Текст книги "Там, вдали, за… Повесть и рассказы"

* * *

Начиная с обеда, Герману Шульцу не работалось. От профессора он вернулся с растревоженной душой и отяжелевшим сердцем. И хотя последствия тектонического процесса, произошедшего в районе Тихого океана, Европе не угрожали (здесь Крестовски стоило верить, в своих прогнозах тот ошибок не давал), прежний покой к магистру так и не вернулся. Одна лишь мысль, что прямо сейчас в глубинах Земли происходят невидимые процессы, последствия которых невозможно предугадать, заставляла магистра то задумчиво прохаживаться по лаборатории, то возвращаться к столу и снова брать в руки утреннюю сейсмограмму.

Шульц представил себе тектонический разлом, протянувшийся от Курил до Суматры. Сейчас он нисколько не сомневался, что именно аномальное возмущение астеносферы изменило геоструктуру земной оболочки в штате Флорида. Землетрясение произошло в Тихом океане, а в городе Дельтон (США) на федеральной дороге? 65 почти сразу же образовался провал. Как это понимать? Вероятно, дело в водоносном слое: практически не сжимаемая вода способна передавать перепады внутрипластового давления на огромные расстояния. Так что если завтра где-нибудь в центре Варшавы неожиданно забьет геотермальный источник, или на Средне-Русской возвышенности за одну ночь исчезнет какое-нибудь озеро, причину следует искать совсем в другой стороне…

Дойдя в своих мыслях до этого места, Шульц заставил себя остановиться и в дебри геотектоники больше не лезть. Выпил кофе, вернул в книжный шкаф научных светил, в трудах которых уже не нуждался. Вспомнил, что сегодня вечером должен быть в гостях у бабушки Берты, и позвонил жене – напомнил, пусть заранее закажет такси. До конца дня успел написать несколько страниц для монографии, закрыл лабораторию и отправился домой. «Kolnische Zeitung» Шульц захватил с собой – почитать на досуге.

По случаю встречи с родственниками фрау Шульц надела глухое черное платье и навела легкую косметику. У тети Клары платье тоже было темное, а вот с косметикой она явно перестаралась: синие тени и лиловая помада живо напомнили Шульцу девушек его молодости с улицы Красных фонарей. Впрочем, тетка вела себя благопристойно и с племянником не заигрывала.

– Бедный дядюшка Курт! – начала она всхлипывать еще за три квартала до бабушкиного дома. Так, с потекшими ресницами, и поднялась на второй этаж, прижимая к груди каллы цвета перезревшего граната.

Пока Шульц освобождался на кухне от кольраби и бутылок с «Айсвайном», женщины наскоро глянули в зеркало и перешли в гостиную. Судя по тому, что массивный стол был сервирован саксонским фарфором на пять персон, было ясно, что придет, кроме родственников, еще какой-то бабушкин знакомый. Или – знакомая, без разницы.

Почетное место за столом предназначалось отставному генералу фон Дайхену. Ровно в семь он позвонил в квартиру, а в семь ноль две уже по очереди приветствовал всех присутствующих, начиная, понятно, с хозяйки дома.

– Примите мои сочувствия, – сказал фон Дайхен, и хозяйка их с благодарностью приняла. – До чего же печальный сегодня день! – вымолвил он, подходя к фрау Шульц, и та невольно склонила голову. А учтиво кивнув тете Кларе, генерал вздохнул: – Каким прекрасным математиком мог бы стать ваш дядюшка Курт, если бы остался жив! – и тетя Клара, не удержавшись, в очередной раз всхлипнула.

Пока женщины хлопотали на кухне, мужчины сидели в гостиной и разговаривали о пустяках. Запах жареной утки с яблоками к серьезным темам не располагал. А минут через тридцать, когда кольраби была уже готова, отставной генерал вызвался помочь откупорить бутылочку «Айсвайна» и сделал это истинно по-военному, то есть мгновенно и без всяких брызг. Шульц убавил в квартире свет и зажег двадцать поминальных свечей. Они дрожали и расплывались в заплаканных глазах бабушки Берты.

– Германия скорбит о вашем погибшем муже, дорогая Берта! – торжественно сказал генерал, первым поднимая рюмку. – Прекрасно помню тот страшный бой у местечка Rossosсhki. От нашей пехотной роты осталось всего пятнадцать человек, а потеряли мы около двухсот… и среди них – нашего славного Курта. Помянем же его, господа!

