Текст книги "Евразийство между империей и модерном"

6
Мысля империю «структурно»: евразийская наука в поисках единства

Евразийство с самого начала своего существования заявляло о своем научном призвании. Дело было не только в том, что большинство основателей движения являлось профессиональными преподавателями и учеными. Евразийцы утверждали, что доказательства существования Евразии – это результат научных изысканий. Научный авторитет некоторых евразийцев и их «попутчиков» – Трубецкого, Якобсона, Савицкого, Вернадского – остается очень высоким и сегодня, так как их работы оказали заметное влияние на развитие лингвистики, географии и истории. Существует и интригующая связь между идеологией евразийства и структуралистской парадигмой, получившей широкое развитие в ходе XX века.

Для того чтобы описать эту связь, требуется немало усилий: структурализм как научный метод применялся в таких разных дисциплинах, как литературоведение и математика. Работы, в которых затрагиваются вопросы структуралистской методологии, чрезвычайно многочисленны и практически не поддаются анализу в рамках одного исторического исследования. Более того, ни один из видных структуралистов никогда не брал на себя труд специально изложить основы своего метода, и каждый из них подчеркивал какой-то один его аспект.

Можно выделить основные, базовые принципы, на которых основывается структуралистский метод. Это, прежде всего, вопрос о взаимоотношении целого и частей. Структура в структурализме означает не способ аналитического членения универсума эмпирических данных, а по большей части скрытый (и подлежащий открытию и описанию) принцип взаимоотношения частей. Структурализм имманентно холистичен, он антиатомистичен, поскольку работает с целостностью, определяемой тем, что весь опыт социальной деятельности, данный нам в кодах, изначально организован внутренней глубокой структурой. Человек, по сути, обладает имманентной структурирующей способностью, и поэтому все элементы социальной деятельности, от осуществления практик родства до производства литературных текстов, определяются набором внутренних правил, которые придают эмпирически воспринимаемым явлениям определенную структуру.

Структурализм находится в оппозиции к любому каузальному объяснению, поскольку время не является главной константой структуралистского анализа, для него это лишь один из факторов. Для структуралистского анализа важно состояние структуры в каждый момент времени и, соответственно, изменения структуры согласно определенным законам ее трансформации. Для структуралиста не важно, почему структура меняется, для него важен принцип ее изменения. Синхронный анализ, состояние системы в настоящем дает ключ к пониманию диахронии, эволюции системы во времени. Поскольку генеалогически структурализм связан с лингвистикой, вся социальная деятельность воспринимается структуралистами как язык, или, используя термин Ролана Барта, как коды, в которых, соответственно, есть свои языковые правила.

Одним из результатов этого «лингвистического поворота» стало внимание к тому, что Якобсон считал закономерным итогом развития современной науки, – к конструктивизму, то есть к признакам приобретенным, а не генетически переданным¹. Структурализм в XX веке прошел сложный путь от исследования человеческого языка до амбициозного проекта исследования человека и человеческих обществ посредством открытия и описания структур значения в культуре. В процессе своего развития структурализм на время стал доминирующим способом научной мысли, а затем подвергся систематической деконструкции: после Второй мировой войны, сталинизма и нацизма критика диалектики Просвещения, в которой зарождающийся постмодернизм увидел причину исторических трагедий XX века, коснулась и его основ. В то же время из структуралистского анализа выросла так называемая постструктуралистская теория (прежде всего Мишель Фуко), попытавшаяся реализовать проект по отысканию скрытых структур значения в жизни человеческих обществ вне строгих сциентистских рамок структурализма².

В какой степени евразийцы были «структуралистами», вопрос очень сложный. Следует учитывать, с одной стороны, их отношение к идеям общепризнанного основателя структурализма Фердинанда де Соссюра. В опубликованной недавно блестящей работе, посвященной анализу структуралистского метода Трубецкого, Якобсона и отчасти Савицкого, Патрик Серио убедительно доказал, что этот структурализм отличался от подходов Соссюра своим неоплатоническим характером³. Для евразийцев структура была заранее заданной, онтологической сущностью, требовавшей своего раскрытия в различных феноменах, тогда как структура Соссюра – ментальный конструкт, создаваемый с аналитическими целями. С другой стороны, евразийские концепции в лингвистике (в частности, географической лингвистике), географии и истории в целом отвечают тем базовым принципам, под которыми подписывались структуралисты в XX веке. Наконец, как это верно отметил Серио, именно онтологический структурализм евразийцев (в особенности Якобсона) привел к резкому росту популярности этого метода, стимулировав различные прикладные исследования в антропологии, социологии, истории и т. д. В этом смысле, с исторической точки зрения, значительным оказывается не столько отличие структурализма евразийцев от взглядов Соссюра, сколько их до сих пор недооцененное последующее влияние на послевоенное развитие гуманитарных и социальных наук.

