Текст книги "Часть той силы"

22. Чижик…

Чижик начинал его раздражать. Эта потусторонняя птица приобрела привычку ходить за Ложкиным по пятам. Кроме того, она взбиралась на стол, когда Ложкин садился есть. Она сидела и внимательно смотрела на него, наклонив голову. Причем это был не просто глупый куриный взгляд, как у большинства птиц, и не любящий взгляд домашнего питомца. Так сытый лев смотрит на кусок мяса, – однажды подумал Ложкин и с тех пор никак не мог отделаться от этой мысли. Все же, Чижик был хищником. Кто знает, чем это все закончится?

С утра глиняная голова понравилась Ложкину еще больше. Отлично схваченное выражение безмерного ужаса жило в каждой ее черточке, а всаженный топор только дополнял впечатление. Осталось лишь назвать композицию, потом вынуть топор, обжечь голову в печи, вставить топор на место. В принципе, скульптурой такого уровня может гордиться любой европейский музей. Но, к сожалению, путь туда так долог, что все лучше успевает умереть, не добравшись. Стоит подумать о названии. Например: "Иллюзия убийства". Почему иллюзия? Да просто так, ведь любое название это иллюзия, просто трюк, жест фокусника. Название должно давать не смысл, а иллюзию сопричастности. Поэтому сойдет. Стоит заняться завтраком.

И он занялся завтраком. Настроение было отличным. За пару дней он, в плане творчества, сумел прыгнуть выше своей головы, сумел превзойти все то, что было сделано им за четверть века. И это только начало. Только начало. Совсем не обязательно использовать свой страх. Можно использовать любую эмоцию. Например, превосходное настроение сегодняшнего утра.

Подумав, он решил, что лучше всего под настроение подходит обезьяна. Небольшая, ради его собственной безопасности, мартышка. Впрочем, глиняная рука вела ведь себя смирно до тех пор, пока Ложкин не начал резать ее ножом. Надо признать, что это было ошибкой. Впредь Ложкин не собирался резать или убивать другими способами ни одно из глиняных созданий.

Он начал лепить сразу же после завтрака и закончил фигурку за два часа. Зверек ожил без проблем; глина не требовала ни предварительной просушки, ни обжига. Мартышка казалась совершенно настоящей. Она взобралась на шкаф и начала громко тарахтеть на обезьяньем языке. У нее была шерсть и когти, она умела показывать язык, – хотя ни шерсти, ни когтей, ни языка Ложкин не лепил. Скорее всего, – думал он, – как только фигура достаточно определилась и стала соответствовать некоей матрице, включился механизм превращения, изменяющий не только структуру, но и форму. Совершенно необязательно дорабатывать детали. Нужно просто поймать суть. Поймать суть – не в это ли смысл искусства? И не это ли самое трудное?

Потом он пошел в душ, и его отличное настроение сразу улетучилась. Он посмотрел в зеркало на свое голое тело. Во-первых, оно было все в синяках и царапинах. Синяк под глазом почти исчез, как-то слишком быстро, но зато остальные выглядели удручающе. А во вторых, на всем теле, исключая руки, лицо и грудь, образовались странно знакомые язвочки, красные с ямкой посредине.

Похожая язва появлялась на его груди тогда, когда он прикладывал к ней жало сморва. Но жало давно уничтожено, а новых язвочек на теле не меньше сотни. Значит, жало тут не при чем. Тогда что это? Кожная болезнь? Лишай или грибок, подхваченный в том мире, в мире за незакрывающейся дверью? Если так, то в мире людей лекарство может и не найтись. Ложкин содрогнулся, подумав об этом. Даже мурашки забегали по коже. А если это посерьезнее, чем лишай или грибок? Например, сифилис, проказа, сибирская язва или что-то совершенно дьявольское? Там ведь могут существовать бактерии и вирусы, неизвестные здесь. Оттуда может прийти не только ночной монстр, но и эпидемия. Что делать в этом случае?