Здесь свечи в глазах у бабушки и вовсе расплылись, тетя Клара всхлипнула, на этот раз уже в полную силу, а фрау Шульц почувствовала, что голова у нее хоть и не болит, но валерьянки накапать все же не мешает. Лишь Герман привычно держал себя в руках. Он склонил голову и несколько секунд так сидел, глядя перед собой – в тарелку с кольраби. Молча выпил вино и принялся за еду, стараясь делать это как можно тише.

Потом выпили за всех погибших и пропавших без вести на Восточном фронте, затем подняли бокалы за возрожденную Германию… Отставной генерал не подвел – оказался настоящей душой компании. Он не только за Восточный фронт выпил, но еще и Западный вспомнил, а заодно уж и за Нормандию бокал поднял.

В общем, когда подошло время подавать на стол утку с яблоками, генерал был уже в ударе: доказывал тете Кларе, что прежние таблицы расчетов при танковой стрельбе из укрытия безнадежно устарели и их давно пора пересмотреть. «Был бы жив Курт, он бы этим обязательно занялся!» А доказав все, что хотел, тут же принялся рассказывать Шульцу про своего однополчанина – полковника Фитшена, с которым когда-то воевал в страшном Городе на реке Wolga.

– Фитшен попал в плен совершенно случайно – выкрали из блиндажа. Наверное, думали, что это важная птица, – вспоминал генерал. – Я же сдался вместе со всеми – по приказу. В нашей группе военнопленных было пять тысяч человек, а через месяц в живых осталось всего пятьдесят. Остальные замерзли в поле, у села Beketovka… Нам с полковником повезло: в первую же ночь рядом с нами умер раненный офицер-интендант. Мы сняли с него настоящий русский тулуп и всю зиму по очереди грелись, пока нас с Фитшеном не разлучили. Его отправили вверх по реке восстанавливать какой-то завод, а я до сорок шестого года расчищал завалы в центре Города.

– А где он сейчас, этот Фитшен? – спросил Герман Шульц, аккуратно обгладывая утиное крылышко. – Надеюсь, находится в полном здравии, как и вы, генерал?

– Увы! Полковника давно нет в живых, – глаза у фон Дайхена стали еще грустней, чем были. – Помню, как однажды он прибежал ко мне домой и прямо с порога закричал: «Ганс, дружище, ты слышал новость? Сегодня в Берлине начали ломать проклятую стену!» Бедняга… Это радостное известие полковник Фитшен так и не пережил. В тот же вечер, возвращаясь из гостей, он выпал из трамвая, когда вагон тряхнуло на повороте. В полиции мне сказали, что полковник был пьян, как последний унтер, но я этому не верю. Да он любого из нас мог на спор перепить!

На этом месте генерал дал слабину: неожиданно прослезился и предложил выпить за тех, кто еще жив. При этом он так выразительно посмотрел на бабушку Берту, что та не выдержала и разрыдалась. Фрау Шульц с тетей Кларой подхватили бабушку с двух сторон и отвели в спальню, предоставив мужчинам возможность самим решать: пить им за тех, кто еще жив, либо пока воздержаться.

– Полковник так ничего и не простил русским – ни поражения у стен Города, ни этого дикого зимнего поля вблизи села Beketovka, – вздохнул генерал и покосился на спальню. Потом решительно взялся за бокал. – Может, выпьем, герр Шульц… пока еще живы?

– Прозит, – вежливо отвечал тот, отпивая глоток вина.

– Да, Фитшен ничего не простил этим русским! – с чувством повторил генерал. – Я думаю, что и ваш дедушка, если бы остался жив, тоже был бы на стороне полковника Фитшена! – здесь фон Дайхен взялся было за утиную ножку, но тут же ее оставил и с любопытством взглянул на собеседника просветлевшими от «Айсвайна» глазами. – Скажите, дорогой Шульц: а вот лично вы… Вы простили им поражение нашей старушки Германии в той войне? Или послевоенное поколение так и не научилось не прощать?

Вопрос застал Шульца врасплох. Он помолчал, собираясь с мыслями. Генерал терпеливо ждал. Кадык на его дряблом горле стучал, подобно метроному.

– Мне нечего прощать русским, генерал, лично я с ними не воевал, – сказал Шульц рассудительно. – Думаю, что и вашему поколению давно уже следует забыть о прошлом. Да и русские, я надеюсь, когда-нибудь уберут с городских площадей все эти танки, пушки, орудийные башни, которые продолжают напоминать им о войне. В эпоху глобализации молиться ржавым осколкам прошлой идеологии? По-моему, это глупо.

