Текст книги "Правило правой руки (сборник)"

Мастер по укладке парашютов

Я работаю на складе, выдаю парашюты. Их у меня много, восемнадцать полок. Но всё равно их иногда не хватает. Тогда я вместо парашютов выдаю мешки с тряпьём. Незаметно, конечно. Потому что нельзя же ничего не дать! Боец же ещё с вечера знал, что сегодня он пойдёт за парашютом – и пришёл, отстоял большую очередь, и всем его товарищам достались парашюты, а он что, хуже всех?! Что, я ему сейчас прямо в лицо скажу: нет парашютов, кончились! Что бы это было для него такое? Обида! И лишение права на защиту родины. А это святое право! Я не имею права такого кого-то лишать! И я, как будто ни в чём ни бывало, поворачиваюсь к стеллажу, беру с него мешок с тряпьём и подаю бойцу. Боец доволен и отходит в сторону, даёт место другому бойцу. И я даю ему другой мешок, иногда опять с тряпьём, а иногда с парашютом – как придётся. Потому что у меня мешки и парашюты лежат вперемежку, где как. Я же заранее знаю, сколько, допустим, завтра, ко мне придёт бойцов за парашютами и сколько я имею их на самом деле в наличии. И я всю ночь готовлюсь, формирую мешки и раскладываю их безо всякой системы, в хаотическом порядке, по стеллажам.

А наутро приходят бойцы, и я им так же абсолютно хаотично раздаю кому парашюты, а кому мешки. При этом я совершенно не жульничаю! Не смотрю, чья в каждый данный момент подходит очередь – молодого или старослужащего, а, полуобернувшись к стеллажу, сдёргиваю с него очередной парашют, или мешок, в в чём мне и самому порой бывает трудно разобраться в полумраке склада, и подаю его, и говорю отходить. Он отходит. А я уже спрашиваю фамилию и звание, и личный номер следующего за ним бойца, делаю в журнале соответствующую пометку – и, опять же только полуобернувшись к стеллажу, беру с него очередной предмет и отдаю его – под подпись. И так пока всё не раздам. И командир выводит их из склада. А я смотрю им вслед и ни о чём не думаю, особенно о том, кому же из них я выдал парашют, а кому просто мешок с тряпьём. Потому что это совершенно неважно! Так как там, куда они полетят, их уже давно ждут – и поэтому будут ли они прыгать там с парашютами или с мешками с тряпьём, нет совершенно никакой разницы. Никто из них не вернётся, вот что! Да и раньше никто не возвращался! Просто одни убьются, разбившись о землю – это те, которые будут с мешками, или их убьют в бою – это тех, кому поначалу будто посчастливится и они приземлятся живыми. Но и таких, правда, будет немного, так как большинство из тех, кто будет с парашютами, убьют ещё тогда, когда они будут медленно парить над вражескими позициями на своих белых как смерть парашютах. В них будут стрелять враги, они будут кричать и извиваться в воздухе, а вражеские пули всё равно будут впиваться в них, и они будут умирать ещё в полёте, не долетев до земли.

Так что, я так частенько думаю, вполне возможно, что самыми счастливыми из них будут те, у кого за спиной окажется не парашют, а чёртов, как вначале им покажется, мешок с тряпьём, за кольцо которого сколько ни дёргай, ничего за спиной не раскроется! И они будут лететь – и летят, и летели уже сколько раз камнем к земле! – и разбивались в блин! Но никто ещё – прошу обратить на это особое внимание – никто ещё ни разу не вернулся оттуда и не доложил по начальству, что кое у кого из наших бойцов во время прыжка не раскрылся парашют, а когда после к нему, уже лежащему на земле, подбежали, то с удивлением обнаружили, что у него за спиной совсем не парашют, а чёрт его откуда знает взявшийся мешок с тряпьём! Вот так! Никто не доложил! И не доложит! Потому что, ещё раз говорю, никто оттуда ещё не вернулся! Их всех туда отвозят и там бросают с самолётов как будто в тыл врагу, а на самом деле на верную смерть – хоть с парашютом, хоть без парашюта. То есть вот какие поганые горе-стратеги руководят нашими вооружёнными силами, и они ещё смеют делать вид, будто они собираются в самом ближайшем будущем выиграть эту, понятное дело, напрочь бесперспективную войну! Тысячи и тысячи славных бойцов, верных сынов нашего многострадального отечества, они ежедневно отправляют на верную гибель на небе, на земле и в море. Но если вдруг что случится, они, конечно, будут очень рады свалить всё на меня, то есть сказать, что это я, такой-сякой, подрывал военную мощь страны, и надо меня за это принародно расстрелять! И так они и сделают!