Он выключил душ, вытерся, а потом спрятал полотенце в пластиковый мешок. Кто знает, может быть, придется проводить анализ, – и на полотенце сохранится возбудитель болезни. Сев на пол у окна, он стал внимательно разглядывать свое колено, на котором было пять одинаковых маленьких язв.

Нет, это не похоже на кожную болезнь, – подумал он. – Просто потому, что все язвочки одинаковы. При болезни они должны расти и созревать, а эти выглядят так, словно кто-то буравчиком выбрал кусочек плоти. Можно даже разглядеть дырочку, темную нить, которая тянется в глубину. Больше всего это похоже на укус насекомого. Это уже легче. Какой-нибудь особенный клоп, которого я подцепил в том мире и принес сюда. Теперь он сосет мою кровь. И быстро размножается. Язвочек слишком много даже для самого прожорливого клопа. Тоже ничего хорошего. Они разведутся здесь и полезут в соседние дома. А здесь станет просто невозможно жить. Интересно, чем травят клопов? Я никогда этого не делал.

Ложкин перевернул матрас и подушку и не нашел ничего похожего на клопа. Зато на простыне были капли крови. Возможно, он просто перевернулся и раздавил комара. А потом еще одного комара. Может быть, да, а может быть, и нет.

Он перекусил и снова принялся за работу. Ему казалось, что он уже поймал то настроение, при котором глина оживет. Особый модус волнения или возбуждения, который трудно описать словами – просто потому, что никто и никогда не придумывал для этого соответствующих слов. Так же как есть всего семь слов для обозначения цветов (плюс три или четыре сотни художественных терминов), а глаз воспринимает миллионы оттенков, так же существуют миллионы эмоций и состояний души, не обозначенных до сих пор. Многие не будут обозначены никогда. Итак, он лепил снова.

Голова, которую он изготовил, на этот раз не была автопортретом. Но она не была и абстракцией. Свое новое творение Ложкин заранее обозначил словом "собеседник". Лицо обыкновенного мужчины средних лет, не слишком худого и не слишком толстого, не слишком умного и не слишком глупого (почти по Гоголю, которого Ложкин любил перечитывать зимними вечерами), без особых достоинств, но и без многих обыкновенных человеческих недостатков. Совсем не сложная задача, с которой Ложкин справился быстро и без труда.

Голова открыла глаза и несколько раз мигнула.

– Здрасте, – сказал Ложкин неуверенно.

– Здрасте, – ответила голова. – С кем имею честь?

– Андрей Ложкин, первый человек, сотворивший искусственный интеллект.

– Это тянет на Нобелевскую, – заметила голова. – Как вам это удалось?

– Обсудим это в следующий раз. У меня встречный вопрос. С кем я имею честь?

– Собеседник. Просто Собеседник, – вежливо ответила голова. – Собеседник, и ничего больше.

Ложкин неловко замолчал. Он не знал, о чем говорить дальше.

– Отличная погода, – заметил Собеседник.

– Да, неплохая.

– Ведь сейчас лето, правильно?

– Июль, – ответил Ложкин, – двадцать третье число.

– Да, занимательно, занимательно. Очень занимательно. А какой нынче год на дворе?

– Две тысячи пятый.

– Невероятно! Надеюсь, от рождества Христова?

– Разумеется.

– Очень интересно. А как же вам удалось сотворить искусственный интеллект?

– Я создал голову, которая заговорила.

– Меня, что ли? – удивился Собеседник.

– Вот именно.

– Должен вас разочаровать, молодой человек. Интеллекта во мне – ни на грош. Стандартные энциклопедические знания, в основном Брокгауз и Эфрон, умение поддержать светский разговор, простые эмоциональные реакции, – это все. Я живу на уровне рефлексов. И это мне нравится, милостивый государь!

Лицо Собеседника расплылось в безмятежной улыбке.

