Текст книги "Комета Магницкого. Полное собрание"

14. Адский перцовочный огонь

С утра по радио передали грозу. Было жарко, душно, горячие улицы пахли расплавленным битумом. Возле жёлтых бочек за квасом вытянулись длинные очереди. Небо выгорело рубахой на спине кровельщика. В обед с запада выползли кучевые сине-чёрные тучи, скоро нагромоздив до самого солнца огромные рыцарские замки. Часа два грохотало совсем близко, но всухую. Ливень рухнул на город ближе к вечеру.

Магницкий ехал в троллейбусе, когда по стеклу ударили первые тяжёлые капли, а потом хлынули потоки, сквозь которые было видно, как в момент обезлюдел центральный проспект. Хлестал дождь славно, от души, крыша троллейбуса гремела барабаном. По тротуарам и дороге разлились широкие лавы, а странная парочка выскочила из ресторана «Чайная», и, взявшись за руки, кружилась под ливнем. Даже сквозь залитое стекло видно, что покатываются со смеху. Только непонятно, с чего так пьяны уже в самом начале ресторанной поры, возможно, даже и от счастья.

Парень, очень высокий, здоровенный, в белом костюме, с копной рыжих волос, не смачиваемых, как шкура бобра, ещё имел на большом красном лице недоумение, вроде бы сомневался, стоит ли прыгать да веселиться под этаким дождищем, но неумолимая Пума хохотала широко открытым ртом и, крича что-то всему белому свету, тащила его за собой. Увидев троллейбус, бросились вдогонку, запрыгнули вместе в последние двери без всякой конспирации, покатываясь со смеху.

Магницкий сидел уткнувшись в стекло, изо всех сил пытаясь остаться незамеченным. Прочие пассажиры также не оборачивались. Даже кондукторша не пошла проверять проездные билеты. Да нет у них никаких билетов, а всё равно не пошла, усмехнулась и отвернулась к окну.

Как только на следующей остановке троллейбус открыл двери, он быстро вскочил и, горбясь, бросился под ливень, который шумел непроглядной серой стеной.

Даже на пятом этаже, у двери в комнату, с него текло на пол как с бродячей собаки.

– Гена, стопка коньячка, случаем, не завалялась?

– От коньяка одна философия и никакого согрева. У меня перцовка имеется. Эта вещь как раз по теме, от простуды помогает в девяносто девяти случаях из ста. Дерябни грамм пятьдесят и сразу падай спать. Утром не чихнёшь. Старинный рецепт.

Магницкий переоделся в сухое, дерябнули на пару с Борцовым.

– Слушай, у твоей бывшей жены друг есть?

– Есть. Чрезмерно меня ненавидит, значит, есть.

– А может, сильно разозлил?

– Нет, слишком ярится, запасных путей не оставляет, все мосты жжёт напропалую. При двух детях одинокая женщина так себя не ведёт, факт.

– Почему тогда замуж не выходит?

– По-видимому, женатый человек попался, но ей с ним в любви веселей жить, чем со мной по закону.

– А чего не захотела с тобой как с мужем и ещё с ним потихоньку, по любви? Традиционная схема.

– Это ты у неё спроси. Ага, сходи и узнай, – Гена явно вообразил развитие последующих событий, хохотнул. – Полагаю, до поры до времени так дело и шло, потом не захотелось ей потихоньку, размечталась на полную катушку оторваться, она у меня эмоциональная женщина, да к тому же однолюбка. С коллегой по работе схлестнулась, не иначе. Был у неё как-то на службе, представь себе, не узнал собственную жёнушку: очень милая, приятная такая, добрая, прямо лучится вся как раньше, в первый период нашей совместной жизни. А для меня дома каменюка холодная, катит и катит, душит и душит. Пока не выгнала – не успокоилась.

– Да, серьёзная женщина.

– Стерва обыкновенная. И, знаешь, хорошо, что однолюбка. Честнее, во всяком случае. Гораздо хуже вариант, когда твоя собственная жена любит всех подряд, тебя ночью – раз, в обеденный перерыв начальника своего – два, а вечером друга милого – три, есть ведь и такие особы. У них процесс распараллелен во времени. Загадочное природное явление: вот видит она перед собой мужчину – и любит его, прямо в обморок падает от любви, видит другого – и тут же его любит, буквально через секунду, стоит взгляд перевести.