Но сперва они меня будут допрашивать, то есть пришлют сюда ревизию, и начнут рыскать по полкам, вскрывать мешки с тряпьём и парашютами, тыкать в них штыками, проверяя шёлк на крепость, и грозно спрашивать:

– Где, подлый пёс, твой парашют!?

И я покажу его. А что! Мне нечего скрывать. Мой парашют у меня под столом, в мешке. Я вытащу его, и усмехнусь, и протяну его им. Они его раскроют… И увидят, что нет там никакого парашюта, а есть лишь новенькая гимнастёрка с двумя наградными колодками, а также галифе, ремень, пилотка, коневые сапоги, портянки, две смены нижнего белья, ещё немного всякой нужной мелочи и, кроме всего этого, записка: «бери всё это себе, боец, ты это заслужил, а меня закопай честь по чести». Вот что они найдут! И удивятся, и спросят, что это такое. А я отвечу, что это на тот случай, если и меня тоже отправят прыгать.

– Тогда, – скажу, – я лучше сразу, без парашюта, вниз прыгну, и пусть там меня, за это вещевое вознаграждение, похоронят, хоть и на чужой земле, но как человека.

Вот! И я представляю их рожи, когда они это услышат! А после, конечно, опомнятся, прикажут встать, снимут с меня ремень, велят разуться и следовать к месту расстрела, и там после просто бросят в яму как падаль. А закапывать не будут, нет! Вот чем всё это кончится, если они придут сюда с ревизией. Поэтому я часто думаю, что пусть лучше и меня, вместе с бойцами, отправят в тот чёртов десант. Тогда я возьму свой мешок с тем, что в нём сейчас есть, и когда наступит моя очередь, я, как и все до меня, смело ступлю в проём…

А вот дальше я уже не буду дёргать за кольцо и радоваться, если парашют раскроется, или материться, если там окажется тряпьё, потому что это же, как я вам уже объяснял, одинаково глупо, тех и других ждёт смерть, а я просто разведу руки и ноги как можно шире, поймаю воздушный поток, а после согну руки в локтях, крепко-накрепко заткну пальцами уши – и ветер перестанет в них свистеть, на душе сразу станет спокойней, и я буду лететь и смотреть вниз, на землю. Сверху, говорят, она очень красивая, но рассматривать её мешает ветер, свистящий в ушах. Но я же заткну уши и мне уже ничто не помешает, меня ничто не будет отвлекать, я буду просто свободно парить и смотреть перед тем, как изо всех сил вдруг шарах!..

Но только когда это случится? И вообще, случится ли? Чего это ради они вдруг станут отправлять меня туда, когда я и здесь вполне справляюсь со своими обязанностями? И разве на меня кто-нибудь хоть один раз писал рапорт? Так что зачем им от меня избавляться? И какие здесь могут быть ревизии? Зачем? Так что я ещё, может, скорей умру от старости, чем они придут сюда за мной. Зачем им сюда ходить? Сюда ходят только за парашютами. Которых с каждым разом, с каждым отправляемым десантом становится всё меньше и меньше. И скоро здесь останутся только одни мешки. А я буду служить! Всегда служить! Потому что мне порой вдруг кажется, что я бессмертный – особенно когда я выдаю по списку то, что они требуют.

Следующий!

Один мужик выходил из дома, глянул в почтовый ящик, а там повестка. В ней написано: явиться в баню номер три, второй подъезд. Сегодня, в одиннадцать часов. Иметь при себе соответствующий набор. Ну, и мужик на работу не пошёл, а вернулся к себе, взял чемоданчик и стал туда складывать мыло, бритву, полотенце, пару сменного белья, и шерстяные носки на всякий случай, и почему-то ещё галстук, и ещё одни носки, уже простые. И вдруг думает: а веник брать? А там парилка есть? Опять посмотрел в повестку, а там внизу написано: парилка, душевая, ненужное подчеркнуть. Но он не стал ничего подчёркивать, и веник тоже брать не стал, а только скорей взял чемоданчик и пошёл, потому что время уже поджимало.

