Текст книги "Там, вдали, за… Повесть и рассказы"

* * *

Члены комиссии разошлись и разъехались по своим делам, у мэра же рабочий день продолжался.

– Что там у нас на сегодня? – спросил Турин, вернувшись в кабинет.

– В пять часов прием граждан по личным вопросам, Аркадий Филиппович, – живо отвечал помощник, заглянув в рабочий блокнот.

– А без приема сегодня никак нельзя? Скажем, на следующий месяц перенести?

– Можно. Но нежелательно, Аркадий Филиппович, – осторожно отвечал помощник. – Мы ведь прием уже два раза отменяли. Один раз в связи с приездом делегации из дружественного нам Казахстана, а другой…

Здесь мэр нечаянно зевнул, помощник тактично умолк и к начатой теме уже не возвращался.

– Хорошо. В пять так в пять, – проворчал мэр, подумав. – Скажи там, в приемной, пусть кофе мне, что ли, принесут…

Ворчал Турин скорее для острастки, чем из-за плохого настроения: только что закончившимся совещанием он остался доволен. Чувствовалось, что комиссия знает поставленные задачи и с ними справляется. Особенно Семин, директор гостиницы. Да и этот, из ЖКХ Колобанов… И с представлением на Холме хорошо придумано. Если с размахом это дело организовать, от гостей в Годовщину отбоя не будет. А там, глядишь, и столица на мэра внимание обратит.

Впрочем, настроение у Аркадия Филипповича начало портиться с первым же посетителем. Пришел старик предельного возраста, назвался Евсеевым и принялся просить за своего внука.

– Вот я профессору и говорю: Колька не виноват, что так в экзамене написал, это я его с толку сбил, – сердился старик. – А профессор мне: мол, ничего, он потом к нам придет…

– А я-то чем могу помочь? – удивлялся Турин. – Разве имею я право вмешиваться в учебный процесс?

– Вы на все имеете право, вы – власть! – упирался старик. – Вон, у нас во дворе для ветеранов мавзолей строят, и тоже не сами по себе. Говорят, мэр приказал.

– Какой еще мавзолей? Вы о чем это?

Евсеев смущенно кашлянул.

– Да не мавзолей. Это мы его так называем. Кирпичную стенку решили построить, а на ней фотографии ветеранов развесить. Я там тоже буду висеть! – добавил он с гордостью.

– Ах, вот в чем дело! Да-да, конечно, это моя идея, – не стал скромничать Турин. – К Годовщине готовимся. Народ должен знать, с какими героическими личностями он рядом живет, – голос у Турина заметно потеплел. – Так вы, дедушка, воевали, стало быть, фронтовик?

– Было дело. А толку? – усмехнулся Евсеев. – Я ведь прямо с войны в Воркуту загремел. После плена нас всех похватали. На лесоповале силы и потерял.

– Что ж вы раньше-то молчали? С этого и надо было начинать! – мэр повернулся к помощнику, сидевшему поодаль: – Запиши там… насчет материальной помощи, – глянул в лежавший перед ним листок. – Евсееву Валентину Федосеевичу. Двести рублей. Знаю, что денег в бюджете нет, но – надо… Надо! Люди кровь за нас проливали, а мы – что же, двести рублей не можем найти?

– Я не за деньгами сюда пришел, – сказал Евсеев с обидой. – Я просил внуку помочь. А не можете, так и скажите…

Старик поднялся и медленно пошел к двери. Досада царапнула мэра кошачьим когтем.

– Да возьмите же деньги, ну что вы? Ведь вы воевали! – вырвалось у Турина.

Евсеев остановился у порога и обернулся к мэру.

– Разве я за деньги воевал? – тихо спросил он.

Турин хотел объяснить… или даже напомнить… или сослаться на последние указания… Но Евсеев уже открывал дверь, и ссылаться не имело смысла. И так найдется кому напомнить и объяснить.

– И сколько там на прием записалось? – сердито спросил Турин, как только за посетителем закрылась дверь. – Человек пятьдесят? Сто?