Уникальные существа и очень плодовитые. Столько их в последнее время развелось в нашей фауне – страшно делается. Поэтому к данному моменту можно сделать вывод, что крупно мне повезло, Витя, в семейной жизни. Чего-то ты совсем скис, ложись, поспи, утро вечера мудреней.

Он сходил, вымыл стаканы да залёг в постель с закрытыми глазами думать о жизни. От перцовки сделалось горячо, сон не шёл.

Закрытыми глазами смотрел на собственную жизнь, и то, что прежде выглядело чрезвычайно привлекательным, радостным, как в детстве воскресный горсад с музыкой, пирожками и аттракционами, стало похожим на болотистую кочковатую равнину с чахлыми кривыми деревцами, гнилой тёмной водой, затянутую седым туманом. Путь здесь неверен. То есть будучи счастливым он как бы ни на что не обращал внимания, а ныне, после грозы, глянул на происходящее со стороны и ужаснулся.

При помощи постороннего, случайного блондина не Пуму, но совсем чужую женщину наблюдает он рядом с собой, чужую мужнюю жену, забраться в постель которой счёл высшей жизненной удачей. Но почему раньше не задумывался, ведь муж был и прежде, нет, лишь после танцующего блондина сделалось дурно, а до того всё замечательно, прекрасно, волнующе, романтично!

Чертовски неприятная история. Почти так же ему плохо, как если бы был он тем самым мужем и узнал о наличии Виктора Магницкого, к примеру. И даже хуже. Потому что, в отличие от мужа, и претензии предъявить некому – ведь когда был вторым, то любил, мечтал, бегал-прыгал, скакал со второго этажа, радовался жизни, а стоило узнать про третьего, тут же страшным образом расстроился.

Чувство испортилось? Любовь пропала? Возникли разом негодование и злость по поводу выдуманного абстрактного философского закона, что количество, увеличиваясь, переходит в новое качество? Значит, он, Магницкий, её обнимал на работе, потом дома муж довольный обнимал, и ещё в чайной блондин тоже присоседился обниматься, чтобы всем было хорошо. Во как! Но почему так плохо?

Адский перцовочный огонь охватил со всех сторон на родной постели, не дожидаясь окончания жизни, похорон и девятого дня – и ничего не поделать, пришлось жариться, вращаясь утлым телом туда-сюда на койко-месте, словно на вертеле, пытаясь найти положение, при котором не слышно будет ужасных многочисленных вопросов, вполне, впрочем, обыкновенных, но которые человек почему-то начинает задавать себе, дерябнув грамм двести, после того, как увидит нечто обескураживающее и сильно вымокнет под дождём.

15. Возьми меня замуж, миленький

Утром действительно не чихнул, не кашлянул, встал да побежал на работу. На работе – полный завал! Пришла пора сдавать квартальный отчёт, а писать нечего: везде одни хвосты, недоделки, за всё хватался раб божий и ничего до ума не довёл. Кинулся к Жанне, проситься, чтобы его программы запустила вне очереди, хотя бы в фоновом режиме. Конечно, другие при этом будут считаться медленнее, но ничего, потерпят, ибо не бывает всем хорошо одновременно. И не должно быть. Жанна развела руками:

– У нас профилактика до двенадцати.

Даже не покраснела. Наглеет народ. Магницкий не вытерпел, рассердился:

– Экие вы разгильдяи! И электронщики, и системщики вкупе: то у вас машина совсем не работает, то профилактика наступает. В день пять минут дадут с барского плеча – и делай работу как знаешь! Нет, тунеядцы вы бессовестные, вот что я вам скажу, дорогие товарищи!

Жанна густо покраснела за электронщиков и системщиков, оглянулась по сторонам, как показалось Магницкому, в поисках защиты, вроде пристал он к девушке в неосвещённом месте с ножом к горлу, требуя отдать из сумочки ужасно дефицитную помаду и пудреницу. А нежная Жанна всё-таки натура, не в маму пошла, попробуйте нечто подобное высказать, пусть даже в сердцах, главной системщице Артамоновой. Да она орать будет в бога-душу-мать часа два без перерыва, пока три шкуры не облезет со всего научного коллектива. Пока не разбежится народишко по кабинетикам, на ключ в них не запрётся. А в пустых коридорах ещё долго будет гулять артамоновская хрипотца: «Клевреты! Пособники! Не знают, как дорожка на цилиндре устроена, а туда же, в кандидаты наук лезут! Только через ваш труп!».