Пришёл в ту баню, завернул за угол, и там второй подъезд. Он в него вошёл. А дальше такой длинный коридор, потолок очень высокий, лампы слабые, и народ вдоль обеих стен стоит или сидит кто на диванах, кто на стульях. Диваны чёрной искусственной кожи. И тишина. Только в самом конце коридора, не сразу и заметишь, за столом сидит дежурный и вызывает: следующий! Туда к нему и подходят. Он чего-то тихо спрашивает, а после отправляет в две двери – направо или налево. Мужик занял очередь и вначале стоял, а после, когда очередь подвинулась, сел. И тоже молчит, конечно, потому что все молчат. Тихо в коридоре, сыро и прохладно, как всегда в предбанниках. Народ сидит серьёзный, кто с чемоданчиками, кто с портфелями. А у кого веник прямо в газету завёрнут. Эх, думает мужик, зря я свой веник не взял. Или лучше в душевую?

Но в душевую что-то неохота. Не лежит душа!

А очередь понемногу движется, народ пересаживается. Молчат все! Только дежурный что-то говорит, когда в журнал записывает.

И вот уже ясно слышно: если он покажет налево, то говорит: в душевую, а если направо, то: в парилку. В парилку идут те, у кого веники. Эх, думает мужик, чего я натворил, веник не взял, а душевая – слово очень нехорошее. Неохота ему в душевую. Ну да ладно, думает, посмотрим.

И ещё вдруг думает: а чего это я компас не взял, как же я буду без компаса? И опять сидит, молчит, ничего в голову не лезет.

А очередь пересаживается и пересаживается. И дежурный уже совсем близко. Он в фуражке с большим козырьком, и на нём гимнастёрка, но без погон, но с портупеей, и он очень строгий. Так глазами и сверкает, если чем-то недоволен! Эх, опять думает мужик, надо проситься в общую, в общей должно быть проще, ты по крайней мере не один.

И опять: как же я компас забыл, как же теперь без компаса?!

И тут как раз его очередь: следующий!

Он подошёл, сел сбоку на табурет, чемоданчик положил на коленки, руки начали сильно дрожать, ему стало неудобно. А дежурный взял повестку, переписал с неё номер, фамилию, адрес, после спросил год рождения и записал его, а после говорит: вам, гражданин, куда, в парилку или в душевую? Мужик сразу: в парилку, в парилку, товарищ! А он: а почему ничего не подчёркнуто? Может, вам, гражданин, в душевую?! Нет, говорит мужик, в парилку, у меня и веник есть, сейчас друг поднесёт! А дежурный аж скривился и повторил: друг! А после мотнул головой и что-то черканул в журнале, и говорит: ладно, в парилку, следующий!

И мужик рад, конечно, вскочил и в дверь направо, в парилку…

…А чего там было дальше, об этом рассказывать нельзя, потому что мужик давал подписку о неразглашении. Короче: парили его шестнадцать лет, только потом вернулся. Зашёл в подъезд, руки дрожат, открыл почтовый ящик, а оттуда как посыплются, посыплются повестки! Но он ни одну не поднял, даже не наклонился, чтобы почитать, а так и пошёл дальше. Он жил на пятом этаже. Смотрит: его дверь та же самая, как будто и не уезжал. Он проморгался, ключ достал, стал открывать. Слышит, соседи сзади завозились, выходят на лестницу. Остановились, смотрят на него. А он на них. И он их видит в первый раз! Тогда он говорит: а где тот, который здесь жил раньше вас? А они отвечают: а его давно забрали, в душевую, а нас тогда сюда переселили, дали ордер, у нас подошла очередь. Мужик: ага, ага, отвернулся и зашёл к себе.

Там вошёл, сел на койку и видит: а на столе веник лежит, и рядом компас, которые он тогда по запарке забыл. Но ничего, подумал, так оно даже сохраннее, вот они вдруг завтра придут, а он уже готовый.

Пять дней к отпуску

Ночь. Лютый мороз. Ветер свистит. Фонари над зоной качаются, скрипят на проводах, тени по снегу мечутся. Младший сержант стоит на вышке, воротник полушубка задрал, курит в рукав и думает: эх, ё-моё, и это у них здесь весна такая, март месяц, ёкарный бабай, а до чего же дуборно! И курит, курит, сплёвывает, винтарь зажал под мышкой, на зону зорко поглядывает. А там никого, конечно, нет, кто в такую темень туда сунется? Все по баракам.

А ветер свищет! Фонари скрипят! Тени туда-сюда, туда-сюда! Тут только, думает младший сержант, отвлекись, как мало ли кто может проскочить?! И торопливо докурил, чинарик выбросил и винтарь из-под одной руки под другую переставил. Потому что он же сталь, собака, и через полушубок промораживает.