– Всего тридцать пять, – с готовностью ответил помощник. – Но там и по другим вопросам стоят.

– Всё ходят, ходят… – ворчливо заметил мэр. – Ладно, Хренкин, запускай следующего.

И привычно вернул лицу озабоченное выражение.

* * *

Катаклизм зародился в главном сейсмическом поясе Земли – на стыке Тихоокеанской и Индо-Австралийской литосферных плит, примерно в трехстах километрах к северо-западу от острова Вануа-Леву. Пятьдесят миллионов лет, сантиметра по полтора в год, одна из плит постепенно смещалась по мантийному веществу от срединно-океанических хребтов к глубоководным тихоокеанским желобам, пока однажды не произошло непоправимое. На глубине семьдесят пять километров ниже уровня моря древняя и тяжелая плита столкнулась с легкой, более молодой, и начала выдавливать ее наверх, при этом сама погружаясь в мантию. Тотчас же чудовищное напряжение земных пород отозвалось в зонах Биньофа целым роем толчков, немедленно отмеченных сейсмическими станциями всего мира.

Грозный предвестник грядущего землетрясения, первый толчок – форшок, вызвал обширное возмущение астеносферы в районе Марианской впадины. Линия тектонического разлома пошла на юго-восток и оборвалась вблизи северной оконечности острова Суматра, вызвав двухметровые волны в одном из оживленных районов Индийского океана. И Джек Янг, первый помощник капитана сухогруза «Green star» (Либерия), отметил это природное явление в судовом журнале.

Ровно через семнадцать минут после форшока, в 20.54 по тихоокеанскому времени, повторный толчок – автершок – ощутили жители Японии. По данным Токийской сейсмологической станции, очаг землетрясения располагался в 230 км. к северо-востоку от острова Хатидзио. И уже совсем скоро цунами достигло архипелага Идзу, заставив изрядно поволноваться береговые службы. Впрочем, высота волн не достигала и полуметра.

После этого в течение нескольких часов сейсмические станции обоих полушарий зафиксировали более сотни толчков, от двух до пяти баллов по шкале Рихтера. Впрочем, ни разрушений, ни человеческих жертв в районе сейсмической активности отмечено не было.

А за пятнадцать тысяч километров от эпицентра землетрясения магистр естественных наук Герман Шульц глянул в последний раз на сейсмограмму, решительно захлопнул Лява и Рэлея и отправился на второй этаж, к своему шефу – профессору Крестовски.

Тот был в кабинете не один. При виде встревоженного магистра ассистент профессора, доктор Бельц, досадливо поморщился и оборвал разговор на полуслове, у самого же Крестовски брови удивленно поползли вверх:

– В чем дело, Шульц? Что-то случилось?

– Да. В смысле, нет. То есть, кажется, да… – Шульц смутился, но быстро взял себя в руки. – Скажите, профессор, я похож на сумасшедшего?

Профессор внимательно посмотрел Шульцу в глаза и деликатно промолчал. Вопросы сугубо медицинского характера его не интересовали.

– На сумасшедшего вы не похожи, – пришел на помощь доктор Бельц. – Хотя, если бы я не знал вас раньше… Да что произошло, Герман?

– Обширный эндогенный процесс в Тихом океане. Рой подземных толчков. Тектонический излом с аномальным возмущением астеносферы, – объяснил, словно бы на клавиатуре отстучал, Шульц.

Ответом было тревожное «О майн готт!», прозвучавшее нестройным дуэтом.

Через минуту профессор с ассистентом уже сидели, голова к голове, и буквально вгрызались глазами в сейсмограмму.

– Вы совершенно правы, коллега, – профессор мельком глянул на Шульца. – Возмущение астеносферы заметно отличается от нормы. Типичная аномалия. Например, вот эта характерная зазубрина, видите? Не ошибусь, если скажу, что это последствие автершока.

– Здесь никак не меньше четырех баллов по шкале Рихтера, – хмуро заметил Бельц, невольно покосившись на висевшую в кабинете карту. – Для старушки Европы начинают звонить колокола!