Даже отрешившись от конкретных проблем, разрабатывавшихся в лингвистике или географии евразийцами, можно утверждать, что их влияние на интеллектуальную историю XX века все еще ждет своего исследователя: напомним, что Клод Леви-Стросс, ключевая фигура в структуралистском «лингвистическом повороте» 1950-1970-х годов, познакомился с соссюровской лингвистикой в ее «пражской» интерпретации через Романа Якобсона⁴. Именно Якобсон рекомендовал Леви-Строссу написать работу, посвященную структурам родства. Под влиянием идей Якобсона Леви-Стросс совершил переворот в антропологии, отойдя от биологически ориентированных исследований (изучения «генетических признаков», по терминологии Якобсона) к выявлению структур в культуре. Якобсон же, в свою очередь, сформировался как ученый в процессе интенсивного общения с Трубецким и Савицким, и его перу принадлежит изложение евразийских принципов в языкознании, причем идеи Якобсона о преимуществе признаков приобретенных перед признаками генетическими родились именно в контексте евразийской идеологии, с ее поиском общих характеристик народов бывшей Российской империи, с ее стремлением подтвердить целостность и неделимость «российского мира»⁵. К сожалению, языковые барьеры и специфическое эмигрантское положение евразийцев воспрепятствовали выявлению их роли в формировании структуральной парадигмы и значения евразийской идеологии для истории структурализма. Работы Якобсона широко известны, но, несмотря на его собственные усилия по популяризации идей Трубецкого и Савицкого, западные исследователи практически не проявляют интереса к их наследию, во всяком случае к комплексному изучению этого наследия и его идеологической составляющей. Немаловажную роль здесь сыграло и то, что идеологический контекст деятельности Савицкого и Трубецкого (и, отчасти, Якобсона) – евразийское движение – по большому счету остается абсолютно неизвестным даже тем ученым, которые хорошо знакомы с фонологией Трубецкого. А в случае с Савицким неизвестны не только его интеллектуальная биография, но и основные работы по географии, написанные по-русски⁶.

Даже краткое изложение вопросов, связанных со взаимодействием структуралистского метода и евразийской идеологии, позволяет предположить, что существует прямая связь между российским национализмом и империализмом (во всяком случае, концептуализацией этого национализма и империализма в евразийстве) и генезисом и дальнейшим развитием структуралистского метода. В конечном итоге, центральная проблема структурализма – это взаимоотношения частей и целого, а холистическая концепция единства Евразии как раз стремилась разрешить неразрешимую проблему взаимоотношения нации и империи. Структурализм отличался подчеркнутым модернизмом и отрицанием старой науки. Евразийцы также считали себя новаторами, провозвестниками будущего, а не консервативными продолжателями традиций прошлого. Это сочетание холизма и страсти к современности, безусловно, роднило два в принципе далеких друг от друга проекта. Наконец, в своем исследовании различных признаков Евразии Якобсон, Трубецкой и Савицкий предполагали наличие скрытой структуры, определяющей систему характеристик «особого российского мира». Исследование этих характеристик, в свою очередь, стимулировало применение методов, создававшихся в контексте евразийского идеологического проекта, в иных областях.

Разумеется, подробное исследование научной составляющей евразийства (или работ евразийцев-ученых, в которых так или иначе отразилась навеянная идеологией проблематика) выходит за рамки нашего исследования. Не входит в нашу задачу и доказательство того, что все евразийские работы соответствуют принципам структуралистского метода. Мы можем лишь попытаться рассмотреть те ключевые идеи, которые сформировались под воздействием евразийской идеологии и вошли в научный дискурс евразийцев в различных дисциплинах, сочетаясь, с разной степенью гармоничности, с теми или иными научными традициями. Таким образом, это исследование фокусируется на связях между источниками евразийской идеологии, прежде всего на попытке переосмыслить историческую траекторию империи, и динамикой евразийской научной мысли. Это не история лингвистики или географии, но история влияния евразийского комплекса на научную проблематику. Очевидно, в силу такой постановки проблемы изучение конкретных форм структурализма евразийцев остается вне поля внимания.

Вопрос о том, что первично: влияние евразийской идеологии на научные изыскания евразийцев или воздействие научных взглядов евразийцев на «открытие» ими Евразии, – не может быть разрешен однозначно. Очевидно, что евразийская идеология развивалась в тесной связи с научной практикой ведущих евразийских деятелей. По сути, и в их публицистических работах, и в научных исследованиях реализовывалось некое видение мира, философское, политическое и эстетическое, которое само по себе было продуктом целого комплекса движущих сил: внутренней динамики развития истории идей (как в случае со структуральной парадигмой), послереволюционного кризиса (как в случае с имплицитной поддержкой советского режима и критикой ориентализма) или дискурса целостности российского географического и культурного пространства (как в случае с теорией языковых союзов или антропогеографической концепцией).