– Что ты говоришь, Герман? Слышал бы это сейчас мой бедный дядюшка Курт! – ахнула появившаяся из спальни тетя Клара.

Генерал же фон Дайхен, тот ничего не сказал. Ну, разве что подумал в сердцах: «Hasenfu!» Что при желании можно перевести и так: «За что кровь проливали?!»

Вечер был безнадежно испорчен. У тети Клары разыгралась мигрень, пришлось срочно усаживать ее в такси и отправлять обратно в Альтштадт. Фрау Шульц, уже два раза успевшая накапать себе валерьянки, пока еще держалась. А вот бабушке Берте было сейчас совсем, совсем плохо. Герман Шульц, торопливо доедавший утку, слышал сердитый голос из спальни:

– Если завтра же этот паршивец передо мной не извинится, пусть на наследство не рассчитывает. Да я лучше свою квартиру Дайхену отпишу!

При этих словах Шульцу показалось, что у сидевшего напротив генерала спина сама собой распрямилась, грудь молодцевато выгнулась, а в глазах промелькнул задорный блеск, не появлявшийся там, вероятно, с сорок первого года.

Впрочем, расстались они с Шульцем вполне дружелюбно.

– Надеюсь, что с возрастом вы, молодые, научитесь лучше понимать нас, стариков, – заметил генерал, пожимая оппоненту руку. – А заодно и начнете так же, как мы, уважать прошлое своей страны.

– Возможно, – отвечал Шульц. – Хотя лично я сильно в этом сомневаюсь.

– Вас не интересует история Германии? – удивился генерал.

– Нет, почему же? Она довольно интересна. А вот занимать в ней какую-то определенную позицию я, пожалуй, воздержусь.

– Вы разве не патриот своей нации? – тотчас же взвился фон Дайхен.

– Мне кажется, патриотизм это вовсе не то, что вы думаете, генерал, – все так же рассудительно отвечал Шульц. – Быть патриотом вовсе не означает безоговорочно поддерживать прошлое своей страны, каким бы оно славным… или бесславным ни было. А вот верить в сегодняшний день Германии и доверять его завтрашнему дню немцы просто обязаны. Иначе какие же мы тогда патриоты?

Судя по метроному, застучавшему на генеральском горле, фон Дайхену очень хотелось возразить этому невозмутимому магистру, но время было упущено. Оппонент уже открывал входную дверь, и фрау Шульц была готова выйти на лестничную площадку.

– А с бабушкой вам все-таки лучше помириться, – не удержавшись, сказал генерал на прощание. – Замечательная она женщина! Вот только квартира у нее, конечно… Когда здесь обои последний раз меняли? Лет пять назад?

– Семь.

Магистр любил точность.

* * *

Обещанная ли премия благотворно повлияла на бурильщика Петровича, или это мэр Турин пообещал его уволить, если тот с заданием не справится, но десять исследовательских скважин были пробурены точно в срок. К тому времени осадка у Монумента составляла уже более двух метров. Умный Павел Иванович дневал и ночевал у себя в НИИ, и стабилометр в его руках творил форменные чудеса – выдавал результаты исследований образцов при объемном напряженном состоянии даже раньше, чем это состояние у них возникало.

Впрочем, сам Павел Иванович исследованиями был крайне недоволен.

– Признаться, угол внутреннего трения меня смущает, – говорил он мэру при очередной встрече. – Ну, что я, по-вашему, в паспорт прочности запишу? Что грунт не то что Монумент, буровую установку едва держит?

– Да нам сейчас паспорт и не нужен, – оборвал его Турин. – Нам надо узнать, какая сейчас обстановка там, под Монументом. В смысле, можно ли его укрепить. Вот нам что важно!

– Скверная там обстановка, Аркадий Филиппович, – вздохнул из НИИ. И принялся перечислять прочностные характеристики грунта, перемежая свой занимательный рассказ многочисленными ссылками на академика Тимошенко, автора знаменитой «Истории сопротивления материалов, начиная с Леонардо да Винчи и Галилея до наших дней».

О Леонардо мэр, может быть, и послушал бы, но только в другой обстановке. А лавры Галилея его и раньше не прельщали, теперь же одно лишь упоминание об этом средневековом неудачнике и вовсе вызывало озноб.

– Сколько вам времени надо, чтобы закончить исследования? – жестко спросил он.

– Ну, если не брать во внимание угол внутреннего трения…

– Без угла, Павел Иванович, без угла! Сколько? Неделя, две?