– Мои австралийские друзья сказали бы проще: это лошадь потерлась о столб веранды, – в тон ему отвечал Крестовски. – Хотя их вряд ли заинтересует то, что происходит на Евро-Азиатском континенте. Человечество на удивление беспечно, – профессор вздохнул. – Впрочем, для них, да и для нас тоже, последствия тихоокеанского катаклизма пройдут безболезненно. Вот разве что Восточную Европу слегка тряхнет… Я думаю, это будет Польша или Россия. Вам приходилось бывать в России, Бельц?

– Пока нет, профессор, – хмуро отвечал Бельц. – Достаточно, что там когда-то побывал мой дедушка…

– Удивительная страна! – продолжал профессор. – Что характерно, там всегда что-нибудь происходит. В прошлом веке у них уже были Спитак, потом Нефтегорск…

– А еще у них была perestroyka, – язвительно отозвался ассистент.

Профессор на это никак не отреагировал. Он еще раз внимательно просмотрел интересующий его сектор и сказал:

– Да, скорее всего, это будет Россия, – на мгновение лицо у Крестовски стало растерянным. – В сейсмически опасных районах может произойти локальная подвижка пластов, возможно, нарушится геоструктура… Впрочем, это пустяки. Думаю, никаких глобальных катастроф у русских на этот раз не произойдет. Хватит им и того, что они уже имеют!

Профессор читал сейсмограмму, как слепой – книгу, чуть касаясь ее кончиками пальцев. Читал быстро, практически без ошибок. Герман Шульц стоял у карты и отмечал направление тектонического излома черным, как ночь, карандашом.

Было около одиннадцати часов по Гринвичу. Где-то за тысячи километров отсюда, вдоль линии тектонического излома, на многокилометровой глубине, от чудовищного давления гранит перемалывался в песок, подземные реки меняли свои берега, и графит превращался в алмазы. А в городе Кельне, известном своей университетской лабораторией, профессор Крестовски пытался угадать ход событий, к которым мир еще не был готов.

* * *

Не успел звонок заиграть мелодию Хачатуряна, как Нина Андреевна отложила модный журнал и пошла в прихожую.

– Что-то ты сегодня поздно. Обещал ведь пораньше приехать. Я когда еще обед приготовила! На кафедре задержался? – спросила Нина Андреевна, закрывая за супругом дверь.

– Да нет, в городской администрации был. На совещании.

Рябцев пристроил папку с «Осмыслением» на трюмо, разулся, надел шлепанцы, и экономная Нина Андреевна тотчас же выключила в прихожей свет.

– Иди, обедай, – сказала она, направляясь в комнату. – И не забудь потом посуду вымыть.

Увы! Все счастливые семьи имею привычку обедать, впрочем, и несчастливые тоже. А вот тарелки в каждой семье моют по-своему. В счастливых семьях есть прислуга, в несчастливых же чаще всего этим занимается супруг. Впрочем, Рябцев на семейную жизнь не жаловался, он к ней привык.

Управившись с посудой, Михаил Иванович прошел в комнату и сел на диван.

– Что там у тебя? Выкладывай, – Нина Андреевна внимательно посмотрела на мужа. Она всегда чувствовала, какое у того настроение. Сегодня муж был явно не в духе. – Что случилось?

– Ничего особенного. В городской администрации начинают к Годовщине готовиться. Специальную комиссию создали.

– И тебя в нее включили?

– И меня.

– Ну и ладно. А расстроился из-за чего?

– Да я, собственно, и не расстраивался, хотя… – Рябцев сделал неловкую паузу. – Знаешь, когда каждый встает и начинает денег на подготовку к Годовщине просить, как-то неловко себя чувствуешь. Будто бы и ты из их числа. А я просителем никогда не был.

Здесь Нина Андреевна мужа совершенно не поняла.

– Ну, просят и просят… Мог бы и ты попросить. Ты сколько лет свою монографию издать не можешь? – спросила она, но ответа не получила. – Гулькин на совещании тоже был?

– Был. Кстати, дал мне рукопись своего нового романа, просит, чтоб я предисловие написал. Издавать собирается.