Магницкий тоже оглянулся, ища, к кому начнёт взывать его невинно покрасневшая жертва. Электронщики обрабатывали спиртом дисководы, и лица у них были, как у жрецов в минуту священнодействия, когда свежей кровью добычи те смазывали каменные губы своим божкам. Их собственные губы при этом довольно причмокивали, а глаза блестели – явно вдарили по маленькой, прохиндеи, не дожидаясь обеда. Виктор понял, что защита будет круче сицилианской, потому срочно принялся давить на женское чувство жалости к братьям меньшим.

– Ну что за жизнь! – воскликнул он, посылая взор небу, состоящему на данный момент из белого негорючего пластика вперемешку с неоновыми лампами, – работа собачья, за сто тридцать рублей в месяц, ещё бесплатно в заочной аспирантуре паришься, как последний идиот, статьи пишешь для кандидатов наук, чтобы они в доктора вышли, а у самого ни квартиры, ни жены, ни ребёнка, ни времени машинного, чёрт бы его подрал! Полный аллес!

Жанна дрогнула на квартиру.

– Ладно, включу на двадцать минут один диск операционный. Все разделы твои, пользуйся.

– На старости лет, дорогая Жанночка, буду в церковь ходить ежедневно и за твоё здравие молитву заказывать.

– Не доживу я до того времени.

– Тогда за упокой. Душа знаешь как возрадуется на том свете? Ой-ёй-ёй!

К главному пульту подошёл весёлый спец по дисководам Котомкин, от которого мягко веяло коктейлем из разведённого спирта с долькой солёного огурца. Он свернул пустой полиэтиленовый пакет от закуски, бросил в мусорную корзину под столом системотехника и важно отёр маленькие усики.

– Э, вы чего? Запускаетесь, что ли, уже? Мы-то ещё того… ни в одном глазу, ещё работать и работать надысь.

– Срочный счёт для Орала принесли, – отрезала Жанна в стиле Вильгельмины Карловны.

Магницкий аж вздрогнул, так схожи были интонации. Впрочем, удивляться нечему, как-никак родственники.

– Ё-ка-лэ-мэ-нэ, – протянул Котомкин, – ладно, перекурим тогда. Товарища Оралу не переорёшь, а плетью обуха тоже не перешибёшь. Мужики, перекур!

Сорок минут единоличного властвования над всей институтской ЭВМ принесли невиданные плоды, собрав которые, Виктор к вечеру успешно разделался и с квартальным отчётом по текущей, но никуда не утекающей работе, и полугодовым по аспирантуре. Если квартальный отчёт пошёл на ура даже без трёх минут пять последнего денька, то научный шеф, принимая толстую папку, полную вдохновенных дум, отчего-то начал морщиться.

– Чем, Андрей Палыч, не угодил? Ежели размеры не удовлетворяют, то я там кроме результатов ещё и перспективы дальнейшие наметил. Горизонты, так сказать, изобразил. Их можно не читать. И даже не листать.

– Ладно, чего там, – грубовато-отечески выразился руководитель, почесав лысую голову, обзываемую репой, – сойдёт на худой конец.

– Почему на худой? Недавно блестящим достижением называли.

– О перспективах забудь, повторяю по слогам: на нижнем институтском уровне сойдёт. Потому что все знают – наша работа. А в качестве кандидатской диссертации рассматриваться не может, ибо в природе существует монография с аналогичными результатами. Понятно? Надо срочно менять тему. Подумай над этим недельку и доложись. Я тоже буду репу чесать, – он наглядно принялся массажировать толстую кожу на голове, гоняя её толстыми складками ото лба на затылок.

Кожа натужно скрипела под сильными пальцами шефа.

– А что, Андрей Палыч, – задумчиво следя за этими усилиями, произнёс бесстрастно Магницкий, – хорошо бы взять товарища Киселя за грудки и придушить слегка? Чтоб не воровал чужие мысли на халяву?

– Дурак ты, Виктор, и не лечишься. Да он с его-то блатом, а теперь и званиями и лауреатствами в придачу, знаешь какой бюджет для нашего института вышибет? Нам и не снилось. Уже парочку новейших американских компьютеров пообещал в отдел, настольных. На один стол помещаются, а памяти – как во всём нашем машинном зале, понял?

