Текст книги "Венская прелюдия"

Глава III. Падре

Ретроспектива.

– Одного просил я у Господа, того только ищу, чтобы пребывать мне в доме Господнем во все дни жизни моей, созерцать красоту Господню и посещать храм Его…

Руки священника были смиренно сложены вместе, взгляд опущен в пол, небольшой красный пилеолус[9]9
  Головной убор католического священника в виде маленькой шапочки на затылке.


[Закрыть] прикрывал редкие седины на его голове.

Двадцать второй генерал ордена иезуитов Петер Ян Бекс возносил молитву перед алтарём в одиночестве. Никто из служителей Кье́за дель Сантиссимо Но́ме ди Дже́зу[10]10
  Церковь святого имени Иисуса. Соборная церковь ордена иезуитов в Риме.


[Закрыть] не смел при этом присутствовать. Генерал не вводил это правило, никому ничего не запрещал и не указывал. Священнослужители сами не считали возможным участвовать в этом действе, будто опасаясь стать невольными свидетелями чего-то тайного и личного.

Последние слова молитвы прозвучали тихо и смиренно: «Амэн…» Генерал остался стоять перед алтарём в той же позе, в которой молился. Он будто замер, погрузившись в транс. Три глубокие морщины, прореза́вшие его лоб, расправились, будто генерала посетило прозрение, но веки не дрогнули и по-прежнему закрывали карие глаза, защищённые от дрожащего света густыми бровями.

Бекс сосредоточился на звуках, которые тихим шорохом распространялись под сводами храма. Это не было похоже на шаги человека. Генерал представил себе змею, шевелящую тёплый гравий дорожки. Змея торопится перебраться под ближайший куст, и каждое движение, каждый изгиб её длинного, покрытого чешуйками тела этому способствуют.

– Падре… прошу вас…

Некоторое время генерал не двигался. Он продолжал прислушиваться. Если бы человек, который из темноты обратился к нему, имел злые намерения, то свой замысел он бы уже осуществил. Двери церкви открыты. Любой ищущий помощи придёт сюда за ней и получит её, но в обычной ситуации прихожанин обратится в первую очередь к лику святых, и только потом – к священнику.

– Умоляю, помогите, падре…

Генерал резко разомкнул веки, поднял голову и пристально посмотрел на распятие. Только что, в течение часа, он не только молился, но обращался к всевышнему с просьбой развеять тревоги, ниспослать знак и направить на путь истинный, избавить от сомнений.

Не поворачивая головы, Бекс громко произнёс:

– В чём я могу тебе помочь, сын мой? Знаешь ли ты, какую дверь отворил?

Шёпот переместился ближе. Человек, шуршащий о пол, словно змея, приближался.

– Я открыл дверь храма божьего в поиске пристанища для страждущего, падре… И дверь была не заперта. И сейчас сюда ворвутся мои преследователи.

Генерал не посчитал возможным обернуться. Его опыт и познания лабиринтов душ человеческих подсказывали, что не нужно на это движение сейчас тратить энергию и лишние эмоции. В эту минуту нарушить равновесие души генерала могло только землетрясение, и то не факт, что он отвернул бы свой взор от алтаря.

– Туда… – едва заметным движением руки Бекс указал на дверь справа между колоннами.

Краем глаза генерал заметил сгорбленную тень человека в испачканной одежде, который передвигался тихо, словно привидение. Только правая нога его, неестественно вывернутая, тащилась за телом по полу, издавая тот самый шуршащий звук.

На пару минут после того, как беззвучный человек скрылся в тех приделах храма, что были доступны только генералу, в высоких залах церкви воцарилась тишина. Судя по всему, неожиданный гость замер за дверью – он прикрыл её так же аккуратно, как и проник в храм. Единственное, что нарушало это тишину, – так это потрескивание свечных фитилей. Генерал ждал.

Тяжёлая входная дверь не то чтобы распахнулась, но открылась довольно звучно, обозначив решимость горячих парней, остановившихся при входе. Трое крепких смуглых юношей на втором шаге опомнились, перекрестились и остановились, чтобы осмотреться. Их шумное дыхание, без сомнения, говорило о том, что к вратам храма они не шли, а бежали.