– И тоже денег просил?

– Не сам он, конечно, а за него… Но разговор такой был.

– Понятно. Уж Гулькин своего не упустит.

И словно накаркала! Тотчас же зазвонил телефон. Рябцев снял трубку.

– Слушаю.

– Еще раз привет, – это был, точно, Гулькин. – Я тебе вот по какому поводу звоню… Да подожди ты, пиит несчастный! – слышно было, как Гулькин, закрыв трубку ладонью, переругивается с кем-то далеким и невидимым. – Извини, Миша, это я не тебе.

– Я так и понял. Что звонишь?

– Дело есть небольшое. Ты мне сто рублей не займешь? До среды?

– Приезжай.

– Вообще-то лучше двести. До субботы, – торопливо поправился Гулькин. – Так займешь?

– А в чем дело? – спросил Рябцев, втайне боясь услышать что-нибудь невыразимо гадкое, вроде «в вытрезвитель забрали». И облегченно вздохнул, услышав:

– Да, понимаешь, тут у одного из наших юбилей… У поэта Шумейчика. Слышал о таком? Нет? Ну, это не важно. В общем, я к тебе, Миша, подъеду. Можно прямо сейчас? Ну, спасибо, дружище, выручил.

* * *

Положив трубку, Гулькин вернулся к столу, накрытому по случаю двенадцатилетия творческой деятельности поэта Шумейчика. Впрочем, особой радости от этого прозаик не испытывал. То ли дата была не совсем круглой, то ли юбиляр в оценке своего творчества оказался на редкость скромным, но стол был накрыт весьма скупо – что называется: ни выпить, ни закусить. В данный же момент на нем вообще мало что оставалось. Тем не менее, Гулькину удалось выжать из бутылки почти полную рюмку «Праздничной» и ухватить с бумажной тарелки половинку огурца. Сидевшие за столом вздохнули, но промолчали.

– Учитесь, пока я жив! – сказал Гулькин, ни к кому конкретно не обращаясь. Втянул в себя жидкость, захрустел огурцом, на удачу еще раз прошелся взглядом по столешнице и подмел последнее, что оставалось – кружок колбасы, которую юбиляр по рассеянности порезал неочищенной. Бросились в глаза три загадочные буквы: «Кра…»

«Стало быть, „Краковская“, – догадался прозаик, нетерпеливо отдирая буквы вместе с кожурой. – Лучше бы сервелата купил, бездарь!»

– Значит, так, – веско сказал Гулькин, дожевав колбасу. – Я сейчас отлучусь. По делам. Где-то на полчаса. И вернусь кое с чем. Так что не расходитесь. Ждите!

Поднялся и вышел, не прощаясь…

– Вот чем мне Борис нравится, так это своей решительностью, – громко, чтоб все слышали, сказал поэт Брючеев. – Видали? Позвонил. Договорился. Поехал. Через полчаса привезет. Правда же, молодец?

– Да что там говорить – человечище! – подхватил светлый лирик Горчинцев. – А ведь по виду и не скажешь. Так, ничего особенного. Типичный провинциал! Пишет вяло, скучно, неинтересно…

– Сто рублей как весной у меня занимал, так до сих отдать не может, – тут же вставил Брючеев и повернулся к Шумейчику. – Вот ты, Леня, когда-нибудь забывал товарищу долг отдать?

– Не забывал, – сказал поэт, подумав. – Или забывал? Знаешь, не помню. А что?

– И плохо, что не помнишь, – гнул свое Брючеев. – Все надо помнить, Леня. Все! Где брал. У кого брал. Сколько брал. И когда отдать обещал. Талантливый человек никогда об этом не забывает!

Заспорили о таланте. Перебрали всех знакомых, но талантливых среди них так и не нашли. Потом Шумейчик почитал свои новые стихи. Брючеев его тут же поругал за излишнюю метафоричность. Горчинцев же, напротив, заметил, что с метафорой Леня и близко незнаком, а вот эпитеты у него чудо как хороши. Хотя с рифмами – прямо беда, хоть совсем от них отказывайся. Поэт, понятно, обиделся. А тут еще Брючеев некстати вспомнил, как лет десять назад его сборник стихов «Дух медвяный» издательство безжалостно вычеркнуло из плана, а вместо этого выпустило роман Гулькина «Колобродье», и за столом стало совсем уж скверно.

