Текст книги "Экипаж колесницы"

Глава третья
«РЫЦАРЬ»

Шеф-инженер Леша Некрылов жил очень близко к звездам – аж, на двенадцатом этаже. Окно его кухни было распахнуто, и звезды могли наблюдать, как он в переднике, повязанном поверх джинсов, стоял у плиты и пел. Вернее, пел – слишком громко сказано; он тихонько мурлыкал песенку про то, что сначала поезда уползают на край света, но потом торопятся к дому, непростительно опаздывая. Банальнейший сюжет, но каждая строчка была прочувствована, так как долго барахталась где-то в душе, прежде, чем вылиться на бумагу – дело в том, что песенку сочинил он сам.

На сковородке недовольно шипела картошка, и Леша внимательно следил за ней, но в самый неподходящий момент раздался звонок, тоненький и мелодичный, как колокольчик. Леша погрозил сковородке пальцем и пошел открывать.

– Ой, прости, – соседка по площадке, увидев полуголого Лешу в цветастом переднике, смутилась, – ты занят?

– Проходи, Марин, – Леша отступил в сторону, – готовлю ужин для чемпионов. Помнишь, у Воннегута был «Завтрак для чемпионов», а у меня ужин, – он потянул носом, – о, черт! – и бросился на кухню.

Переступив порог, Марина остановилась. С прошлого ее визита в квартире, вроде, ничего не изменилось, но от этого чувство восторженной зависти не делалось меньше – все тут напоминало картинки из иностранных журналов, которые иногда сдавали в букинистический отдел магазина (в перерыв она, вместе с другими девчонками, рассматривала их, тщетно пытаясь представить себя среди мягких диванов и блестящих толстыми стеклами, замысловатых шкафов). Если б, по своей сути, Лешина квартира не являлась однокомнатной хрущевкой с аркой, то иллюзия могла бы быть совсем полной, хотя Марине хватало и того, что есть – шарм нестандартного уюта и даже роскоши, кроме восторга, неизменно рождал бесконечную тоску за свою не сложившуюся жизнь.

У нее никогда не было ничего подобного, даже в то далекое время, когда существовал муж и, как говорится, полноценная советская семья. Единственное, что удавалось ей – это более-менее прилично одеваться, создавая хотя бы впечатление благополучия. Правда, никто не знал, что при всех этих «блузках-юбочках», дома у нее стоит старый круглый стол, облезлый сервант, поцарапанный с одного бока, и комод, ужасающе огромный и неуклюжий, занимающий почти половину комнаты. И в это нестерпимое убожество она вынуждена была возвращаться каждый день!..

Почему ей так не везло решительно во всем? Хорошо еще, что родители относились с пониманием, довольно часто передавая из деревни продукты, а к праздникам, и деньги. Но, самое главное, они забрали к себе маленькую Юльку – временно, до школы. С одной стороны, это заставляло Марину почти каждый выходной мотаться в деревню, ибо по дочке она тосковала даже больше, чем от неустроенности в личной жизни; но, с другой, так все-таки было легче – хоть какое-то время и деньги она могла тратить на себя… хотя разве это деньги?..

Молодость проходила. Двадцать пять – это время, когда хотелось уже не метаться и искать, а жить; просто жить, а не готовиться к тому, что все когда-нибудь еще будет.

В чем она ошиблась? Где, в какой момент? Ведь все начиналось так хорошо, так складно (по крайней мере, не хуже, чем у других) – приехать в город из деревни и с первого захода поступить в институт, сразу выйти замуж за будущего врача, с помощью родителей купить кооперативную квартиру, родить прекрасную здоровую девочку. Да разве могло сложиться удачнее?.. А, вот, потом что-то сломалось. Ей казалось, что все она делала правильно – и любила, и души не чаяла в муже, но что-то все-таки произошло.

Недавно она видела его – теперь он работал грузчиком в гастрономе. Марина была поражена сознанием того, что это обросшее, тонкошеее существо с ввалившимися глазами, могло быть ее обожаемым Сашей! Он сидел на перевернутом ящике в рваном черном халате и зубами открывал бутылку. Вся ее семейная жизнь связывалась с совершенно другим человеком – веселым и красивым, с которым они неслись когда-то в белом автомобиле с золотыми кольцами на крыше.