– Понял. Только вот знаю точно: коммунизма на воровстве не построить. Мне это один старший товарищ популярно объяснил на живом примере, когда уму-разуму учил.

Андрей Палыч перестал чесать репу.

– Ты что, Виктор, собираешься коммунизм строить, как Хрущёв к 80-му году? Так проехали дату, опоздал. И вот ещё что: пришлось твою работу с конкурса молодых учёных тоже того… отозвать. Сам понимаешь – нехорошо, могут в плагиате обвинить, зачем нам лишний шум на ровном месте поднимать?

– Понятненько.

– Думай, Магницкий, думай. Срочно чеши репу, Виктор, насчёт новой тематики.

– Будем чесать, Андрей Палыч.

– Вот и умница!

В состоянии полной отрешённости скитался Магницкий по коридору. Новая тема на последнем году аспирантуры. Легко сказать. Куда теперь податься? На какую сторону? От дурных мыслей отвлёк Забава.

– У тебя с квартальным отчётом как дела?

– Нормально.

– А у меня труба из-за этих девиц, чёрт бы их побрал!

– Да? – иронически вздёрнул бровь Магницкий, – это ещё что за новая болезнь объявилась? Рассказывай, делись опытом с подрастающим поколением.

– Не в том смысле. Девчонки неправильно программируют мои идеи. У них, понимаешь ли, головы не так устроены, как у нас. Говоришь им, говоришь, объясняешь полдня алгоритм до хрипоты, а они назавтра приносят тебе в распечатке такую офиговенную фигню, что хоть бери и вешайся. Эх, надо было мне тоже программирование толком освоить в своё время. Вон у тебя, как я смотрю, никаких проблем: надо – раз-два и на машину бегом, сунул Жанке конфетку в карман, и без всякой очереди прокрутил идею за десять минут на соответствие объективной реальности. Ни от кого не зависишь, счастливчик!

– Начни программировать хоть сегодня, кто мешает? Не боги фортран придумали.

– Начни, начни, а где время взять на освоение? Отчёт позавчера надо было сдать. Нет, замучился я с этими девицами, погубят они меня. Вот сегодня сон приснился. Рассказать?

– Благолепный хоть? Или опять?

– Опять. Приснилось, представь себе, что лечу я голеньким ребёнком в колыбели, которая состоит из живых женских рук. Будто они меня держат на весу и несут куда-то вверх, и вокруг руки, руки, даже не колыбель вовсе, а гнездо уютное такое из рук женских сплетённое, а руки те колышатся надо мной, трогают, гладят и ласкают, а сами, знай, поднимаются ближе к солнышку. М-да… Необыкновенно нежные, до плеч оголённые, розовые, невинные, а я их всё равно узнаю – вон Милы ладошка прикоснулась, вон операторши Любочки, у неё такая ямочка у локтя делается при сгибе, чувства при этом самые что ни на есть приятные…

– Вильгельмины Карловны не было?

– Что? А, нет.

– Крупно повезло, иначе бы с дефектом проснулся.

– Да, и вот представь себе, разве можно, находясь в этаком приподнятом настроении, сидеть за столом и писать квартальный отчёт? Я теперь хожу по институту дурак дураком, у женщин руки разглядываю и вспоминаю: были они во сне или нет. Ах, как они меня несли, как несли куда-то… Пойдём, хватанём газировки по стакашку?

– Иди, Бориска, мне надо переговорить с одним человеком.

На выходе за вертушкой стояла Пума с сумочкой, вопросительно кося в сторону Магницкого.

– Где пропадал весь день, миленький? – спросила, не обращая внимания на Забаву.

– Работал, трудился над отчётностью.

– Смеёшься?

– Какой смех, еле уложился в срок.

– Чего сердитый? – прошептала Пума, беря за руку и метя уложить голову на грудь.

В этот раз чувствовался небольшой, но вполне ощутимый вес ларискиных извилин. Чуть не задохнулся от возмущения, вспомнив её вчерашнее мокрое лицо. Какого чёрта?

– Видимо, придётся тему диссертационную менять на полном скаку. Кстати, твой муж блондин или брюнет?

Пума резко отняла голову.

– А что это вдруг? Ну, брюнет. Ты разве его не видел? Одно время встречал меня здесь чуть не каждый день.