– Милостивый государь? – удивился Ложкин. – Почему вы меня так назвали? Вы из какого века пришли?

– Я был спроектирован сто один год назад, – ответил Собеседник, – но с тех пор моя память периодически пополнялась новыми сведениями. Я знаю о полетах в космос и даже об американской программе исследования Марса.

– Но я создал вас только сегодня!

– Ошибаетесь, молодой человек. Вы всего лишь активировали меня. Человеку не под силу создать столь совершенное устройство.

– То есть, вы робот?

– Ни в коем случае. Я организм, существующий в единственном экземпляре. Организм и вид организмов одновременно.

– Кто создал вас? – спросил Ложкин.

– О, я не уполномочен отвечать на этот вопрос. Разумеется, меня создал разум, бесконечно более высокий, чем ваш. И я был создан не на Земле. И даже не в этой галактике.

– Тогда как вы оказались здесь?

– Я был привезен в подарок.

– Сколько других существ, подобных вам, было привезено в подарок?

– Бесконечное количество. Мощность нашего множества равна кубу мощности множества рациональных чисел, помноженному на удвоенный корень из двух.

– То есть, может воплотиться любая фигура, какую бы я ни вылепил.

Собеседник задумался.

– Не совсем. Существуют исключения. Например, никогда не воплотится фигура беременной женщины. Это связано с неопределенностью личности ребенка.

Они говорили еще долго, но ничего интересного Ложкин больше не узнал. Наконец, Собеседник утомился и попросил накрыть его непрозрачной тряпкой и отнести в тихое помещение.

– Вы не задохнетесь? – поинтересовался Ложкин.

– Нет, я ведь не дышу, – ответил Собеседник.

Часов около четырех Ложкин услышал лай Полкана, и через минуту в дом вошел тот, кого меньше всего хотелось бы видеть. Вошел громадный мужчина со вдавленным лицом. Тот самый, который прижимал вилы к животу Ложкина. Бес.

– Так, я понял, моя сестра была здесь, – сказал Бес, снял майку и повязал ее себе на голову.

– Она приходила извиняться за тебя, – ответил Ложкин.

– Извиняться за меня? Большей чуши я не слышал!

Бес поднял стул и грохнул его о стену с такой силой, что в руках у него осталась только спинка. Потом ударил этой спинкой по телевизору, который взорвался стеклянными брызгами.

– А за это она извинялась? – продолжил Бес, взял вешалку для одежды в виде металлической трубы с ножками и крючками и согнул ее пополам.

Потом он оттолкнул Ложкина и стал бегать по комнате кругами, по пути переворачивая все подряд. Остановился, набрал горсть стеклянных осколков и принялся их жевать. Осколки сочно хрустели, как хорошее зеленое яблоко. Затем он засмеялся; его рот был полон крови.

– Она не хотела, чтобы я обращался в милицию, – сказал Ложкин.

– Ага. Она была у тебя ночью, и ты с ней спал.

– Ничего подобного.

– А мне все равно, с кем она спит. Хоть с твоей собакой. Но только не с тобой!

Он погрозил Ложкину пальцем, выплюнул стекло и засмеялся опять.

– Я же сказал тебе, полудурок, что между нами ничего нет.

– Как ты меня назвал?

– Полудурок, – повторил Ложкин.

– Это правильно. Такой я и есть. Так говоришь, что между вами ничего нет? Ну нет, так и нет, теперь и не будет. Сейчас я начну тебя убивать.

Ложкин поднял спинку стула и разломал ее надвое. Сейчас у него в руках оказалась небольшая, но увесистая дубинка. В доме было два стационарных телефона и мобильник – но все на втором этаже.

Бес стянул майку с головы, скрутил в жгут и протянул перед собой.

– Ты будешь со мной драться, да? – спросил он и двинулся к Ложкину.