Первое время Марине казалось, что ничего страшного не произошло, что все быстро и счастливо наладится; она боготворила свою крикливую, курносую Юльку… но постепенно стала уставать. Пришлось бросить институт, а вместе с ним беззаботную жизнь, когда достаточно вовремя подсмотреть в шпаргалку, и все задачи тут же решались просто и однозначно.

Она устроилась в книжный магазин. Слушая, как Вика, держа в ярко алых губах сигарету, рассказывает об очередной поездке к морю; видя, какие «потрясные шмотки» тащит на продажу кругленькая, как мячик, хохотушка Светка, она начинала беситься. Господи, она б никогда не рассталась с такими вещами!

По началу она думала, что во всем виновата Юлька – если б ее не было, она б тоже смогла!.. Тогда-то Марина и решила отвезти ее в деревню, но это тоже не помогло вырваться из замкнутого круга полупустых шкафов и трех золотых колечек, которые она носила все сразу на обеих руках.

Тщетные попытки наладить жизнь подорвали ее энергию. Прошло, четко разграничивая периоды, время, когда она стремилась к пленительно высокому; потом – к светлому и радостному. Теперь даже ее тяга ко всему красивому проходила, разбиваясь о глухую стену недостижимости. Хотелось только одного – покоя… хотя, пожалуй, это неправда – несмотря ни на что, жила в ней еще какая-то смутная, придавленная, невероятная надежда. И пребывала Марина в таком странном состоянии, чего-то ожидая, но не веря, что это все-таки может произойти. В Лешиной квартире она окуналась в свою несбыточную мечту, но давно протрезвевший разум, тут же начинал твердить об исключительности, не предназначенности всего этого для таких, как она.

Когда Леша возвращался из командировок, из-за его двери часто слышалась музыка, смех, входили и выходили красивые парни и девушки, очень похожие на Вику – такие свободные и довольные жизнью, словно не ставила она перед ними никаких проблем или лежали у них в карманах шпаргалки на все случаи жизни. Никогда она не решалась зайти к Леше, когда у него бывали гости. Она хотела; очень хотела быть там, и Леша приглашал ее, периодически встречая на лестнице, но всякий раз в душе возникала непреодолимая преграда – вроде, пытается она проникнуть в запрещенное место. Казалось, что над ней, чужачкой, будут смеяться и зло шутить, как Вика издевалась над ее обстановкой в первое и последнее свое посещение. Зато, когда за дверью случалась тишина, она совершенно неосмысленно находила какую-нибудь «неразрешимую» бытовую проблему и звонила, предварительно постояв несколько минут на площадке, собираясь с духом. Благо Леша никогда не отказывался починить кран, прибить полочку или подстроить телевизор…

– Ты где? – Лешин голос ворвался в мысли, и Марина испуганно тряхнула головой, – иди сюда! У меня тут проблема! Чемпионы могут остаться без ужина!

Марина вошла. Ей никогда не верилось, что на этой кухне хозяйничает мужчина, приезжающий на неделю и вновь исчезающий на целый месяц – казалось неестественным, создавать уют, чтоб не пользоваться им.

Марина остановилась в дверях, прислонившись к косяку, и наблюдала, как Леша проволочной мочалкой старательно отдирал пригоревшую картошку. Это тоже было непонятно – она-то хорошо помнила, что ее бывший муж заходил на кухню только поесть, а потом она возвращалась из института и мыла посуду. Марина улыбнулась. Это был другой, добрый мир, и ее не прогоняли из него.

Повернув голову, Леша хитро посмотрел на девушку.

– У человека несчастье, а ты улыбаешься. Теперь все западные газеты выйдут с заголовками «Фиаско повара ресторана „Домашний“»… это же катастрофа!

Марина рассмеялась не столько шутке, сколько самому его настроению. Казалось, в жизни этого человека не бывает неприятностей, и, наверное, очень легко двигаться за ним следом – как мчаться на велосипеде за автобусом, закрывающим тебя от встречного ветра.