– Видел тебя в воскресенье у «Чайной». Вы с каким-то долговязым блондином танцевали под проливным дождём, выглядя при этом весьма довольными, будто всё съели-выпили, и в довершение смылись через чёрный ход, не заплатив.

– Ошибаешься, – Лариса помедлила, отведя глаза в сторону, будто припоминая, – не танцевала я ни с кем ни у какой чайной.

– А потом вчистили за троллейбусом до остановки, будто из «Чайной» за вами погнались, и бег ваш тоже был сродни танцу. Лично я завидовал.

Магницкий неотрывно смотрел на Пуму. По его логике, она должна сейчас предъявить алиби, где была и что делала в воскресенье, например, ходила с мужем в кино. К мужу он претензий не имел до недавнего времени, только к долговязому блондину, с которым Лариса выглядела намного счастливей, чем с ним, Виктором Магницким.

Однако Пума оправдываться не желала:

– Ошибаешься, ничего такого в помине не было.

– Ладно, проехали, – согласился Магницкий, – извини, мне пора.

И вышел из института. Пума семенила рядом, и это было удивительно, ведь прежде на улице она не любила ходить парочкой, тем более в центре, где пруд пруди всяческих знакомых мужа и свекрови. А тут идёт, смотрит на полном серьёзе и говорит:

– Возьми меня замуж, миленький.

– Ты вроде бы замужем у нас.

– Я разведусь, миленький. Возьмёшь?

Странно. Уж точно не видел её столь умоляющей просительницей. Будто не Пума вовсе. Да и не Лариска, та ничего тоже не просит, а эта просто умоляет подобрать её, иначе вот-вот затопчут.

– А вдруг потом брошу?

– Муж обратно примет, он любит.

– А ты?

– Я тебя люблю, миленький.

Магницкий укоризненно посмотрел мимо. Зачем сейчас-то? Счастливая парочка танцует под дождём, ничем её не остановить. Бесполезно.

– Знаешь, пожалуй, нет, не возьму. Извини, не могу, от природы очень впечатлительный.

Отнял руку и быстрым, ускоряющимся шагом побежал вперёд, куда глаза глядят.

Через две недели Пума неожиданно для всех уволилась из института по собственному желанию.

Только через полгода, когда Магницкий сам ушёл из науки на производство, где обещали дать квартиру, однажды, пребывая в каком-то безнадёжном состоянии, рискнул позвонить с уличного автомата к ней домой. Трубку взял мужчина.

– Позовите, пожалуйста, Ларису.

– Она здесь не живёт, – сказал голос, как показалось Виктору, обиженным тоном, причём на него, Виктора, обиженным, вроде он в том виноват, – и вообще давно уехала из города.

Раздались гудки.

«А где живёт?» – спросил себя Магницкий, прекрасно, впрочем, понимая, что существуют на свете вопросы, на которые не стоит искать ответы. Зачем звонил – сам не знает. Ну, подошла бы, сказала своим удивительным голосом: «Ал-ллё», – о чём говорить? Ауфвидерзейн, либэ фройлейн! Что в переводе на русский означает, что однажды пришло ни с того ни с сего весёлое счастье, обняло за плечи, прижалось, а он взял да прогнал его прочь, и счастье ушло. А жизнь превратилась в обычное существование.

ЧАСТЬ 2. Домик в центре с девушкой и собакой

1. Один дома

Шесть лет спустя

Он попробовал раскачаться, чтобы выбраться из старой кровати с провисшей сеткой, но сразу стукнулся об пол и открыл глаза.

Со вчерашнего вечера ничего не изменилось.

Две дамы приветливо смотрели на него, стоя в большой светлой комнате возле тумбочки с фикусом и та, что повыше, с вуалью на шляпке, была замечательно хороша собой, особенно красивы чистые глубокие глаза, в которые вчера вечером перед сном Виктор долго смотрел, отдавая должное качеству фотографии столетней давности на выцветшем полотняном коврике над кроватью.

Кем являются прекрасные незнакомки, он до сих пор не знал, несмотря на двухмесячные розыски в пыльных шкафах и сундуках.

Меж тем с большой долей вероятности можно предполагать, что по крайней мере одна из них имела непосредственное отношение к этой комнате и самой кровати, на которой теперь спит он. Возможно, то была её собственная кровать (дамы с вуалькой), во всяком случае, очень бы хотелось на это надеяться. Тогда старая рухлядь делалась несколько приятнее в пользовании.