– Дней восемь, ну, десять…

– Отлично! К пятнадцатому сентября жду от вас план работ по ремонту Монумента, – сказал, как отрубил, Турин. – Вы в НИИ, по-моему, лабораторией геологических исследований руководите? Так я слышал, ваш директор скоро на пенсию собирается…

Ровно через десять дней план аварийно-спасательных работ со всеми инженерными расчетами уже лежал у мэра на столе. Этот Павел Иванович из НИИ, действительно, оказался умным человеком. Во всяком случае, фразу насчет директора он мимо ушей не пропустил.

На следующий же день на Холм приехал Турин. Он внимательно осмотрел каждую скважину, дал несколько ценных указаний рабочим, разгружавшим машину с арматурой, и отправился в дощатый вагончик, где имел продолжительную беседу с прорабом Козловым.

– Значит, действуем мы таким образом, – принялся объяснять прораб, ранее видевший мэра лишь по телевизору, а потому несколько смущаясь. – Вот здесь делаем глубокую выемку грунта – на четыре с половиной метра, укладываем основу для ростверка, делаем арматурную обвязку… – водил он карандашом по строительной кальке. – Затем пробиваем штробы – вот здесь и здесь, делаем стяжку… Ну, и так далее. А в конце заливаем все это дело бетоном.

– Каким бетоном думаете заливать? – тотчас же спросил Турин, с явным интересом выслушав прораба. Было видно, что в строительных делах тот разбирается.

– Известно каким: нашим, отечественным! Тем, который завод ЖБИ выпускает, – живо отвечал прораб. – Не знаю, как другие, а лично я только такому бетону и доверяю. Сто лет Монумент простоит!

Стоит ли говорить, что с Холма мэр вернулся в отличном расположении духа. Правда, смущало, что осадка у Монумента составляла уже почти три метра, но этим можно было и пренебречь: все равно за глухим забором ничего не видно. Тем не менее, Турин вызвал к себе руководителя городской пресс-службы и подробно ему растолковал, в каком ракурсе следует подавать в местных СМИ ситуацию на Холме.

– А то ведь напридумают черт знает что! Читать невозможно, – сердился мэр, потрясая газетой. – Вот это, например, вы видели? Какой-то Серебряный пишет, – и тут же выхватил с полосы заголовок: – «Был Монумент простеньким, а станет золотеньким». Кошмар! Чья это работа, я вас спрашиваю?

Главный пресс-службист заметно побледнел.

– Не моя это работа, – робко отвечал он. – Это из департамента культуры с журналистом на Холм ездили.

– Чтоб мне таких незапланированных поездок больше не устраивали! – продолжал бушевать мэр. – Соберите пресс-конференцию, пригласите этого, из культуры… да, Фуфлачева. Пусть он хотя бы заметку публично опровергнет… Ну, не мне тебя учить, как поступают в таких случаях. В общем, действуй. И смотри, дорогой: чтоб больше ни одной статьи мимо тебя в печать не прошмыгнуло!

Пресс-службист расстарался: в тот же день пишущая братия была созвана, и Фуфлачев перед ней публично покаялся. В частности, объяснил журналистам, что слово «позолотить» использовал в качестве художественного образа, а на самом деле имел в виду совершенно другое.

– К предстоящей Годовщине мы собираемся сделать подсветку Монумента, как это принято в большинстве развитых стран, – бойко вещал Фуфлачев в любопытствующий зал. – Средства на это из городского бюджета уже получены. А еще десять миллионов пообещали из Москвы прислать. Вы представляете, как будет выглядеть наш Монумент ночью? Феерия! И никакого золота не надо.

– Игорь Георгиевич, а что же вы все-таки за забором от широкой общественности прячете? – прорвался из зала сердитый голос Вертопрахова.

При слове «забор» лицо у Фуфлачева покрылось алыми пятнами.

– Официально вам заявляю: мы ничего не прячем, – сказал он, глядя в зал на редкость честными глазами. – За забором у нас хранятся кое-какие декорации… О театрализованном представлении на Холме, надеюсь, все слышали? Вот мы сейчас к этому представлению и готовимся. Между прочим, весьма успешно, – и добавил с обидой в голосе: – Нельзя уж и пару танков у Монумента поставить, чтобы в последний момент их на Холм не везти.