А спать как хочется! Просто хоть убейте, но дайте поспать, сволочи. Он же уже сколько дней не спал, пять дней, наверное, а как ночь, так его сразу в караул. Старшина Мовнюк, сука последняя, совсем задрал. Караул и караул, караул и караул!

А как славно здесь всё начиналось! На этой же вышке. Поставили его здесь в первый раз, и только стемнело, ещё в санчасти свет не выключали, два крайних окошка светилось… А уже здесь, от шестого барака, бежит кто-то, пригнувшись. Ат, гнида какая! Но младший сержант раньше времени дёргаться не стал, а дал ему добежать до колючки, и когда он уже начал под неё подкапываться, прижал приклад плотней к щеке, задержал дыхание и стрельнул. И уж тут, падла, какой сразу переполох поднялся, как все откуда ни возьмись забегали, даже врубили прожектор! Только на хрена было врубать, когда тот зэк лежал прямо под фонарём? Подняли его, гниду, глянули… А чё уже было глядеть, когда прямо в сердце? С девяноста двух шагов, как после товарищ капитан сказал.

– Ну, – он ещё сказал, – ты, младший сержант, глаз-алмаз! Пять дней к отпуску получишь, больше не могу, а то дал бы и десять! – И обернулся к Мовнюку и приказал ещё: – И две банки тушёнки ему. Свиной! Сегодня же!

Мовнюк взял под козырёк, сказал:

– Так точно!

А после ни хрена не дал, конечно, ни сегодня, ни завтра и ни даже послезавтра, сказал, что на складе сейчас переучёт, выдаст на следующей неделе. А когда она пришла и младший сержант, дурень, о ней напомнил… Вот тут Мовнюк и озверел! И стал каждую ночь посылать в караул. А утром вернёшься в барак, расстегнёшь ремень, ляжешь на койку, глаза закроешь… А в глазах тушёнка! И какой уже тут сон? Так и не спишь до вечера. А вечером опять сюда, на эту поганую вышку. Стоишь, носом клюёшь, качаешься…

И докачался! Заснул на посту. А когда глаза продрал, глянул, а уже светает, и почти под самой вышкой, в тридцати шагах, следы! Через колючку и на волю, через поле в лес! И ничего умнее не придумалось, чем поднять винтарь и бабахнуть. Опять все откуда ни возьмись сбежались, его с вышки спустили – и Мовнюк его с оттяжкой по сусалам! А когда он упал, тогда его по рёбрам сапогом, сапогом, сапогом! Товарищ капитан насилу удержал скота, пресёк, велел подняться и строго сказал, что пять прежних суток снимаются, это первое, а по второе, этот сегодняшний позорный случай передаётся в особый отдел на расследование. А пока что, сказал, ты свободен.

И младший сержант пошёл в казарму, и весь день не спал. А вечером пришёл на пост… И через полчаса заснул! Утром его разбудили, уже прямо на вышке, показали новые следы – и били уже так, как хотели, товарищ капитан уже не вмешивался, а после только сказал, что это твоё новое, младший сержант Недоля, преступление передаётся в трибунал! Но завтра у тебя ещё есть шанс смыть это кровью. А пока что отправил в барак.

И он опять весь день не спал, а вечером опять заступил в караул и вот стоит уже часов, наверное, пять, даже, может, шесть, и не спит. Хотя очень хочется! И уже даже думает: да хоть и убейте, сволочи, а спать мне больше хочется, чем даже жить! И вдруг…

Да, правильно! И вдруг от шестого барака опять бежит тень! Опять низко пригнулся, гнида! Младший сержант сразу вскинул винтарь, облизнулся. А этот бежит. Младший сержант перехватил винтарь поудобнее, ствол положил на перекладину и ждёт. А этот подбежал к колючке… но не стал под неё подкапываться, а вдруг сразу полез наверх! По колючке! Очень ловко! Ох, ни хрена себе! Младший сержант язык в щёку упёр, прищурился, задержал дыхание, дал гниде на самый верх забраться – и стрельнул!

И осечка! Патрон, суку, заклинило! Перекосило! Пока младший сержант его выдёргивал, подсовывал другой, тот гад уже с первой колючки спрыгнул, на вторую кинулся, с неё тоже соскочил – и к третьей! Тут младший сержант ещё раз стрельнул – и попал! Тот гад споткнулся и упал, зарылся мордой в снег и даже руки раскинул.