– Что-то ты не заходишь, – продолжал Леша, – я уже целых два дня тут загораю.

Марина пожала плечами – не могла ж она объяснить, что не находилось повода, а без него?.. Сесть и молчать, беспомощно улыбаясь, пока он, в силу законов гостеприимства, будет развлекать ее? Ей даже поговорить не о чем, кроме своего злосчастного магазина, а зачем ему это?..

– Марин, ты в каких облаках витаешь? Расскажи лучше, как жизнь? Почти месяц ведь не виделись.

– У меня утюг сломался, – поспешно сообщила она, – не посмотришь, когда время будет?

– Посмотрю, конечно, только это безобразие сейчас дочищу.

– Давай я, – неожиданно Марина подумала, что впервые за столько лет предлагает ему свою помощь, – сковородки чистить – занятие женское.

– Годится, – он вытер руки, – дай ключ, пойду за агрегатом.

Марина вскинула голову, заливаясь краской. …Дура! Как я не догадалась захватить его?.. Обычно, перед тем, как позвать Лешу, она старательно наводила порядок, выносила на балкон облезлый стул, покрывала стол единственной скатертью. …Если он войдет сейчас… Это же хлев! Натуральный хлев!..

– Я сама принесу.

– Да ладно, ты уже руки испачкала.

– Он на подоконнике, – сказала она жалобно, так и не сумев отыскать предлог, чтоб не пускать его, а когда Леша ушел, подумала: …Сейчас он вернется и скажет: – В каком же гадюшнике ты живешь… или еще что-нибудь в этом роде. Конечно, ему можно так говорить – он, вон, сколько получает, а я сколько… и везде ездит, все привозит… тут еще Юлька, как назло, в рваных колготках. Дура!.. Надо было самой принести этот чертов утюг…

* * *

Леша не спеша прошелся по комнате. Все здесь напоминало общежитие или третьесортную гостиницу, и ему стало в очередной раз жаль Марину. …Она ведь хорошая… – с самого детства для него существовал именно этот критерий оценки людей – плохой или хороший; причем, «хорошее» он умел отыскать каждом, а если так, то человек уже не являлся плохим.

Леша взял утюг, но услышал шорох на кухне.

– Юлька! Привет!

Девочка засмеялась, так как они были старыми друзьями. Она не помнила своего отца, но помнила Лешу и встречала его с радостью, потому что «он добрый, с ним весело»; гораздо веселее, чем с мамой.

– Ты откуда взялась, Юла?

– Меня дедушка привез. На автобусе.

– Надолго?

– Еще на завтра, а потом мама пойдет на работу.

– А что ж ты одна сидишь? Мама не берет тебя с собой?

– Я играла. Иди сюда, Леш, я покажу тебе домик.

– Не, Юла, пойдем лучше ко мне в гости, – он подхватил девочку на руки, и она, дотянувшись до его уха и прошептала:

– Леш, давай ты будешь моим папой?

Предложение было настолько неожиданным, что Леша не нашел ничего лучшего, чем спросить:

– Зачем?

– Я хочу, чтоб у нас с мамой был папа; очень хочу, честно.

– Это вопрос не ко мне – это к маме, – смутился Леша.

Мысль о браке – не только с Мариной, а, вообще, ему совершенно не нравилась. Дважды его уже пытались женить, но оба раза он сумел выпутаться, даже не нажив при этом врагов. Да и зачем ему жениться, если в домашней хозяйке он не нуждался, обладая редким для мужчины даром – выполнять любую домашнюю работу, не только самостоятельно, но и с удовольствием, а любовь его еще не посетила. Ну, не посетила и все! Зато судьба даровала ему множество других радостей – насыщенная событиями, командировочная жизнь неслась, разрываясь между десятками друзей, сотнями интересов, и, словно опытный режиссер, молниеносно меняла декорации, не оставляя времени даже сесть и спокойно подумать.

Держа в одной руке утюг, а на другой маленькую Юльку, Леша заглянул на кухню.

– Глянь, кого я там нашел.

Марина резко обернулась – мало ли что он мог найти, но тут же улыбнулась.

– И чем она занималась?