Завершилась пресс-конференция организованным выездом на Холм в специально выделенном автобусе. Вертопрахов тоже туда поехал, хотя ни строчки потом не написал. Зато другие в творчестве себя не ограничивали: такого накуролесили! Но здесь уже старшина из «Старого дота» виноват: не надо было журналистам «Трофейную» предлагать. Выставил бы пару бутылок «Противотанковой» – и дело с концом. Так нет же, главного пресс-службиста не посмел ослушаться…

Как бы то ни было, а целую неделю после этого горожане читали то в одной газете, то в другой бодрые материалы о подготовке к предстоящей Годовщине. Одна из газет, например, сообщала о ста тысячах электрических лампочек, которые городская власть намеревается развесить на Монументе, а пока что хранит на Холме – за забором, вместе с кое-какой бронетехникой времен Отечественной войны. Другая же уточняла: не сто тысяч, а всего пятьдесят, и не электрических, а специальных – дуговых, каковые сейчас и подключает бригада электриков, приглашенная из Москвы. А третья газета и вовсе о лампочках не упомянула, зато подробно описала историю возникновения замысла о подсветке Монумента, якобы зародившуюся у мэра во время его давней поездки в США.

Вот этого делать и не надо было: заграницу поминать. Здесь главный пресс-службист недоглядел. По Городу тотчас поползли слухи, один другого правдоподобней. Говорили в субботу торговки на Центральном рынке, что будто бы собираются Монумент Америке продавать, поскольку нет у Города средств, чтобы его содержать. И даже сумму предстоящей сделки называли – в долларах. Удивительно ли, что мэру немедленно позвонил известный предприниматель Задрыгин. Он долго горевал о недостатке патриотизма у горожан, а в конце разговора предложил продать Монумент лично ему, Задрыгину, и хорошую цену предлагал, причем не в долларах, как некоторые, а в евро. Впрочем, заманчивое предложение Турин вынужден был отклонить. А насчет патриотизма заметил, что в предпринимателе он и раньше не сомневался, а уж теперь-то о его заслугах перед Отечеством весь Город будет знать.

Между тем, разговоры крепли, ширились и росли. Неизвестно откуда вдруг просочился к народу слушок, что на Холме обнаружили подземный ход, который ведет прямехонько к кладу Степана Разина, якобы зарытому сподвижниками лихого атамана в 1671 году. Утверждали умные люди, что огромен тот клад: одних золотых монет в нем около десяти пудов, да вдвое больше серебра, а уж драгоценных камней столько, что хоть безменом их взвешивай. И что будто бы этот клад не только нашли, но частично уже и разворовали, даже забор с собаками – и тот не помог. И вот теперь городская власть якобы ждет из столицы известного следователя по особо важным делам, который всю эту покражу запросто и раскроет.

А самый удивительный слух родился в трамвае? 3, сразу после того, как в салон вошел смертельно пьяный техник-смотритель Ивантеев, накануне уволенный с Холма по личному распоряжению мэра («Чтоб у рабочих под ногами не путался!» – помнится, сказал тогда Турин). Неизвестно, что померещилось бедному смотрителю, но только воскликнул Ивантеев на весь трамвай: «Ох, будет вам еще Судный день, супостаты!» Тотчас же верующие пассажиры перекрестились, а неверующие сошли на первой же остановке, от греха подальше. И в тот же день разнесся в народе слух, что якобы появился в Городе некий прорицатель, который пообещал среди прочего и скорое пришествие на землю Христа, якобы подавшего ему, прорицателю, свой тайный знак прямо в трамвае.

И было таинственное знамение накануне грядущего пришествия. Это когда в центре Города, прямо на площади, вдруг ударил фонтан и оросил все вокруг целительной своей влагой. Много, много народу устремилось к нерукотворному источнику, а еще больше толпилось поодаль, не зная, верить ли им сейчас своим глазам или же лучше вечером посмотреть все это по телевизору. Срочно приехавший на площадь настоятель Храма преподобного Симеона Пустынника о. Феофил (в миру – гражданин Кобелев) тотчас же объявил источник боголепным и благотворящим, тут же, кстати, его и освятил, а заодно и пообещал обложить белым мрамором за счет епархии. Напрасно чиновник Колобанов доказывал горожанам, что никакого отношения к божественным делам источник не имеет, поскольку образовался вследствие прорыва водопроводной трубы – чиновнику никто не верил. А источник исправно фонтанировал еще дня три, собирая вокруг себя болезных и хворых, пока аварию наконец не ликвидировали.

Нет, много разговоров было в те дни в Городе, всего и не упомнишь. Одно было ясно Турину: долго это продолжаться не может. И хотя работы на Холме продолжались ударными темпами (бригада работала в три смены и без выходных), Монумент продолжал проваливаться под землю быстрее, чем прорабу Козлову подвозили бетон. Мэр понимал: еще несколько дней, и скрывать все происходящее на Холме станет невозможно.