Ложкин ударил дубинкой, но попал лишь по ткани, которая мягко спружинила. Попробовал еще раз и с тем же результатом.

– Давай я закрою глаза, – сказал Бес, – а ты попробуй в меня попасть.

И он закрыл глаза.

Ложкин попытался ударить его сбоку, целясь по ребрам, но Бес подставил ткань, быстрым, почти неуловимым движением закрутил ее вокруг дубинки и дернул. Ложкин остался безоружным. Бес все еще не открывал глаз.

– Как, легко меня ударить?

Ложкин поднял вторую половину спинки стула и изо всех сил трахнул Беса по голове. Тот пошатнулся и выронил майку. Открыл глаза.

– Ты ударил меня по голове? – удивленно спросил он. – Ты посмел ударить меня по голове? Никогда этого не делай!

И он свалился, сочно ударившись лицом о пол.

Через пять минут он открыл глаза. Его руки и ноги были надежно связаны бельевой веревкой.

– И что ты будешь делать дальше? – спросил Бес. – Убьешь меня или возьмешь в плен? Ты читал Женевскую конвенцию?

– Я всего лишь вызову милицию.

– Ну и что? Двое мужиков подрались из-за бабы. Причем я защищал сестру. Это нормально, это все поймут. А приезжих у нас не любят, это тебе менты сразу расскажут. Тут тебе не столица, тут все свои, все родичи. А еще у меня есть справка о том, что я псих. Я приду завтра и повешу тебя на твоей же люстре. На той же самой веревке, которой ты меня связал. Но вначале выколю правый глаз.

– Допустим. А если я тебя отпущу?

– Тогда я сделаю то же самое, – сказал Бес. – Но только раньше. Выбирай!

И он начал орать песню о том, как пробегал по городу олень. Ложкин обошел его длинные ноги и стал подниматься по лестнице. Когда песня об олене оборвалась, он обернулся и увидел, что Бес старательно грызет веревку, которой связаны его руки.

Он стоял у телефона в нерешительности. Затем поднял трубку, но не стал набирать номер. Его взгляд упал на Собеседника, прикрытого черной тканью.

– Снимите с меня тряпку, – попросил Собеседник.

– Что мне делать?

– На вашем месте я бы пообещал ему два дня.

– В каком смысле?

– Я бы пообещал, что уеду через два дня. Он бы успокоился и ушел.

– Это сработает?

– Скорее всего, нет. Но можно попробовать.

– Я попробую.

Бес уже перегрыз веревку, и его руки были свободны. Он все еще продолжал сидеть в той же позе, как завороженный глядя на большую черную птицу, сидящую перед ним. В его глазах был истинный, неподдельный ужас. Так смотрят на синих демонов, которые мерещатся во время белой горячки. А Чижик спокойно чистил перышки.

– Я обещаю, что уеду через два дня, – сказал Ложкин.

– Оно живет у тебя в доме, – лунатически ответил Бес, не сводя глаз с птицы.

– Чижик? Да, уже давно.

– Значит, и ты тоже?..

– Что я тоже? – не понял Ложкин.

– Убери его от меня! – завопил Бес. – Путь оно улетит! А-а-а-а!

Чижик взглянул на него, перестал чистить перышки и отодвинулся, почти презрительно. Это слегка успокоило Беса. Он перестал орать.

– Ладно, – сказал он. – Уезжай через два дня, если сможешь.

– Я ведь не могу сейчас. Поезда не останавливаются, автобусы не ходят, а машины у меня нет. Велосипед и тот сломался.

– Я сказал, уезжай через два дня. Как хочешь, но чтоб тебя здесь не было. Когда я приду в следующий раз, оно тебе не поможет!

– Ты имеешь в виду Чижика? – удивился Ложкин.

– Чижика? Ты называешь ЭТО Чижиком?

Бес расхохотался. Потом стал распутывать узлы, стягивавшие его ноги. Поднялся, взял майку, начал натягивать на свою потную грудь.