Евразийцы утверждали, что они являются вестниками новой науки, пришедшей на смену старому подходу. Когда Савицкий опубликовал свою работу о подъеме и депрессии в докапиталистическом мире и она стала объектом критики изнутри евразийства, Трубецкой написал ему:

В своих суждениях о Вашей исторической статье в последнем номере хроники Белецкий и Шеповалов, конечно, не правы. Но, вероятно, эти суждения разделяются большинством историков. Все дело в том, что история до сих пор была наукой глубоко атомистической и привила атомистический подход к фактам всем, даже молодым историкам. Ваша попытка применения структурального подхода к историческим фактам именно потому и остается непонятной «профессиональным историкам». Но я убежден, что это – единственно правильный путь…⁷

В письме Вере Александровне Сувчинской, начавшей слушать в Париже лекции известного лингвиста А. Мейе и осведомлявшейся у Трубецкого о качествах своего преподавателя, Трубецкой писал:

Meillet действительно вполне достоин того уважения, которое Вы ему уделяете. Это – лучший лингвист нашего времени. Конечно, он знаменует определенную эпоху в истории лингвистики, эпоху, которая м[ожет] б[ыть] скоро должна кончиться и смениться другой…⁸

Примечательно, что Трубецкой, как и Якобсон, публично отзывались о Мейе с большим уважением, тогда как в частной переписке зачастую указывали на отсталость ведущего французского лингвиста – ученика де Соссюра и продолжателя младограмматизма – и его неспособность понять новые веяния в науке.

То новое, на которое так любили указывать Трубецкой и Якобсон, евразийские ученые называли по-разному. Так, Якобсон искал альтернативу атомистическому восприятию универсума фактов, которое он считал характерным для науки XIX века, и находил ее в структурном подходе, по его мнению, тесно связанном с «русской наукой» («русская наука» для евразийцев означала отказ от позитивизма и «фактопоклонства» и своеобразный метафизический романтизм)⁹. Петр Савицкий прошел эволюцию от ученика Струве и сторонника «идеалистического» направления в экономике и географии до автора собственной системы, навеянной традицией натурфилософии XIX века и русской критикой дарвинистской модели эволюции. Для Савицкого общим принципом интерпретации фактов была концепция «периодической системы сущего», подсказанная менделеевской системой, строго организованная и структурированная методика выявления повторов и совпадений в истории, географии, экономике и лингвистике. После освобождения из советского лагеря в Мордовии Савицкий переслал Г.В. Вернадскому свои стихи, написанные в заключении, и присовокупил следующее пояснение:

…Последующие стихотворения охватывают мою небезызвестную Вам концепцию периодической системы сущего. Она охватывает и периодическую систему зон и периодическую ритмику истории…¹⁰

В качестве своего учителя Савицкий неоднократно упоминал Д.И. Менделеева, причем не только в его естественно-научных опытах, но и в его анализе положения России в мире. При этом Савицкий также испытал влияние работ почвоведа В.В. Докучаева, которого по праву можно назвать неизвестным предшественником структурализма.

Для Трубецкого, самого религиозного из евразийских ученых, Божественное провидение было источником истины; в феноменальном мире факты, которые открываются взору ученого, суть не более чем формы божественных сущностей. Примечательно, что в своем анализе христианских травелогов средневековой Руси Трубецкой практически описал свой собственный научный метод:

…Высшее счастье, которое может выпасть на долю христианина, есть райское блаженство, состоящее в вечном сверхчувственном восприятии Бога. Этого высшего счастья христианин может достичь лишь после смерти при условии безгрешности своего жизненного пути. Здесь, на земле, возможно только несовершенное приближение к такому счастью в форме видений… Необходимый душевный настрой приобретался лишь в паломничестве – паломник предстоял перед внешним миром как перед иконой, «иконизировал» его внутри себя. Во всем, что он видел в пути, он отмечал лишь то, что через сверхчувственное зрение мог связать со своими религиозными мыслями и представлениями о Царстве небесном; мимо всего остального он проходил, не замечая его и никак не реагируя. Страна его паломничества была для него большим храмом с бесчисленными яркими иконами¹¹.

В своем евразийском паломничестве Трубецкой, как и другие евразийские ученые, искал в видимых феноменах отражение целостной картины мира, существование которой принималось им на веру. Остается только предполагать, являлся ли этот неоплатонизм Трубецкого результатом интеллектуального воздействия Трубецкого-старшего: Сергей Николаевич Трубецкой долго занимался античной философией, Сократ был его кумиром. Во всяком случае, вопрос о самопознании как центральной философской проблеме, очевидно, перекочевал в предисловие к первой книге Трубецкого из интеллектуального наследия С.Н. Трубецкого. Очевидно, что неоплатонизм Трубецкого, отмеченный Патриком Серио, был вполне совместим с гегелевской концепцией: так, описывая Сувчинскому взгляды Л.C. Берга, Трубецкой называет их религиозными¹². Для Трубецкого телеологичность и закономерность эволюции, которые защищал Берг, равнялись религиозному взгляду.