– Я строила Кате дом, – доложила Юлька.

– Умница, – Марина ополоснула сковородку и повернула к Леше ее блестящую поверхность, – нормально?

– Отлично! В том же духе и продолжай – масло на столе; картошка в мешке.

– Ладно, – Марина засмеялась. Ей стало весело оттого, что Леша ни словом не обмолвился о ее убогом жилище, и все страхи оказались напрасными. Давно она не испытывала такого хорошего чувства; захотелось шутить, и она с удовольствием обнаружила, что способна на это.

– Утюг один, а картошки тут!.. – она склонилась к мешку.

– А как ты хотела? Картошку я сегодня съем, а утюгом ты год пользоваться будешь, так что… фирма веников не вяжет – фирма чинит утюги.

– А чемпионы едят картошку с луком? – Марина старалась, чтоб эта легкая, словно перебрасывание мячика, беседа продолжалась и продолжалась.

– Чемпионы едят все – они только что прошли трудную школу Житомирской столовой номер четырнадцать. Но проблема в том, что лук кончился.

– Так я принесу! – Марина выбежала из кухни. Она боялась потерять хоть одну из чудесных минут радости.

Вернулась она быстро, мельком взглянула на сосредоточенного Лешу, и заговорила опять, чтоб чувствовать, что нить между ними не оборвалась.

– Жить будет?

– Будет. Но насчет года я, конечно, погорячился. Давай я лучше подарю тебе новый.

– Давай, – согласилась Марина, сама удивляясь своей смелости, – как раз семнадцатого у меня день рождения.

– Годится, – завернув винт, он подал утюг хозяйке, – не печалься, ступай себе с богом – будет тебе новое корыто.

– Спасибо, – Марина закрыла сковородку. Ей так не хотелось вновь уходить в свое одиночество, отвечать на бесконечные Юлькины вопросы – она уже отвыкла, что с ней надо постоянно заниматься, играть… она сама еще не получила той доли внимания и ласки, которая полагается каждому человеку, чтоб потом он мог отдавать ее другим.

– Подожди! – на сегодня Леша не планировал дел, и вечер предназначался исключительно для отдыха, ведь завтра ему предстояло улетать в Новосибирск.

Марина почувствовала на плече руку, но не могла сказать, какая она – сильная, ловкая, натруженная? По тому, что рука не сжимала, не причиняла боли, она решила – это очень нежная рука. Леша подвел девушку к книжному шкафу.

– Хочешь, удивлю работника книготорговли?

– Чего меня удивлять? – Марина сморщила носик, – к нам пятьдесят экземпляров стихов Кольцова в прошлом месяце завезли, а остальное, Брежнев – «Целина» и «Возрождение».

– Леш! – позвала Юлька. Она держала в руках маленького ярко-желтого оленя, – можно я с ним поиграю?

– А ты возьми его себе.

– Леш, перестань, – Марина протянула руку, чтоб забрать фигурку, но девочка спрятала ее за спину, – Юль, зачем он тебе? Час поиграешь, поломаешь и выбросишь!

– Если нравится, пусть забирает. Кстати, это настоящий янтарь – из Калининграда привез. Говорят, очень полезный камень, а ко мне другой олень прибежит, правда, Юла?

– Правда! Слышала, мама? – девочка засмеялась.

– Видишь, ничего ты, мама, оказывается, в наших делах не понимаешь. Смотри лучше сюда.

Поняв, что с двумя противниками ей не справиться, Марина повернулась к шкафу; пробежала глазами корешки книг, пытаясь угадать, что от нее хотят услышать.

– Неужто ничего интересного?

– Все интересно… – Марина мгновенно опустилась с небес на землю и решила, что пора уходить, – красиво у тебя, – неизвестно к чему сказала она.

– Музыку поставить? – Леша аккуратно вынул из конверта диск, – тебе должно понравиться, – он плавно опустил иглу.

Какой-то незнакомый Марине инструмент принялся выводить грустную мелодию, которую потом подхватывала скрипка; на фоне оркестра их голоса сливались, становясь похожи на человеческие, но Марина не столько слушала, сколько судорожно думала:…Почему он меня не отпускает?.. И не находила ответа.