– Что привело вас в Божий храм в столь поздний час, дети мои? – Ровный, но громкий голос генерала, так и продолжавшего стоять лицом к алтарю, источал спокойствие и уравновешенность. – Здесь вы найдёте ответы на все свои вопросы, но мне кажется, что вы, молодые люди, очень взволнованы.

Юноши смутились от повелительного тона священника и несколько секунд, переглядываясь друг с другом, не могли выдавить из себя ответ на поставленный вопрос до тех пор, пока самый решительный из них не произнёс:

– Мы хотели помолиться за своего друга, падре! Его покинул разум, и он убежал, ведомый нечистыми силами. Мы пытаемся найти его, но безуспешно. Может быть, вы поможете нам? Не появлялся ли здесь парень, хромающий на правую ногу? Если так, то мы его забёрем домой, к семье. А завтра отец его вместе с нами принесёт достойное пожертвование…

В эту минуту генерал больше всего жалел о душевном равновесии, которое он так любил и потерял в один момент. Вся эта суета возникла совершенно некстати, но раз так получилось – значит, Господь ответил на его молитвы, и в этом есть какое-то предназначение.

– Молитва – дело благое в любое время, если в ней действительно нуждается душа. Отказать в такой возможности я не вправе. Даже среди ночи. Но насколько же сильным должно быть это чувство, чтобы бежать в храм после полуночи? Вы ведь ещё не отдышались… Помочь ближнему – это богоугодное дело, но нуждается ли в этом тот самый ближний и насколько искренни ваши намерения, юноши?

Генерал резко повернулся к юношам, и взгляд его не сулил молодым людям ничего хорошего. Парни видели Бекса впервые, но если бы они были прихожанами этой церкви, то, несомненно, заметили бы разительные перемены в его облике. Обычно мягкий и внимательный взгляд трансформировался в испепеляющий взор, полный укоризны, гнева и решительности.

– В стенах храма людям, которые обманывают не только священника, но и самих себя, не место. Приходите, когда посчитаете нужным найти правду. Я не могу вас заставить сделать это. Могу лишь подсказать путь, но пройти его вы должны сами. Пока вы так глубоко дышите, я не уверен, что вы готовы, юноши…

Металл в голосе священнослужителя заставил парней инстинктивно сделать шаг назад:

– Покой этих сводов никто, кроме меня, после заката не тревожил. Идите с Богом… И запомните навсегда!

Генерал ордена иезуитов сделал несколько шагов навстречу незваным гостям, но его мягкая обувь не издала о каменный пол ни звука.

– Пожертвование – это не обмен! Вы не вправе ставить условия ни Всевышнему, ни Деве Марии, ни мне!

Слова эти звучали уже как угроза, и юноши много раз успели пожалеть о своей горячности.

Молодые люди покорно склонили головы, как-то неискренне и неестественно быстро перекрестились и предпочли не выходить из тени колонн, а спешно ретировались.

Когда эхо от стука их твёрдых подошв утихло, генерал Бекс перекрестился и запер входную дверь в храм на засов. Священнику предстояло разобраться: кто этот человек, почему он искал спасения именно в соборе иезуитов и что с ним делать дальше. За ту минуту, что падре шёл к лестнице, ведущей в подвал, его острый ум перебрал множество вариантов и версий происходящего, отфильтровав самые правдоподобные. По всему получалось, что ночной гость вполне может быть подосланным шпионом, а весь этот казус – слабым и бездарным спектаклем.

Именно привычка подвергать сомнению любую информацию, всегда искать истину помогла Петеру Яну Бексу стать первым в иерархии ордена иезуитов, возглавлять его уже двадцать девять лет, несмотря на гонения во Франции, Германии, России. Даже здесь, в Риме, генерал сейчас пребывал инкогнито. Он на несколько дней покинул свою резиденцию во Фьезоле, чтобы поклониться праху святого Игнатия[11]11
  Игнатий де Лойола (1491–1556), основатель ордена иезуитов.