– До свидания, – сказал Ложкин.

– До скорого свидания. Я ничего не имею против тебя лично. Мне тебя даже жаль. Но пойми меня правильно. Ты должен исчезнуть. Поэтому ты исчезнешь. И еще один совет, напоследок, – держись подальше от своего Чижика!

И он ушел, сопровождаемый лаем Полкана.

Чижик спокойно чистил перышки. Ложкин приблизился к нему с некоторой опаской. Птица как птица. Ничего страшного в ней нет и быть не может. Не такая уж и большая, весит килограмма два, ну, не больше трех. Длинные крылья, приспособленные для быстрого лета. Широкий короткий клюв с загнутым кончиком говорит о том, что Чижик питается мясом. Короткие лапки с сильными когтями означают, что птица приспособлена висеть на вертикальных поверхностях и, скорее всего, роет норы, как ласточки-береговушки. Красивые черные лоснящиеся перья. Глаза блестящие, как бусинки, и без зрачков. Никакого вреда такое слабое создание причинить не может. Максимум – больно укусит. Может быть, птица ядовита? Но это чушь, ядовитыми бывают только змеи, жабы и пауки. Кто слышал о ядовитых птицах?

Этой ночью он не спал до половины второго, вновь ожидая гостей. Он даже отремонтировал ночник, не желая пользоваться свечами. Но гости не пришли, и Ложкин лег спать. И он сразу же увидел свой привычный кошмар.

23. Кошмар…

Но в этот раз кошмар был необычно подробным, но беспорядочным. Ложкин снова был убийцей девушки. Девушку звали странным именем Эрика, она была миниатюрной и светловолосой. Она обожала фигурное катание и фильмы с Мэлом Гибсоном. Ее отец работал, как ни странно, китобоем и каждое воскресенье присылал домой огромные ящики с китовым мясом, а однажды прислал собачью упряжку с запряженными в нее девятью лайками. У каждой из лаек был толстый хвост колечком. Однажды зимним утром Ложкин с Эрикой решили прокатиться на собаках. По дороге они поссорились, и Ложкин сбросил Эрику в полынью. После этого торжествующий Ложкин помчался домой. По пути он видел могучий ледокол «Адмирал Лазарев», который шел на помощь тонущей девушке. Однако Ложкин точно знал, что ледокол не успеет. Люди на борту ледокола рыдали, а их слезы превращались в крупный град. Что я сделал? – подумал вдруг Ложкин. – Зачем я это сделал? Ведь я любил ее! Теперь ее смерть навсегда останется со мной. То, что я сделал – непоправимо. Смерть – единственная непоправимая вещь на свете! Как могло это случиться? И он заплакал.

– Он плачет, – сказал Василий.

– Что? – переспросил Рустам.

– Ему больше не снится лето. Он не улыбается. Смотри! У него слезы текут по щекам.

– Это фигня, – сказал Рустам. – Иди сюда. Лучше ты посмотри, что я здесь нашел.

Василий подошел и увидел на снегу еще сухую двадцатидолларовую купюру. Он уставился на деньги, как баран на новые ворота. Некоторое время он не мог произнести не слова.

– То есть, это не твое? – спросил Рустам.

– Да я же в машине сидел! Откуда это здесь?

– Значит, детки потеряли. Пацан расстегнул курточку, когда собирался показать мне рыбку. Может быть, он выронил деньги.

– Ну и что?

– А то, что для детей это большие деньги! Сперли у папаши. Когда они вспомнят о деньгах, то вернутся, чтобы поискать. Ты понял, какое дерьмо получается? Дети вернутся за деньгами и увидят, чем мы тут занимаемся. Может быть, они и сейчас стоят где-то на берегу, за деревьями, и просто боятся подойти!

– Я же сказал, что это знак, – ответил Василий. – Мы не можем его убить. Мы не сможем!