Леша вздохнул. Одинокий клавесин, то ли непонятый, то ли непонимающий, и его великое единение со скрипкой… Как обычный человек мог создать такую музыку? Впитывая ее, душа становилась огромной, а разум наполнялся гордостью за принадлежность к великому племени людей; хотелось взмыть над миром, словно заново родившись, ощущая свою простую человеческую значимость, и все вокруг казалось прекрасным…

Леша не хотел, чтоб Марина стояла, вся какая-то потерянная и теребила платье – хотелось совершить для нее волшебство!.. Но он не был волшебником, поэтому только сказал:

– Не грусти, все будет хорошо. Все должно быть хорошо, ибо в этом наше предназначение.

Марина положила руки ему на плечи, устало склонила голову, и стояли они, замерев, не решаясь нарушить движением, возникшую гармонию; стояли под музыку, написанную триста лет назад рыжим священником Антонио Вивальди, а на кухне уже снова начинала гореть картошка…

Леша чувствовал сладковатый запах Марининых волос; наклонился к самому уху.

– А знаешь, что мне Юлька предложила?

– Нет, – Марина едва качнула головой. Ей было слишком хорошо, чтоб думать; она старалась забыть о том, что не читала ни одной из книг, стоящих на полке, не знает автора прекрасной музыки, под которую ее сейчас обнимает почти полубог…

– Она мне предложила, стать ее папой.

Может, все произошло по-другому, если б он не улыбнулся, но Марина приняла его слова за издевку – вроде, пнул он ее с той высоты, на которую сам только что втащил.

Вытолкав в дверь плачущую Юльку, Марина обернулась.

– Глупо, – сказала она не зло, а, скорее, печально. …Сама знаю, что нечего мне тут делать! Зачем напоминать лишний раз?.. И зачем приплетать Юльку – она лишь глупый ребенок!.. Губы ее дрогнули.

– Марин, ты чего?.. – Леша не понял, почему все так стремительно изменилось.

– Ничего! – и дверь захлопнулась.

Он задумчиво прошелся по комнате, вертя в руках забытого оленя; потом долго звонил, но дверь так и не открылась. Оставив утюг на коврике, он вернулся домой. …Черт… глупость какая-то. Ведь ничего не произошло! Что-то мы, наверное, не поняли, – он вздохнул, – ладно, приеду – разберемся, а сейчас – не дверь же ломать, в конце концов?.. Взглянул на горевшую на плите картошку и снова вздохнул; похоже, чистить сковородку – это сегодня его крест.

* * *

Марина сидела и слушала протяжные звонки в дверь. …Больше я никогда не переступлю порог его дурацкой квартиры! Все в нем показное! Подумаешь, книги, пластинки… Он просто издевается очень изощренно…

Как у всякого человека, обделенного в жизни, у Марины была болезненная гордость. Ей постоянно казалось, что ее не ценят, что непременно кто-то хочет ее обидеть. Из обычного разговора она могла выхватить любую, не совсем удачную фразу, и фраза эта обретала в ее воображении особый смысл – тогда сразу все летело кувырком. Такой взгляд на мир за последние годы стал настолько привычным, что она не замечала всей его ненормальности…

– Мам, это Леша звонит.

– Замолчи, и встань в угол! – огрызнулась Марина. Ей требовалось на ком-то сорвать свое ужасное настроение.

– За что, мам?

– За дело!

Юлька покорно встала рядом с телевизором и отвернулась.

…Господи, – Марина закрыла лицо руками, – куда мы катимся?.. Ей подумалось, что никогда с ней не происходило ничего хорошего, а вся ее жизнь – это сплошная цепь мук и разочарований, холодного бессердечия, непонимания, озлобленности. Ей стало так жаль себя, что она разрыдалась; тут же исчезли мечты, а вместе с ними и проблемы – осталась только огромная обволакивающая жалость к самой себе.

– Мамочка, почему ты плачешь? Не плачь, мамочка… – Юлька смотрела на нее, сама готовая разреветься.

– Иди к маме, доченька, – она прижала своего единственного утешителя, такого безмерно доброго и безответного.