[Закрыть]. Орден переживал не лучшие свои времена, и ожидать очередного удара можно было с любой стороны, уж слишком много врагов нажили себе иезуиты по всему миру за триста пятьдесят лет.

– Кто ты, юноша?

Невысокий коренастый молодой человек, прятавшийся за дверью от своих преследователей, вздрогнул от резкого звука. Священник резко дёрнул за ручку двери, и приглушённый свет храмовых лампад упал на забившуюся в угол лестницы фигуру.

– Джованни. Меня зовут Джованни Ландино, падре…

Парень попытался выпрямиться, но боль в ноге не позволяла ему стать ровно.

– Что там у тебя? – Бекс взял юношу под локоть и аккуратно вывел на свет. Штанина на правой ноге выше колена пропиталась кровью. Коричневое пятно расползалось вокруг небольшого прокола в грубой ткани. Генерал моментально догадался, что это след от удара маленьким кинжалом.

– Пустяки, падре! Пустяки! – Джованни, несмотря на боль, упал на колени и стал осыпать его руки поцелуями. – Я ваш должник, падре! Вы спасли мне жизнь, и я обязан теперь отдать свой долг! Любое послушание, любой ваш приказ, святой отец! Я всё сделаю, всё…

Дрожащие руки юноши, его голос на грани срыва, внезапные слёзы и резко очерченный малиновый румянец на неестественно бледных щеках указали генералу на искренность неожиданно появившегося ночного гостя. Бекс видел на своём веку множество авантюристов, прохиндеев, шпионов, просто непорядочных людей и прекрасно разбирался в арсенале их ухищрений. В таком возрасте сыграть волнение настолько убедительно не смог бы, пожалуй, ни один, пусть и самый одарённый, актёр.

– Успокойся, дитя моё… Присядь, – тон священника стал мягким и доброжелательным. Джованни удалось унять дрожь и справиться с истерическим приступом. – Здесь тебе ничто не угрожает, и кроме нас в церкви никого нет. Расскажи, сын мой, что за беда с тобой приключилась?

Парень сумел на время взять себя в руки и несколько оторопел от того, что священник сел на лавку рядом с ним, пристально глядя ему в лицо.

– Я грешен, падре… Я лишил человека жизни. Я убийца, падре… – Голос Джованни опять задрожал вместе с руками.

– Если ты не соберёшься с мыслями, Джованни, то я не смогу тебе ничем помочь, – ответил Бекс.

Джованни опустил взгляд в пол, крепко сжал ладони и прикусил губу.

– Я зарезал сына графа Каркано. Эти трое, что за мной гнались, – его конюхи.

Вместо взгляда осуждения Джованни получил в свой адрес только понимающий кивок, будто речь шла не о человеке, а о никчёмном насекомом, которых мириады.

– Понимаете, святой отец… Мы с сестрой сами живём. Жили… – Руки парня сжались в кулаки. – Она бросилась в Тибр с моста Рипета, и теперь у меня больше нет ни одного кровного родственника.

Бекс встал с лавки, заложил руки за спину и отошёл на пару шагов, чтобы оценить справедливость своих предположений. Он по-прежнему не мог для себя принять решение – верить ли этому дрожащему юноше.

– Моя маленькая Паола… Она на три года младше меня, ей было шестнадцать… – Джованни закрыл лицо руками и рыдал беззвучно, будто стесняясь приступа своей слабости, а падре, глядя на эту картину, лишь понимающе кивал. Сегодня утром ему доложили, что действительно один из сыновей лютого врага ордена, графа Каркано, пал от кинжала неизвестного убийцы.

– И причиной её грешного поступка стал сын графа? – В голосе генерала звучало скорее утверждение, а не вопрос.

Джованни поднял голову. Красные и припухшие от слёз глаза юноши удивлённо моргали, как это делает ребёнок, увидевший что-то впервые:

– Откуда вы знаете, святой отец?

– Истину знает только Господь наш, – Бекс перекрестился, глядя на Капеллу Святого Сердца. – Я же могу лишь догадываться.