– Кстати, сколько там времени? – среди тягостного молчания спросил Брючеев, хотя и был при часах. – Половина восьмого? Странно! Борис должен был еще часов в семь прийти. Интересно, где это его черти с бутылкой носят?

Подождали еще минут десять. Рассеянно покурили, то и дело поглядывая на дверь. Потом лениво прибрали на столе, смахнули на пол хлебные крошки.

– А может, ко мне зайдем? Супруга к теще поехала, я один… И коньячок в холодильнике найдется. Выпьем на посошок, и по домам? – предложил хлебосольный Горчинцев.

Так они и сделали.

А Гулькин в тот вечер, как на грех, повстречал в гастрономе известного в Городе журналиста Вертопрахова, носившего, впрочем, и другую фамилию – Ал. Серебряный. Тут же припомнил ему одну гадкую статью в каком-то тощем журнале и даже сгоряча пообещал бедняге руки оторвать. И оторвал бы, не догадайся тот пригласить Гулькина в ближайшее кафе – обсудить вышеозначенную статью за бутылочкой пива.

Статья оказалась большой, и бутылочки на нее не хватило. Пришлось взять еще одну, плюс пятьдесят граммов коньяку на каждого. После чего Вертопрахов критику в свой адрес частично признал, хотя и заметил при этом, что печатал статью не он лично, а редактор Семитов, каковой и посоветовал журналисту вместо слова «знаменитый» написать «малозаметный», только и всего. А далее – по тексту.

– Это я-то малозаметный? – бушевал за столом Гулькин, впрочем, не опускаясь до битья стаканов в присутствии бездаря. – Да у меня, между прочим, премий столько, что твоему редактору и не снилось!

– Премия в наше время – не проблема. Взял да и получил, – лениво отбивался журналист, хрустя пивными сухариками.

– Легко сказать: получил! А написать роман, а издать его? Это тоже, по-твоему, не проблема?

Но Вертопрахов в ответ только жмурился и говорил, что и сам по ночам романы пишет. А в дневное время суток свой талант в газету продает. А куда денешься? Кушать-то и гению хочется!

– Кстати, сегодня в мэрии какая-то комиссия заседала, – как бы между прочим заметил Вертопрахов. – Ты не в курсе?

– Ну, был я на совещании. Специально туда пригласили. И что с того? – спросил Гулькин.

– Точно был? – тотчас вскинулся Вертопрахов. – Что же ты молчишь? Расскажи, что они там насчет Годовщины думают?

– В каком смысле?

– В самом прямом! Ну, журналы, плакаты, буклеты, памятные адреса… Да что мне, Борис, приходится из тебя информацию клещами тянуть? Подожди, я сейчас.

Вертопрахов смотался к стойке и принес еще по пятьдесят. Такой смелый журналистский ход писателю понравился.

– Да что там совещание? Ничего интересного, – начал он, задумчиво поглядывая на коньяк. – Ну вот, например, один хороший роман собираются к Годовщине издавать… то есть целую трилогию. Вот такая новость.

– Чью трилогию? Твою, что ли?

– Ну, не твою же! Именно мою и собираются издавать. И деньги на это дают. Лично от мэра слышал!

– А тираж?

– Тысяч тридцать… или даже пятьдесят, – легко приврал Гулькин. – Если тебе интересно, я могу уточнить. Завтра же Щуксу позвоню… Между прочим, подарочным изданием выпустить обещают!

Новость о чужой трилогии, которую собираются выпускать, да еще подарочным изданием, подействовала на журналиста удручающе. Он даже в расстройстве слепил из хлебного мякиша небольшой колобок и стал задумчиво катать его по столешнице, соображая, как лучше поступить в этой непростой ситуации.