При этом можно отметить определенное согласие, которое наблюдалось среди ведущих евразийцев: для них старая наука XIX века характеризовалась, прежде всего, своей атомистичностью и пристрастием к собирательству фактов (очевидная аллюзия на позитивизм), тогда как евразийцы настаивали на том, что определенный метод анализа универсума фактов существует – посредством выявления структуры через анализ эмпирических данных. Для всех евразийцев задачи науки были связаны с осмыслением проблем исторического, культурного или экономического развития России, причем центральным вопросом являлось доказательство единства Евразии. Отсюда следовал тот холистический подход, который был свойственен и структуралистскому направлению в целом. При этом большинство евразийских ученых, судя по всему, подписывались под проектом Трубецкого по созданию синтетической науки – разнообразного комплекса научных разработок, основанных на евразийских принципах и евразийском мировоззрении. Несмотря на различные источники метанаучного дискурса и терминологических репертуаров, евразийские ученые сходились в отношении как к методу, так и к объекту своих исследований: как отметил Патрик Серио, онтологическое существование Евразии как целого не подвергалось ими сомнению. Задача состояла лишь во все более подробном выявлении доказательств этого существования, для чего и был необходим «структурный» подход. Тем не менее эпистемологический принцип неоплатонизма, который, по мнению Серио, характеризовал научный дискурс евразийцев, – это лишь часть грандиозного проекта по перестройке научного знания, в котором история евразийства составляет очень важный и до сих пор малоизученный аспект.

Согласно Серио, исследовавшему работы Трубецкого, Якобсона и Савицкого, евразийство отразило мучительные колебания между романтической и структуральной парадигмой. Именно евразийцы, с их идеологической ангажированностью и поиском доказательств бытия Евразии, особенно наглядно продемонстрировали, насколько нелинейное и невекторное развитие зачастую принимает гуманитарное знание. Метафизический интерес к целостности – симптом травмы пореволюционного поколения, распада имперского пространства и сопротивления атомизирующему действию модерного общества – являлся в евразийстве основным мотивом. В то же время, как и в случае с национализмом, в отношении которого евразийство вышло за рамки знакомого нам по общеевропейскому контексту модерного фашизма, евразийские научные построения преодолели антиэволюционистский консерватизм, органическую и биологическую метафоры и географический детерминизм, свойственные, скажем, германской науке второй половины XIX века. Следствием этого преодоления стали научные теории, оперировавшие языком и понятийным аппаратом нарождавшегося структурализма и идеологически предопределяющие открытие все новых и новых законов единства и автаркии Евразии.

Вопрос, который требует самого серьезного рассмотрения – даже если он не может быть разрешен однозначно, – это вопрос о том, в каком отношении находились новые научные принципы, провозглашавшиеся евразийскими авторами, с комплексом проблем, порожденных историческим опытом Российской империи. Можно ли говорить о том, что евразийство лишь использовало методологию структурализма для подкрепления своих идеологических построений или, напротив, что идеология евразийства, теснейшим образом связанная с проблемой исторической судьбы Российской империи, оказала своеобразное и глубокое влияние на формирование структурализма, ставшего modus operandi для нескольких поколений европейских интеллектуалов? Осмысление истории России модерного периода поставило перед мыслителями одну центральную проблему – проблему отношения целого и его частей. В тот исторический период, когда национальное государство превратилось из политического лозунга в нормативный контекст социально-политической и исторической мысли, вопрос о взаимоотношении империи и наций стал неразрешимым для российских историков и обществоведов. Структуральная парадигма, позволявшая подходить к этой проблеме взаимоотношения целого и его частей в духе «объективного» сциентизма, с одной стороны, оказала огромное влияние на евразийскую мысль, с другой – сама испытала фундаментальное влияние российского имперского комплекса. Может быть, именно поэтому в структурализме евразийцев, помимо общеевропейского источника – лингвистики де Соссюра, – ощущается мощное влияние российской школы структурных исследований в естествознании, которая сформировалась, прежде всего, под влиянием почвоведения Докучаева. С неменьшей ясностью в нем представлено и воздействие философских обоснований системного и холистского подхода в естественных науках, самым ярким представителем которого был В.И. Вернадский. В свете вышесказанного, история евразийства объясняет один из самых неожиданных пируэтов интеллектуальной истории – влияние исторического опыта Российской империи на генезис структурализма.