– Абсолютно верно, падре, Она зачала ребёнка от Каркано. А дальше – обычная история… Мы, сироты, не чета графскому роду…

– И старший брат её по имени Джованни решил отомстить, как и положено настоящему мужчине, – констатировал Бекс, глядя куда-то в сторону.

Парень утвердительно кивнул, после чего молча устремил свой взгляд на ободранные носки своих истоптанных башмаков.

Генерал предался раздумьям, и Джованни не посмел его перебить своими откровениями, напоминающими исповедь. Святой отец маленькими шагами ступал между колоннами и местом для прихожан, глядя то вверх, на расписанный свод, то себе под ноги. Бекс вспоминал дословно записку об этом событии, поданную ему утром.

«Леонардо Каркано, прибывший прошлым вечером в родительский замок из поездки по Франции, в которой он пребывал немногим меньше года, был поздно вечером убит в своей конюшне. Орудием убийства служил обоюдоострый кинжал, брошенный на месте. Убийца не найден. Граф установил вознаграждение за его голову в двести золотых лир. Предположительно – убийца наемник. Смертельная рана нанесена профессионально. Убитому перерезали горло».

– Покажи свои руки, Джованни… – Неожиданное обращение опять заставило парня вздрогнуть, он тут же послушно протянул вперёд кисти рук.

– Покажи мне пальцы, Джованни… – генерал немного наклонился, чтобы рассмотреть предмет своего внимания.

Сердце молодого человека забилось учащённо. В какой-то момент он успел пожалеть о своих откровениях. Джованни казалось, что молот, который бьётся у него сейчас слева, издаёт настолько громкие звуки, что они разносятся под высокими сводами церкви гулким эхом.

– Для меня в этой истории непонятно только одно… – задумчиво произнёс генерал. – Как скрипач научился так чётко и уверенно владеть кинжалом и резать горло справа налево? Ты ведь левша, Джованни?

Джованни онемел. Откуда этот человек в скромной рясе священника знает такие подробности его жизни? Дыхание юноши участилось, ему не хватало воздуха, он глубоко дышал открытым ртом, словно рыба, выброшенная на берег. Как такое возможно? Откуда падре знает о кинжале, который он уронил в темноте?

Генерал распрямил спину, осанка его стала гордой и внушительной, как и подобает статусу. Бекс размышлял, перебирая правой рукой бусы.

Нет сомнения, что этот юный убийца потрясён произошедшим, но это дело поправимое. Духовные практики помогут ему обрести равновесие и хладнокровие. Ему некуда идти. Люди графа рано или поздно найдут его и растерзают. Кучерявая голова Джованни без сомнения окажется на блюде в замке Каркано. Этот род не прощает невинных мелочей вроде случайно убитой в их угодьях дичи, а что уж говорить о судьбе этого начинающего мстителя. Он остался один. Его никто не будет искать, кроме графских конюхов, соперничающих за награду.

Генерал обернулся и посмотрел на юношу, пребывающего в полном замешательстве и представлявшего собой жалкое зрелище.

«Ммм-да… Предстоит много с ним поработать, но если захочет жить – справится…» – подумал генерал, утвердительно кивая сам себе.

– Ты играешь на скрипке, но смычок держишь в левой руке. Ты старательно и прилежно постигаешь это искусство. Мозоли на трёх пальцах твоей правой руки уже отвердели, но имеют свежие ранки. Ты держал скрипку в руках недавно, Джованни. Но не могу понять – где ты мог научиться владеть кинжалом?

Юноша уже и не пытался найти ответы на эти вопросы. Он понял, что попал в оборот, врать не имело смысла. Возможно, честность поможет ему выплыть на поверхность. А там – как Деве Марии будет угодно.

– Я подался в ученики к мяснику. Два месяца уже. Скрипка не кормит… – пробормотал молодой человек, доверившись полностью воле святого отца.

– Я рассматривал эту версию, но на определённом этапе отбросил. Под твоими ногтями нет грязи и запёкшейся крови, – задумчиво произнёс генерал. – Или ты играешь перед публикой?