* * *

Без четверти шесть Леша уже сидел в самолете. Как ни странно, чувствовавший красоту и умевший наслаждаться уютом, он любил и дорогу. Она являлась для него средством познания, путем к непосредственному общению с великим многообразием людей, а машины… они его не интересовали. Это было обычное ремесло, поэтому когда Олег Чернов восторгался «оживающим металлом», Леша воспринимал это, как тупой фанатизм, с которым бесполезно бороться. В работе для Леши существовала лишь одна привлекательная черта – наблюдать плоды своего труда немедленно; вот, на что б он никогда не согласился, так это корпеть над Великим Открытием и умереть, не увидев его воплощения.

Самолет набрал высоту. Леша несколько минут смотрел на белую бесконечность облаков – их формы, причудливые и неожиданные, наталкивали на мысли о вечности, о холодном мертвом сне. Леша встряхивался и тогда обнаруживал сходство с ватой под новогодней елкой, но это было ненадолго – снова возвращалась картина, грандиозная и суровая, как «белое безмолвие» Джека Лондона. В такие минуты он совершенно четко представлял бога, шагающего по облакам, а еще лучше, еще интереснее – себя, несущегося в собачьей упряжке вместе с Ситкой Чарли и Мэльмютом Кидом. Конечно, это мальчишество, но не даром мать говорила, что никогда он не повзрослеет, и никак не могла понять, как такому существу доверяют решать важные производственные вопросы… да и, вообще, отправляют одного в чужой город!

Под крылом медленно плыли дымчатые вершины, припорошенные снегом равнины, но не хватало в них чего-то самого важного – лыжни не хватало или кустика; шапочки красной на опушке. Любил Леша живые пейзажи, и в облака всматривался, словно пытаясь отыскать признаки жизни.

Один раз ему довелось видеть чудо. Он до сих пор помнил его в деталях, хотя прошло уже два года. Летел он тогда из Риги; летел ночью, когда землю невозможно отличить от неба, и вдруг, раздвигая черный занавес, появилась тонкая, как игла, алая полоска. Разделила она весь мир пополам, и наливалась, пухла, оттесняя темноту – так рождалась заря. Потом края алой ленты размылись, становясь розовыми, и, в конце концов, заголубело небо. Чуда не стало – просто это всходило солнце.

Леша отвернулся от иллюминатора. Его сосед спал, сцепив жирные волосатые руки на животе, и вздохнув, Леша открыл книгу; пролистал предисловие. …Опять про любовь… сколько же можно мусолить одно и то же? Но раз уж купил, придется читать, – он нехотя углубился в содержание, но, в конце концов, увлекся и очень удивился, когда стюардесса объявила, что самолет начинает снижение.

Леша вскинул голову – пять часов пролетели настолько незаметно, что книжные влюбленные, которым весь мир мешал воссоединиться, еще находились на полпути друг к другу. Взглянул в иллюминатор и сквозь дымку облаков увидел город, словно слепленный из спичечных коробков; еще через полчаса самолет покатился по гладкому бетону – тогда Леша убрал книгу и сладко потянулся.

* * *

Гостиница выглядела внушительно – она стояла на самом берегу Оби, новая, с огромными блестящими окнами; холл украшали чеканка и темное дерево. Леша привычно огляделся, в поисках таблички «мест нет», и не обнаружив ее, уверенно подошел к стойке. Места действительно были; причем, администратор извинилась, что номера остались только двухместные, а Леша засмеялся в ответ:

– Так это здорово! Одному, знаете, как-то скучно.

У администратора сделалось такое лицо, что если б Леша не отошел заполнять «Листок проживающего», она б, похоже, потребовала, кроме паспорта, еще и справку из психдиспансера.

В придачу к стандартному набору мебели и белья, в номере оказался телефон. Леша по привычке поднял трубку, но сообразил, что в этом городе впервые, и позвонить ему некому.