Стоит повторить попытку катапультирования из провисшего гамаком лежбища. Он поднял ноги, отвёл назад, насколько было возможно это сделать, находясь в данном положении, после чего резко распрямился, воспарив над железным краем койки в стиле Фюсбери (вниз глядеть строжайше запрещено), в конце продолжительного полёта сгруппировался и аккуратно брякнулся на корточки посреди комнаты, мысленно себе рукоплеща.

Беда лишь в том, что пол не совсем чист.

Противником в борьбе за чистоту жилища выступал дощатый нештукатуреный потолок, рассохшиеся от старости доски которого имеют щели шириной в палец, и оттуда напрямую с чердака сыплются иногда сухие кусочки древесины, частицы пыли и шлака, покрывая собой крашеные доски пола и все прочие поверхности спальни мелким едким мусором. Проедет по улице тяжёлый грузовик – стены в такт содрогнутся, а сверху – п-ш-шш – сыпанёт за шиворот горсть сухой гадости.

Коврик возле кровати отсутствует. То есть он лежал здесь ранее – плешивый кусок, криво отрезанный от большого персидского ковра, но ему не повезло: слишком пропах лекарствами и старческой беспомощностью, что заставило расстаться с ним сразу же, преодолевая, во-первых, счастливую леность упоительных майских дней, объявшую Виктора после того, как он переехал в этот дом, а во-вторых, и ещё одно совсем уж непонятное внутреннее чувство, запрещающее почему-то нарушать сложившийся местный порядок вещей. Новый хозяин вынес его в мусорный бак вместе с ведром пустых пузырьков и ампул из-под лекарств. По сути, коврик стал единственным предметом, который он выбросил после приобретения данной недвижимости в тихом центре города.

Итак, коврика нет, зато есть комнатный рояль, возле которого он только что приземлился. Эта дореволюционная рухлядь задвинута в угол до упора, и тем не менее занимает почти половину площади комнаты.

Стены, как и потолок, не штукатурены, сложены из потемневших во времени, блестящих, как стекло, лиственных брёвен. Рояль неисправен, но если поднатужиться и открыть заклинившую крышку над клавиатурой, с обратной стороны можно разглядеть медную табличку фирмы «Шрёдер». Да-с, вот собственный комнатный рояль, просим любить и жаловать. Опять же нет комнатных тапочек.

После четырнадцати лет детдома, трёх – интерната и почти пятнадцатилетнего обитания по общежитиям всё имущество удалось запихнуть в два не очень больших чемодана, которые нынче сиротливо прятались под роялем. Тапочки упустил из вида. Когда опомнился и побежал за ними вприскочку, оказалось слишком поздно: стоптанная пара обиделась, ушлёпав невесть куда длинными коридорами университетского общежития.

Да бог с ними, с тапочками, просто чудо, что удалось купить этот домик. Виктор радуется и не может нарадоваться тишине и тому, что он здесь совершенно, абсолютно, невообразимо один!

Один! Один!! Наконец-то один!!!

Функцию тапочек ныне исполняют каменные от древности кирзовые сапоги, похожие на ботфорты, с голенищами, сношенными в гармошку, доставшиеся в наследство от прежних хозяев. Он шаркает в них повсюду: по саду, на кухне, а часто проходит даже в комнаты.

Солнце проникло сквозь тёмные двойные рамы с пыльными, много лет не мытыми стёклами, ставшими от этого буро-зелёными, цвета жигулёвского бутылочного стекла. Создаётся неверное впечатление, будто погода на дворе пасмурная, на самом же деле сейчас, в шесть часов утра, уже очень жарко, на поляне перед домом благоухают цветы, а от зарослей черёмух, яблонь и сирени приятно тянет сыроватой ночной свежестью.

Наступившее утро представляет на выбор несколько вариантов деятельности: можно выйти сад и позагорать там часиков до десяти, благо именно в это время практически нет комаров, можно сделать физзарядку, или совместить и то, и другое, а можно просто сесть пить чай.

По тёмным стенам замелькали солнечные зайчики – то действует вечный двигатель, стоящий на подоконнике за окаменелым кактусом. Физический прибор на деревянной точёной подставке, покрытой облупившимся лаком, что-то вроде миниатюрной мельницы с крыльями, запаянной в стеклянную колбу. Пропеллер пускает хороводы солнечных зайчиков, освещая ими брёвна стен, кровать, рояль, стол, два стула, шкаф с книгами, на него можно смотреть часами, а он работает и работает. Безостановочно, завораживающе.