– Да, святой отец… Хоть и на улице, но всё же это публика. Раз в неделю я выхожу в люди. Зачем же учиться играть, если никто не остановится послушать? Последнее время останавливаются всё чаще…

– Ты одет как человек, который давно и остро нуждается. Откуда у тебя скрипка? Это ведь для тебя целое состояние? – спросил Бекс, немного прищурившись. Его глаза быстро уставали в полутьме.

– Святой отец, я клянусь, это скрипка отца! Это единственное, что он нам с сестрой оставил! Он тоже был левшой! – Парень сложил вместе ладони в умоляющем жесте.

– Хорошо, хорошо… Ты очень интересный человек, Джованни, и у меня к тебе есть две вести. Сам оцени, насколько они хороши для тебя, – интригующе произнёс генерал.

– Ландино слов на ветер не бросают, падре! Я, как и обещал, в вашем распоряжении, какую бы весть вы сейчас ни сказали! – Из нервного юноши Джованни мгновенно перевоплотился в молодого мужчину, готового отдать все долги своему спасителю.

Генерал порадовался такому перевоплощению, обратив внимание на темперамент и решительность парня:

– «Ландино не бросает…» Ты ведь говорил, что остался совершенно один в этом грешном мире? – Бекс не стал ждать ответа от юноши и жестом осадил его, как только тот захотел сделать вдох, чтобы ответить. Генерал ордена иезуитов своё решение уже принял.

– Первое – рану свою ты залечишь в моей резиденции во Фьезоле. После выздоровления мы с тобой попрощаемся на длительное время. Ты будешь учиться. Учиться для того, чтобы выполнять мои личные поручения, и главное – чтобы искупить свой грех.

Восхищённый взгляд юноши сверкал ярче полной луны, свет которой голубыми полосами ложился на каменный пол соборной церкви иезуитов. После первой вести для Джованни был совершенно не важен смысл второй. Он и так уже будет жить, иметь кров, служить порученцем…

«Резиденция во Фьезоле… – подумал Джованни. – Кто же этот скромно одетый священник?»

– И вторая весть, молодой человек. У графа два сына. Они близнецы. И ты убил не того. Так что грех твой удвоился – ты перерезал горло невинному человеку.

Глава IV. Адъютант

– У кота ли, у кота… Колыбелька золота… – Агафья бережно поправила кружевной балахон детской кроватки-качалки, в которой посапывал семимесячный младенец.

– У дитяти моего есть покраше его… – Няня держалась за угол кроватки и качала её потихоньку, с умилением наблюдая, как морщатся маленький носик и губки, похожие на небольшой нераскрывшийся розовый бутончик.

– Сонечка, красота наша… надёжа… как же долго мы тебя ждали…

За окном майское солнце щедро раздавало молодым берёзовым листьям своё тепло, трудолюбивые пчёлы курсировали между пасекой и ярким разноцветьем, которое плотным ковром покрыло всё свободное пространство перед усадьбой Лузгиных.

Капитан первого ранга Леонид Павлович Лузгин, оказавшись год назад не у дел, перебрался с любимой женой и новорождённой дочуркой из Петербурга в деревню. Благо его тесть, покойный обер-прокурор Данзас, оставил своей дочери Татьяне в наследство добротную усадьбу, в центре которой возвышалось жёлтое двухэтажное здание на двадцать окон с четырьмя колоннами при парадном входе. Единственное неудобство, которое испытывал адъютант в связи с переездом, так это неожиданный новый статус. Деревня издревле называлась Большие Бобры. Зубастые строители плотин действительно водились вокруг в изобилии. То тут, то там на реках возникали плотины, появлялись запруды, топившие луга. С неспокойными соседями селяне поколениями боролись за жизненное пространство, но всегда безуспешно. А к жителям деревни так и прикрепилось – бобры. И нового барина тоже бобром прозвали.