– Мы не можем его НЕ убить. Ты сколько знал Эрику? Год, два?

– Около того, – тихо ответил Василий.

– Видишь, совсем немного. А ведь она была моей сестрой. Когда умерла мать, я ее воспитывал. Я ей косички завязывал, а потом хулиганчиков от нее отгонял. Она любила это дело, с хулиганами по подъездам лапаться, когда малая была. Ей было только двенадцать, а мальчики за нашей дверью уже выстраивались в очередь. Ходили за ней стаями, как кобели за сучкой. Она ими крутила как хотела, был у нее такой талант. Ну и позволяла много, не без этого. Я бил ее за это, и не раз. Вся задница была в синяках. Но ей нравилось. Она мне все рассказывала, ты слышишь, все. Потом она разок залетела и успокоилась. Как рукой все сняло. Даже курить бросила и в школе стала учиться. Просто выросла и поумнела, я так думаю. Но характер остался, от этого ж никуда не денешься.

– Про характер ты мне можешь не объяснять, – сказал Василий. – Я ведь жил с нею полтора года. Эрика была стерва, но отличная девчонка. Она умела любить. Никто так не умел любить. И дело даже не в сексе, у нее была душа. С ней все и всегда было по-настоящему.

– Это точно.

– Ну и что она тебе рассказывала? – спросил Василий.

– За два дня до убийства этот подлец ее избил. Допустим, она могла его довести, она это умела. Но это еще не все. Он пообещал ее убить, ты понимаешь? – прямо так и пообещал убить, если она от него не отвяжется. Она мне все рассказала, как всегда, и попросила совета. Я, конечно, посоветовал держаться от него подальше и вообще никогда с ним больше не встречаться. Предложил набить ему морду, как в старые добрые времена. А она сказала, что не может без него жить. Что готова терпеть все ради него. Я тогда подумал, что все его угрозы это просто дерьмо. И вот, прошло всего два дня, и он ее на самом деле убил. Сколько бы ни талдычили мне про несчастный случай, я этому никогда не поверю. Не поверю, потому что Эрика рассказала мне все, во всех подробностях. Она мне рассказала это не только потому, что я был ее братом, а еще и потому, что я все-таки три года проработал в милиции, пока не поперли. Он собирался ее убить и убил, потому что она была беременна и хотела сохранить ребенка. Он не собирался с нею жить, а отвязаться от нее не мог. Вот так он и сделал: спокойно убил вместе со своим ребенком. А ты еще хотел его простить.

– Что делать будем? – спросил Василий.

– Все то же самое. На всякий случай сменим место. Здесь лед крепкий только у берега. Мы сможем утопить его где угодно. Сейчас объедем на ту сторону, где крутой берег.

– Мы там не сможем спуститься на машине.

– Сможем, там по низу идет дорога. В такой снегопад нас никто не увидит, что там, что здесь, все равно. Просто время тянуть не хочется. А с другой стороны, ночью, оно сподручнее. Тут уж точно тебя никто не видит. Тем более, что там по верху лес, настоящий густой лес. Людей там определенно нет, там даже звери водятся.

– Звери? Какие звери?

– Например, белки, – ответил Рустам. – И совы, которые их жрут. Сразу надо было туда ехать. Сейчас бы уже дома сидели. И пили бы за упокой его души, гореть ей вечно в аду.

Они сели в машину и не без труда въехали на берег. Снег валил стеной и сразу же превращался в аморфную жижу. Поехали вдоль берега и метров через двести снова застряли. Приговоренный продолжал плакать во сне, а его дыхание стало редким и неровным. Рустам приложил пальцы к его шее и никак не мог нащупать пульс. Сердце почти не билось.

– Он может умереть в любую минуту, – сказал Василий.

– Само собой. Он принял слоновью дозу.

Василий вышел, чтобы подтолкнуть машину. С ближайшей коряги поднялась в воздух беззвучная черная тень. Сова. Ночная птица.