Вариантов виделось два. Можно было демонстративно заказать еще пятьдесят, выпить в гордом одиночестве – и уйти, не попрощавшись. А можно было поступить и по-другому: взять не одну, а две по пятьдесят, сурово выпить обе дозы, потом громко рассмеяться в лицо этому хаму Гулькину – и уж тогда только уйти, громко хлопнув дверью. Но, прикинув свои финансовые возможности, Вертопрахов понял, что две, пожалуй, ему не осилить, и нужно идти на компромисс.

Пришлось тонко намекнуть Гулькину, что гонорар за статью ему еще не дали, а зарплату пока задерживают. Опытный инженер человеческих душ Гулькин сразу же понял простую механику мелких поступков бездаря Вертопрахова и вынул из кармана сто рублей.

– То, что надо! – сказал бездарь, уносясь к буфетной стойке.

А через минуту вернулся, непонятно каким образом уместив в одной руке две по пятьдесят, четыре бутерброда в тарелочке и пачку сигарет. В другой руке Вертопрахов бережно держал сдачу.

– У меня все по-честному, – как бы между прочим заметил он, передавая Гулькину теплый гривенник. И сурово взялся за коньячную стопку. – Ну, Борис, за твою трилогию! – при этом лицо у журналиста перекосилось. – Кстати, ты бы при случае намекнул там, в комиссии, насчет моих очерков? Про ветеранов. У меня ведь их на три книги, не меньше, наберется. Да мне хотя бы одну издать! Поможешь?

И правда, по ветеранам Вертопрахов был отменный специалист. Платили, конечно, за очерки мало, зато печатали Ал. Серебряного часто и охотно. В основном – в газетах, редко – в журналах. А чтобы отдельной книжкой издаться, надо лет пятнадцать в очереди отстоять. Какому творческому человеку это понравится?

– Я подумаю. В смысле, попробую твои очерки предложить. На следующем же совещании, – пообещал Гулькин, несколько подобревший после пива с коньяком и пары тощих бутербродов. – Только я не уверен, что тебя успеют к Годовщине издать. Нынче желающих напечататься – знаешь, сколько?

Гулькин знал, что говорил. Не далее как в обед он заезжал в издательство – лишний раз себя показать, на редактора посмотреть, а заодно уж и пообещать, что «Осмысление» будет лежать у него на столе не позже чем к середине августа.

«Как же, помню, Иван Николаевич, все помню! Сижу, работаю. Так что не беспокойтесь: лично вам рукопись принесу, – возвестил Гулькин, шумно входя в редакторский кабинет. – А вы что же, переезжать собираетесь? И куда, если не секрет?» – тревожно спросил он, заметив у стены с десяток картонных коробок, набитых рукописями.

«Да какой там, к чертям, переезд? Это ветераны мне свои мемуары носят, – желчно отвечал редактор. – И еще обещали принести. Я уж и в комитет по печати звонил, просил принять меры. Говорят: ничего не можем поделать, из министерства указание пришло – печатать всех подряд, никому не отказывать. В двух экземплярах: один – для библиотеки, а другой – для автора. Пусть, мол, читает, что он там героического про себя насочинял».

Чужие рукописи раздражали. Однако Гулькин оказался на высоте: ругать конкурентов не стал и литературных достоинств мемуаров даже пальцем не тронул. Заметил только, что по два экземпляра на каждого, пожалуй, слишком жирно будет. Где на всех столько бумаги взять? А вот издать «Осмысление» – надо. Отличный получился роман! Вот и профессору Рябцеву он понравился…

– А ты попроси, Боря, на комиссии: мол, так и так… свежо, талантливо… Век тебя не забуду! – взмолился Вертопрахов, судорожно перебирая в кармане мелочь. – Книжек пятьсот издадут – и хорошо. Я ведь за большими тиражами не гонюсь. А за мной, Боря, не пропадет. Ты ведь меня знаешь!

На что Гулькин понимающе улыбнулся: мол, знаю, чего уж там… Допил, что осталось, и пообещал помочь.

Расстались они друзьями.