В ту пору, когда адъютант Его Высочества, Великого князя Константина Николаевича, подающий надежды морской офицер Леонид Лузгин занимался фортификацией форта «Константин» в Кронштадте, его будущая супруга ещё пребывала в нежном возрасте. Татьяна Борисовна с нескрываемым удовольствием покинула стены Смольного института благородных девиц, попросила няню Агафью сжечь ненавистный передник в камине, а бордовое платье отправить на лоскуты. Двенадцать лет разлуки с семьёй Таня компенсировала почти целым годом, проведённым на даче. Каждого местного соловья она считала своим личным другом, знала по именам всех крестьян, что пахали в округе, и была искренне признательна Агафье, что та открыла ей глаза – за пределами Смольного жизнь происходит по своим правилам, которые барышня Данзас, конечно же, до сих пор не изучала.

Любимый дом с колоннами служил ей убежищем от всех неприятностей, был местом силы и покоя. Поэтому, когда в один прекрасный день её супруг вернулся домой со службы с приказом об увольнении, она не раздумывала ни минуты, и Лузгин с ней не только согласился, но и принял самое деятельное участие в переезде.

Татьяна Борисовна такому решению мужа была искренне рада – уж очень сильно он переживал неожиданную и совершенно несправедливую опалу, в которую попал после гибели государя Александра II от бомбы нигилистов. Адъютант Великого князя Константина Николаевича был отлучён от двора и государевой службы вслед за своим шефом. Великий князь, обиженный резкостью своего взошедшего на трон племянника, уехал отдыхать душой в Европу, а Лузгину больше ничего не оставалось, кроме как изменить кардинально свой ритм жизни и отправиться в деревню.

Мундир морского офицера отправился в дальний шкаф на втором этаже деревенской усадьбы. Ежедневной одеждой адъютанта стали теперь кафтан помещика и серый картуз с небольшим козырьком. Единственное, с чем адъютант не пожелал расстаться в своём селе, – так это чёрные хромовые сапоги со скошенным каблуком по последней офицерской моде. При необходимости конного выезда шпора с такого каблука спадала под собственным весом, что считалось в армии и на флоте особым шиком. В своё время Лузгин отдал за пошив этой пары круглую сумму и берёг их исключительно для парадных мероприятий, но теперь он ежедневно наслаждался хрустом обработанной телячьей кожи, идеальной подгонкой под его немаленький размер ноги и высоким, плотно прилегающим голенищем.

Леонид Павлович на правах хозяина взялся за заброшенное хозяйство. Покойный старик Данзас слыл не лучшим помещиком. Круг его интересов располагался в Петербурге и замыкался на циркулярах, делах сенатских, законах и указах. Имение существовало само по себе лишь благодаря некоторым стараниям жившего здесь управляющего, который скоропостижно скончался в прошлом году.

Первым делом Лузгин перезнакомился со всеми местными крестьянами, получившими в округе наделы земли в пользование. Многие оказались мастеровитыми и охочими до денег. Чем ездить на заработки в столицу, так лучше за меньшие деньги, но дома подработать – в итоге-то на руках больше останется. Так Лузгин, которого местные прозвали «Палыч», нашёл себе и занятие, и круг общения, и прослыл человеком деятельным, смекалистым.

К середине лета адъютант с мужиками отремонтировали покосившуюся кузню, сложили новую печь, заказали из Петербурга новый инструмент и меха. Палыч с удовольствием стал в подмастерья к кузнецу Тимофею, и пошли по округе его подковы, да мелочь всякая, полезная в хозяйстве, – от гвоздей до петель.

Поначалу Тимофей поглядывал на барина с опаской. Вроде и не хлипкий, но при его росте больше маховой сажени[12]12
  Маховая сажень – 1,78 м.


[Закрыть], мог бы и пошире быть в плечах. Руки небольшие, но крепкие, жилистые. Только левая кисть изуродована, будто под молот попала. Вся в шрамах, пальцы не гнутся. Но если левую руку новый подручный кузнеца прятал под жёлтой кожаной перчаткой, то широкий розовый шрам на голове спрятать без шляпы было невозможно. А какая шляпа в кузне?