У противоположной кровати стоял распухший портфель с ручкой, обмотанной синей изоляцией. Портфель внушал доверие – немодный, потерявший форму, проехавший, наверное, не одну тысячу километров. Усевшись на стул, Леша попытался мысленно нарисовать портрет хозяина портфеля. Было у него такое развлечение – представлять человека по вещам. На вокзалах, в аэропортах он примечал одиноко стоящий багаж, воображал его владельца и очень гордился, если получалось похоже. В данном случае ему виделся, замученный дорогой снабженец лет пятидесяти, которого наспех, не дав времени на сборы, вытолкали в командировку; он уже отвык ездить, а тут пришлось. Портфель этот давно пылился где-нибудь в сарае…

Леша не успел закончить портрет, потому что дверь распахнулась, и на пороге появился мужчина неопределенного возраста в майке и с татуировкой на плече. В руках дымилась кастрюлька, которую он поставил на стол и сразу протянул руку.

– Дед Саша.

– Леша, – и улыбнулся – ему понравилось такое обращение.

– А? – дед Саша приставил к уху ладонь.

– Леша!

– Не слышу. Глухой я на правое ухо – ты под левое говори.

– Леша!!

– Алексей, значит? Подсаживайся, будем «месиво» кушать, – увидев протестующий жест, он приоткрыл крышку, и из кастрюли потянуло чем-то домашним, – нет, ты попробуй! Меня молодые ребята всегда зовут с ними ехать – это, чтоб я готовил им, а я говорю – на фиг нужно; я и сам могу съездить. Ой, я с ними запросто разговариваю! Они издеваются, что я глухой… а ты давай, рубай, – он положил перед Лешей ложку.

– Где ж ты варил свое «месиво»? – Леша засмеялся.

– А я, Леш, нигде не пропаду, – дед Саша ощерился желтыми гнилыми зубами, – я, как приехал, сразу на кухне договорился. Сало у меня свое, понятно? Я всегда сало с собой беру. В столовую, чего ходить? Обсчитают, обманут, полтора рубля отдашь, и ничего не поешь. А тут!.. Нет, ты попробуй! – он разорвал журнал «Огонек», покрыв стол листами вместо скатерти. У Леши возникла мысль сбегать за водкой, но дед Саша предугадал и это, вытащив «Русскую».

– Выпьешь?

– Выпью.

– Мы, Леш, считаться не будем – нам жить вместе. Сегодня ты возьмешь, завтра я – это так полагается, понятно?

Что-то присутствовало в деде Саше такое, что Леша сразу влюбился в него. С момента их знакомства прошло минут пятнадцать, а, казалось, жили они рядом долгие годы. Леша раскрыл складной нож и закурив, начал резать хлеб.

– Дай-ка твоих, хороших, – не дожидаясь разрешения, дед Саша придвинул Лешину пачку, – шикарно живешь. У нас в Куйбышеве нет таких, – осторожно, двумя заскорузлыми пальцами он извлек сигарету.

– У нас в Воронеже тоже нет – друзья из Москвы передали.

– А?..

– У нас, говорю, тоже нет!

– Я, вообще-то, не курю – так балуюсь. Пятьдесят три года, а все балуюсь, понятно? – он улыбнулся и смешно набрав в рот дым, с шумом выпустил его вверх, – а ты ешь, давай.

Месиво представляло собой суп-концентрат, в котором плавала картошка, куски сала и лук. Леша не был любителем столь «изысканных» блюд, но сейчас оно показалось ему очень вкусным; наверное, из-за деда Саши, который ел жутко аппетитно, постоянно вытирая лоснящийся рот.

– Все дело в жирах, – поучал он, – в сале, понятно? Вот харчи! И всего за пятьдесят копеек, понятно? Пятьдесят копеек!.. – он многозначительно поднял указательный палец, – денег-то нету. Я в Могилеве проторчал три недели, а сюда платы для станка привез. Сармак, понятно? Они мальчишки хорошие. Я у них станок делал, так они говорят, дед Саша, привези. Я говорю, а сармак? Я с ними запросто разговариваю; я со всеми запросто разговариваю, понятно?

Поставив оставшееся месиво на подоконник, дед Саша собрал грязную посуду и увидел на развороте «Огонька» Репинских «Запорожцев».