Старый радиоприёмник в доме не говорит, телевизор не показывает, рояль не играет, только вечный двигатель действует легко и просто, как ему и положено, отчего кажется странным решение Французской Академии наук трёхсотлетней давности о не рассмотрении изобретений вечного двигателя. Вот же он, под рукой.

Повсюду очень много ветхих книг. Те, что не помещаются в шкафах, все в ужасающем состоянии: лежат на столе, на рояле, под столом, под роялем, в сыром углу за кроватью свалена целая куча старинных учебников, над которыми витает стойкий запах плесени.

Для него по-прежнему весьма странно и непривычно, что и стены, и мебель, и книги – это рассыпавшееся гнездо неизвестного, ушедшего навсегда в небытие мира, стало вдруг его собственным. Отчего невозможно не задавать себе вопросы: кто они, люди жившие здесь, чьи фотографии остались висеть на стенах и таиться в темноте ветхих альбомов, в конце концов чьи сапоги он только что надел?

Градусник на крыльце показывал +25, летнее утро в разгаре.

Зачерпнув лейкой тинную воду из бочки, приступил к поливке. Спёкшаяся земля цвета остывшего пепла не приемлет жидкость, отчего та, дробясь на мелкие грязные шарики, ртутью катается по пыльной поверхности.

По мере того, как наливается большая лужа, почва вспоминает наконец о своём материнском предназначении, начинает всасывать воду с чавканьем, хрюканьем и даже каким-то невыразимым утробным гугоркотаньем, пуская пузыри. Так пьёт сдыхающий от жажды верблюд после многодневного перехода через пустыню.

Магницкий таскал лейку за лейкой. Опьянённые обилием влаги цветы теряли устойчивость – валились как подкошенные, но всё равно пили, пили, уже не корнями, а стеблями, листьями и даже пестиками и тычинками.

По всем признакам денёк предстоит жаркий.

– Солнце не встало, а в Стране Дураков уже кипела работа, – раздался задорный женский голос.

Створки окон на втором этаже соседнего дома открыты, в комнате у подоконника стоит красавица Тамара в голубом купальнике, с ленточкой на лбу, сзади волосы стянуты в тугой узел. По утрам она занимается аэробикой, и для своих сорока лет выглядит весьма свежо.

Магницкий отсалютовал пустой лейкой:

– Нам зарплаты не надо, нам работу давай!

Большая сонная ворона, хлеща крыльями по веткам, тяжело выбралась из бурелома в глубине сада, где провела ночь, раздражённо каркая и низко лавируя между ветками, кое-как преодолев дальний забор, улетела в Марьину рощу.

Воронье карканье и посвящённый ей собачий переполох в роще разбудили обитательницу зооуголка ослицу Берту, которую Магницкий слышит каждое утро и каждый вечер. Когда Берта прерывает на минуту свою арию, чтобы набрать побольше воздуха для следующего куплета, доносится, насколько энергично проделывает па неутомимая Тамара.

Разделавшись с клумбочкой у крыльца, не меняя униформы, Виктор вышел на улицу, где принялся за поливку кустиков сирени, калины, черёмухи, высаженных на узком газоне перед домом. Все они принялись, но без утренней порции свежей водички чувствуют себя днём крайне неуютно меж двумя горячими асфальтовыми лентами тротуара и дороги.

Часы показывали половину седьмого, пора закругляться с садовыми работами, да идти пить чай.

Солнце вскарабкалось поверх деревьев над центральной поляной сада. Тени от черёмух быстренько ретировались куда подальше в заросли крапивы и одичавшей малины, где под листьями, в траве скрылись от наступающей дневной жары несметные полчища комаров.

Пассажи Тамары скоро надоели проснувшейся старухе Савраскиной, живущей этажом ниже. Её окна не видны Магницкому за соседским сарайчиком, но голос свеж и потрясающе силён. Должно быть, пенсионерка подошла к форточке и обратилась непосредственно к небесам:

– Всю ночь напролёт пьяницы спать не давали, теперь эта кобылица содомская ни свет ни заря гарцует. Боже мой, боже, ну за что такие муки адские пожилому ветерану труда?