Никак Тимофей не мог взять в толк, что за человек – этот новый их помещик. Агафья сказывала – морской офицер, адъютантом служил при большом человеке, а как глянешь на него – так чистый разбойник. Взгляд колючий, пронизывающий. Один уголок рта приопущен, будто злится или едко насмехается. Шрамы эти опять же… Неужто и правда офицер с корабля военного? А бороды не носит, каждый день начисто бреется и усы перед зеркалом подравнивает. Такие моды нынче в Петербурге, но никак не на их выселках.

Но как стал Палыч на малый молот, так сомнения Тимофея потихоньку стали уходить. Удар у этого моряка оказался крепкий, с правильным звоном. Даже при том, что только правой работал. А когда рассказал ему Палыч, что лет тринадцать назад на землях Донского казачьего войска англичане домну поставили, да как он их там инспектировал, так кузнец немало удивился, но зауважал нового своего знакомого. Вона откуда берётся железо… Утёр наш капитан носы инженерам аглицким…[13]13
  События описаны в первой книге о приключениях капитана Лузгина «Аляска – Крым. Сделка века».


[Закрыть]

А вторым удивлением Тимофея стал сказ Палыча про паровые машины, что корабли движут, паровозы, молоты могут разогнать до невиданной силы удара. Как оказалось, вовсе необязательно кувалдой махать, чтобы чушку расплющить. Кузнец совсем впал в ступор, когда узнал, что хозяин усадьбы уже её купил, а привезут машину из Петербурга, когда дороги просохнут. Главное – успеть собрать и испытать до урожая, чтобы мельницу запустить.

До зимы Лузгин с Тимофеем поправили все строения в усадьбе, окна привели в порядок, крышу дома новыми листами перекрыли, да в зелёный цвет выкрасили. Фасад оставили на весну. Тем более, что Леонид Павлович имел с Татьяной Борисовной непримиримое расхождение во мнениях по поводу будущего оттенка жёлтого колера.

Дом обер-прокурора Данзаса ожил, потеплел, наполнился добротой, любовью и чудным детским лепетом.

– У кота ли, у кота периночка пухова́… – Агафья почти шёпотом бормотала колыбельную, с пристрастием любящей няньки наблюдая за тем, не дрожат ли веки младенца, глубоко ли заснула девочка.

Дыхание малышки стало ровным и глубоким, маленькие губки шевелились во сне – наверно, девочке приснилась грудь кормилицы или нос мамы, за который она так любит её укусить в самый неподходящий момент.

Агафья аккуратно, так чтобы не скрипнула ни одна половица, привстала со своего стула, но в этот момент идиллия была нарушена. Через открытое окно в детскую ворвался скрип рессор и топот копыт пары резвых коней гнедой масти.

Приятный сон девочки был варварски прерван лихим кучером, решившим, что вот эти все клубы пыли и грохот колёс старой двухосной коляски с откинутым верхом – обязательное условие эффектного появления его пассажира в имении Лузгиных.

Малышка расплакалась, и нянька, уже не соблюдая никакой осторожности, подошла к окну, чтобы его закрыть.

«Кого там черти принесли в субботу? Танечка не давала никаких распоряжений, а Леонид Павлович и вовсе с рассветом на охоту укатил с кузнецом и двумя конюхами». – Раздраженная таким бесцеремонным появлением незваных гостей, Агафья рассмотрела в окне офицера, быстро спрыгнувшего с коляски и чуть ли не бегом отправившегося к колоннам.

«О, Боже! Не было печали! – промелькнуло в голове няньки. – Только зажили по-людски, и тут опять вся эта беготня! Курьер какой, или вести плохие?»

На Агафью нахлынули недобрые предчувствия. Она отвыкла уже от этой петербургской суеты, от неожиданных исчезновений хозяина, который имел обыкновение пропадать по делам службы порой неделями, от его таких же внезапных появлений, от всех этих ночных вестовых с телеграммами и слёз своей милой Танечки.

Коридор наполнился звуками – сначала скрипнула петлями тяжёлая входная дверь, затем размеренные, сильные удары каблуков о пол.

– Татьяна Борисовна! Лёня!

«Чтоб у тебя перьями горло поросло!» – выругалась про себя Агафья, ринувшись в коридор. Ещё немного, и девочка проснётся окончательно, и тогда весь оставшийся день до самого вечера будет неспокойным.