– Во, Репин-то! – он надел очки, – восемьдесят шесть лет жил!.. «Запорожцев» оказывается, тринадцать лет рисовал! Зато, смотри, какие рожи! Я в Краснодаре был, так там дом и доска на нем, что там он ее рисовал… это ж надо, так придумать! Этот лысый – их главный атаман… а это писарь, понятно? Смотри, нет, ты смотри, у этого и бандура лежит! А во!.. Во, рожа-то! Смотри матом, наверное, пишут.

– Дед Саша, а я читал их письмо. В Херсоне.

– Да?.. – видимо, его совершенно не интересовало истинное содержание письма, – хорошие они мальчишки, и Репин – молодец. Надо же, такую картину изобразить.

Дед Саша основательно запьянел и встав, пошатываясь добрался до постели.

– Леш, я посплю, можно? А то устал что-то.

– Дед Саша, что ты спрашиваешь?..

– Все-все-все, – он отвернулся к стене и засопел.

Леша смотрел на его седую голову и продолжал фантазировать. …Раз из Куйбышева и торгует платами, наверное, наладчик станков с ЧПУ. Работает давно, но не инженер – скорее, слесарь… Производственная характеристика Лешу не удовлетворила – ему хотелось понять человека, а человек, вроде, получался похожий на него самого, только постарше и попроще. …Неужто я встретился со своей старостью?.. И как? Доволен ли я ею?..

Удивительно, но Леша никогда не задумывался над тем, что когда-нибудь состарится – просто будет ему сорок, пятьдесят, возможно, семьдесят, и…. и потом ничего не будет. Все исчезнет одномоментно, но до этого ведь так далеко, что и думать об этом не хочется…

Волна странных воспоминаний накатилась сама собой, и он не препятствовал ей, тихонько уплывая к тому странному ощущению, когда вспоминаешь жизнь, в которой еще нет места лично для тебя. Это раннее, слепое детство, отмеченное одной-единственной мыслью – я уже пришел.

Первыми в галерее реальных образов стояли отец и мать. Ему казалось, что время ничуть не изменило их – только добавило седины. Конечно же, он ошибался – меняется все, и в первую очередь, люди, но сейчас Леша не думал об этом. Полностью отрешившись от законов мирового развития, он пытался вспоминать так, как это отпечаталось в его душе, и совсем не важно, кем они работали и где жили – это запечатлелось очень приблизительно, как букет цветов на свадебной фотографии. Возникли лишь фигуры двух людей, с которых все началось; именно они развернули перед ним мир таким, каким он видел его до настоящего времени. Он и сейчас, давно уже существуя как самостоятельная единица, продолжал нуждаться в них, словно сверяясь, правильным ли движется курсом; не свернул ли? Не прибил ли его к чужим берегам какой-нибудь ломающий мачты и надстройки ураган?..

Стоп! Он подобрался слишком близко к современности. Назад! Ему необходимо было видеть все постепенно, словно заново вырастая до своих тридцати двух лет.

По воспоминаниям прошла широкая черная полоса. Это тоже был кусок детства, только уже осознанного, с реальными именами, домами и дворами. Полоса называлась – одиночество.

Благодаря родителям, Леша слишком рано вошел в мир книг, в мир не всегда понятных, но захватывающих мыслей, и когда пришла пора стрельбы из рогаток, выбивания портфелей и подкладывания кнопок, он понял, что не способен на это. Он перешагнул, промчался совершенно незаметно для себя, через этот рубеж. Какое ужасное время!.. Он так нуждался в людях, но был еще слишком мал, чтоб самому искать друзей. Его окружал постоянный неизменный круг одноклассников, с интересами, не идущими дальше убогого плевания из трубочек пшеном и кусочками промокашки.

Он помнил, как однажды попытался стать таким же, как все, и запустил тряпкой в девочку, которая ему нравилась, которой по ночам он пытался посвящать стихи. Никогда он не забудет ее взгляда. Наверное, так смотрят на трамвай, который внезапно сошел с рельс и устремился прямо по асфальту куда-то в сторону. Тогда Леша и перестал бояться одиночества, зная, что обязан выжить вместе со своими старыми друзьями – книгами.