Вот только звука выстрела младший сержант не слышал. Что такое? Он тогда передёрнул затвор, ещё один патрон дослал и в того гниду ещё раз – навскидку. И опять попал – тот весь аж дёрнулся. Вот только опять этот выстрел неслышный. Что это за хрень такая, думает младший сержант, я, что ли, сплю? А этот гад вдруг встаёт и сразу к третьей колючке. И лезет! Младший сержант в него ещё раз – и беззвучно! И промазал! Тот гад на колючку взлез, перевесился – и нырь в сугроб, уже на ту сторону, на вольную. И поковылял по полю, гнида. Нет, думает младший сержант, это сон! Да только, бляха-муха, какой сон, когда вон следы в прострельной полосе, а вон и он сам, гнида, к лесу шкандыбает. Младший сержант снял рукавицу, руку сразу холодом обдало, а он палец облизал, к затвору приложил, рванул – и сразу кожу оторвал, с кровищей. Нет, думает, значит, не сон. И что будет дальше? Трибунал! И расстреляют! Этот же гад сбежал, скотина, он уже в лесу. А ты тут стой, Мовнюка дожидайся. А…

Правильно! Младший сержант глянул вниз – на эту сторону по лесенке, а на ту сразу сугроб глубокий и дальше скат. И он полез через верх, одной рукой цепляется, а во второй держит винтарь. И спрыгнул с вышки в сугроб, скатился вниз по скату, встал – и побежал к следам! А после, по следам, по полю, к лесу. Быстро бежит, как только может, запыхался, руки трясутся, как теперь, думает, буду стрелять, промахнусь же! Но бежит. А уже понемногу светает, уже и фонарей не нужно, и без них всё видно, младший сержант успокоился, думает: теперь я его, гада, слёгка подстрелю и мне, может, опять дадут пять суток к отпуску и даже к значку представят! И как он про значок подумал, так ему сразу ещё легче побежалось. И вот забежал он в лес, по следам, и там ещё немного пробежал по ним по просеке, а после следы в сторону – и он туда же…

И остановился, потому что видит: этот зэк сидит прямо в сугробе, перед ним кучка наломанных веток, будто для костра, и он, к ним наклонившись, на них дует, как будто огонь раздувает. Но только нет там никакого огня, а только одна снежная пыль подымается! Чудно, думает младший сержант, обкурился он совсем, наверное. Снял шапку, утёр ею лицо, опять надел и говорит:

– Ты чего огня не разжигаешь?

Зэк поднял голову и говорит:

– А мне и так тепло.

И только тут младший сержант узнал его! Это же тот самый зэк – Верабейко, пятьдесят восьмая, за которого ему пять суток прибавляли! За то, что он его убил! А он вдруг тут сидит! Оробел младший сержант, чуть не закашлялся, и говорит:

– Так ты же неживой, собака!

А тот с усмешкой отвечает:

– Да, неживой. И что?

А младший сержант:

– Покажи!

Зэк расстегнул бушлат, а после робу – и там на груди такое месиво, что младший сержант аж скривился. А зэк засмеялся – громко! Рожа у него была страшнющая, вся в пятнах. Младший сержант стоит как столб, шевельнуться не может, и винтарь тоже как свинцом налит. А этот встал, запахнулся и пошёл в тайгу. И, мало-помалу, ушёл. Винтарь сразу лёгкий стал, удобный. Но младший сержант его не вскидывал, не целился, и не бежал за зэком. А просто стоял. Стоял долго. А после поднял винтарь и осмотрел его, всё ли с ним в порядке, после опёрся на него, снял с правой ноги валенок и размотал портянку, приставил ствол себе под подбородок, сунул большой палец ноги под скобу и нажал на курок.

Громыхнуло так, что капитан Дередя, а он шёл мимо, аж подпрыгнул! Видит, а это на той гадской вышке! Вот и опять, подумал капитан Дередя, какое место подлое – и побежал! За нам другие побежали. А взлезли наверх, смотрят, а там новоприбывший младший сержант Недоля лежит без головы, одна нога босая, рядом валенок. Дередя повернулся к Мовнюку и очень сердито сказал:

– Я же тебе сколько раз говорил, курва, нельзя сюда молодых назначать! Стариков, что ли, нет?!

– Га! – насмешливо ответил старшина. – Старики сюда пойдут, а как же! Да они лучше сразу под трибунал. Это всё этот Верабейко, сволочь, это всё его дела!

Капитан угрюмо промолчал. Тут как раз подошли санитары, стащили безголового на снег и положили на носилки. Капитан стоял, смотрел на них и думал, что, может, и в самом деле послушаться совета фельдшера: сжечь эту поганую вышку и перетянуть колючку напрямую, оттуда и вон дотуда. Территория, конечно, станет меньшей, но зато надёжно охраняемой.