинул. Только чай с клюквенным экстрактом он пил долго и жадно.

На другой день к завтраку он уже не вышел.

– Где Стремоухов? – спросил Наумыч, ввалившись в кают-компанию и по обыкновению оглядев столы.

– Чего-то нездоровится ему, – сказал Боря Линев. – Жар, что ли. Сказал, что полежит.

После завтрака я зашел в комнату каюров. Стремоухов лежал на спине, полузакрыв глаза, и часто, шумно дышал.

– Ну что, добегались? – сказал я. – Допрыгались? Вот вам и скачки.

– Бросьте вы, – с натугой ответил Стремоухов и облизнул посеревшие губы. – Я всегда зимой так делаю. Это не от бани.

А Боря Линев добавил:

– Это только городские от холода болеют. Наш брат, охотник, холода не боится.

Пришел Наумыч. Он выслушал, ощупал, остукал больного, поставил ему термометр и с часами в руках уселся на табуретку, поглядывая на Стремоухова злыми глазами.

– Сырое мясо ел? – вдруг сердито спросил он.

– Ел, – тихо сказал Стремоухов.

– Медвежатину?

– Медвежатину. Только Борька больше меня ел…

Боря Линев сидел на своей кровати и зашивал суровыми нитками шапку. Он воткнул иголку в штаны и усмехнулся.

– А что, Наумыч, медвежатина? Мы всегда со Степаном, как медведя обделываем, обязательно свежинки попробуем. Медвежатина полезная. Я грача сырого жрал, волка – и то ничего. Это не от медвежатины.

– Так, может, ты его тогда вместо меня лечить будешь? – сказал Наумыч. – Ты, видно, все у нас знаешь. Полезная, – передразнил он. – Как только не совестно дикарями какими-то притворяться.

Наумыч нахмурился, засопел и, увидев, что Боря потянулся за папироской, сказал, ни на кого не глядя:

– В комнате больного не курить.

Мы помолчали.

– На лыжах не бегал? – спросил Наумыч, все так же недружелюбно поглядывая на Стремоухова.

– Да нет, кажется, не бегал, – сказал тот и вздохнул.

– Может, в бане простыл? – продолжал выспрашивать Наумыч. – Ты паришься, нет?

Боря Линев молча покачал головой: вот, мол, глупости какие человек говорит.

– А может, это от скачек? – робко спросил я.

– От каких еще скачек? – сердито сказал Наумыч.

Боря Линев стал делать мне за спиной Наумыча предостерегающие знаки – замахал головой, сморщился – молчи, мол! Но было уже поздно.

– Что за скачки такие? – снова спросил Наумыч. – Ну, чего же ты молчишь? Какие скачки?

– Да вы разве не знаете? – смущенно сказал я.

– Раз спрашиваю, значит, не знаю, – сказал Наумыч.

– Когда же это было? Третьего дня, что ли? Вокруг бани они бегали, голышом. Борька первый прибежал, ему и приз достался.

Наумыч даже отшатнулся от меня.

– Как голышом? Что ты говоришь?

Он резко повернулся к Стремоухову и отрывисто спросил:

– Верно, что голышом?

– Ну, верно, – неохотно сказал Стремоухов. – Только я думаю…

– Это никого не интересует, что вы думаете! – вдруг закричал Наумыч. – И ты тоже! Комсомолец называется! – накинулся он на Борю. – Ты что же это – с ума сошел? Одурел? Ну ладно. Я с тобой еще поговорю. – Дрожащей от ярости рукой Наумыч вынул из-под мышки у Стремоухова термометр. – Тридцать восемь и девять. Ну все ясно. – Он встал, молча пошел из комнаты и так хлопнул дверью, что висевшая на стене гитара загудела, как орган.

К вечеру Стремоухову стало хуже. Он жаловался на сильную ломоту в ногах и с трудом двигал припухшими, побуревшими губами.

Я уже собирался ложиться спать, когда ко мне в комнату без стука вошел Наумыч. Он был озабочен и, хмурясь, сказал:

– Бери ключ. Мне в библиотеку надо.

Мы прошли в библиотеку.

– Где тут у тебя медицина? – спросил Наумыч и принялся рыться на полке, которую я ему указал. Он с досадой швырнул несколько книжек на пол.

– Все хирургия да хирургия, – проворчал он. – Хирургию-то я и без них знаю… Неужели нет ни одной книги по общей терапии? Тоже, библиотека…

Наконец он нашел какую-то толстую, еще не разрезанную книгу и, присев на корточки, тут же, в библиотеке, принялся перелистывать ее, пальцем раздирая страницы.