– Есть кто? Куда все подевались? – зычный басок гостя Агафья узнала сразу. Со всей присущей ему бесцеремонностью в дом ворвался старинный друг и сослуживец хозяина – капитан второго ранга Завадский. Именно за эти гусарские выходки и громкий голос няня, будучи образцовой хранительницей очага, возненавидела его с первых дней знакомства.

Александр Александрович оттрубил на флоте почти два десятка лет. Турецкая кампания прошла для него сплошь в героических приключениях, чему служил убедительным доказательством Георгий IV степени на левой стороне его парадного мундира. У всех девятнадцати флотских офицеров, удостоенных такой чести в ту войну, значилось в наградной грамоте: «За личный подвиг».

Суть этого подвига Завадский не то чтобы скрывал, но в рассказах не усердствовал. При турецком десанте в Сухуме в рукопашной перебил дюжину османов, бешено орудуя налево и направо кортиком. Как выжил – и сам не понял. А Сухум тогда вынужденно оставили, и воспоминанием о той схватке среди пальм и кипарисов на каменном побережье Абхазии в мае семьдесят седьмого Александр Александрович совершенно не дорожил.

Другое дело – Балтика. Тут и ветер роднее, тут море свеже́е, Петербург рядом, и многострадальной супруге Екатерине Алексеевне жить и дышать спокойней. По какой-то, только ей известной причине госпожа Завадская после перевода Саши в Кронштадт на броненосец, а затем вообще – на Константиновскую батарею, искренне уверовала, что её супруг теперь точно исчерпал лимит шрамов от пуль. В семье воцарились спокойствие и размеренность, свойственные жизни при штабных гарнизонах. Но стоило Александру Александровичу выйти в отставку с правом ношения мундира и ежегодным содержанием, как они в одной из петербургских рестораций повстречали его старинного друга по морскому училищу Лёню Лузгина. И закрутилось-понеслось с новой силой.

– Уж куда тебя несёт нелегкая? – вскинув руки к небу, причитала дома Екатерина Алексеевна, когда капитан нежданно получил с министерским курьером депешу, но Александр Александрович только лишь отмахнулся, не сказав ни слова. Трижды перечитав послание, он успел составить для себя краткий план действий. Перед ним стояла задача разыскать адъютанта Лузгина, отправленного в отставку в прошлом году, и срочно доставить его лично к князю Алексею Борисовичу Лобанову-Ростовскому, прибывшему в Петербург из Лондона по делам государственной важности.

Две ноты смутили Завадского в этой депеше. «Доставить» – значило ли это, что он должен был арестовать своего лучшего друга? Полномочий таких у него не имелось, для того жандармы существовали или следственная часть, к примеру, но прямого такого указания в тексте не писали. И «дело государственной важности». Было ли оно причиной вызова Лузгина к князю, или же сам Алексей Борисович имел минимум времени для пребывания в столице? Не навредит ли он сейчас своим рвением лучшему другу? В любом случае времени на раздумья совершенно не было, да и авантюрный склад характера капитана Завадского таких не предполагал. Адъютант Лузгин – человек полностью другого, аналитического склада характера, триста раз ему указывал, что горение сердца хорошо только при любовной страсти да при рукопашной. Оба аспекта Александр Александрович уже ощутил в полной мере, но контролировать запал души так и не научился. Жизнь отставного офицера ему была ой как не по душе!.. Несмотря на почтенный возраст (Завадскому исполнилось сорок один, и он был на год младше адъютанта), герой турецкой войны пребывал в образцовой физической форме и в прямом смысле искал себе приключений на оное место.

– Александр Александрович! – Агафья вышла из детской навстречу гостю, положив кулаки на свои широкие бедра и раздвинув в сторону локти. Так жёны встречают своих запоздавших и нетрезвых мужей. – Вы имейте воспитание! Что ж вы расшумелись-то, словно кучер на подпитии?! Сонечка засыпает, да и Татьяна Борисовна прилегла в своей спальне наверху.