Текст книги "Тайна старого Радуля"

Глава четвертая
О ТОМ, КАК НЕОЖИДАННО КОНЧИЛСЯ СУД

Георгий Николаевич любил читать вслух свои еще не опубликованные произведения, читал друзьям, знакомым. Подчас он мучительно не знал, хорошо ли написано. Сегодня ему казалось – выходит ну просто здорово, а назавтра он убеждался, что эти же самые главы, наоборот, никуда не годятся.

В такие дни сомнений друзья, верные, вдумчивые, и помогали. Прослушав рукопись, они строго, придирчиво и одновременно благожелательно говорили: это нравится, а это не нравится. Иногда он спорил с такими советчиками, иногда соглашался с ними и во всех случаях благодарил за внимание.

Он любил читать и в школах, но не в нарядном и многолюдном актовом зале, а просто в отдельных классах – в пятом, в шестом, в седьмом. После чтения ребята всегда готовы были сказать: «Как хорошо, как интересно!», но он таким похвалам не очень-то верил. Мнение ребят познавалось иначе. Вот если он читал, а в это время то с одной парты, то с другой доносилось шушуканье – значит, берегись, написал плохо, скучно. А бывало и такое: читал он, читал, а в классе тишина царила, слышно было, как тикали часы на руке у учительницы, а она на самой задней парте сидела…

И тогда поднимал Георгий Николаевич голову и видел, что мальчики и девочки вытягивались вперед, во все глаза глядели на него, застывали неподвижно… И говорил он самому себе: «Ну молодец! Радуйся, ликуй – выдержал экзамен!»

Однако не друзья и не школьники являлись его главными слушателями и советчиками. Первой, кому он читал только что созданные страницы, была его верная и любимая Настасья Петровна. Именно мнение жены он особенно ценил и всегда внимательно прислушивался к нему.

Вот почему так хотелось ему сегодня вечером ей почитать те две никак ему не удававшиеся главы исторической повести, посвященные белокаменному строительству на Руси в двенадцатом столетии.

Но тут дело застопорилось. У Машуньки разболелся животик. Настасья Петровна никакими усилиями не могла ее уложить. Несносная девчонка то хныкала, то хохотала, то брыкалась. А Георгий Николаевич, сидя за столом в кухне, терпеливо ждал. Рукопись лежала перед ним.

В конце концов он встал и прошел в спальню.

– Детка, послушай, что я тебе расскажу. Он подсел к ее кроватке, начал ей шептать:

– Детка, милая, ну, пожалуйста, закрой глазки, закрой глазки… Мне так нужно прочесть бабушке две главы из моей книги.

Машунька приподняла голову.

– О чем ты пишешь? – спросила она.

– Книга еще не скоро будет написана. Вырастешь – прочтешь, а сейчас закрой глазки и засни, засни.

И Машунька правда уснула.

Георгий Николаевич тихонько, чтобы ее не разбудить, встал и вышел на цыпочках в кухню.

– Готово, уснула. Давай приступим к делу, – очень довольный, сказал он Настасье Петровне.

Чтение началось поздно – только в девять вечера.

Июньские дни длинные. Солнце клонится к закату, Георгий Николаевич читал, наверно, целый час. Настасья Петровна зажгла электричество. Стакан холодного чая перед ним почти опустел…

Он читал о прекрасном витязе, славном богатыре Алеше Поповиче, как позвал его к себе в Ростов совет держать князь Константин; стал Алеша прощаться с молодой – женой, подвели отроки к нему коня, вскочил он в седло…

Читал Георгий Николаевич, читал… Настасья Петровна подлила ему еще чаю в стакан…

Читал Георгий Николаевич о том, как строили из белого камня в двенадцатом и тринадцатом столетиях. Чертежей тогда не знали, а главный зодчий-хитрец вырезал из податливой липовой колоды маленькую церковку или башенку и, держа ее в руках, смотрел, как возводили каменщики стены.

Откуда историки это знают? Да на некоторых иконах встречаются изображения святых, держащих такие игрушечные церковки.

Георгий Николаевич описывал, как древние строители поднимали на веревках с помощью деревянных блоков один за другим ровно отесанные спереди и с четырех боков плоские белые камни, как плотно прилаживали их один к другому, пропитывали швы известковым раствором.

А тем временем другие каменщики, сидя на земле на дубовых колодах, ударяли молотками по ручкам долотьев – тук-тук-тук, – сглаживали, отесывали они камни, и нездоровая пыль облачками поднималась над ними.

Тук-тук-тук… – словно колокольцами перезванивались камнесечцы, словно играли они на пастушьих свирелях или перебирали струны гуслей…

Тук-тук-тук… – оборванные и босые стучали они, лица их были бледно-серые, рты обвязаны тряпками, а воспаленные глаза их слезились. То один, то другой камнесечец выпрямлял согнутую спину, отнимал тряпку ото рта и кашлял, сплевывая кровью…

– «Тук-тук-тук…» – читал Георгий Николаевич. Тук-тук-тук… – вдруг легонько застучало в наружную дверь. Он вздрогнул, поднял голову, спросил:

– Кто там?

Дверь слегка скрипнула, отворилась. На пороге вырос Миша. Он был босиком, в грязных засученных шароварах и в майке, а в руках держал какую-то блестящую металлическую чашечку, формой своей напоминавшую серебряную чару, из которой древнерусские князья пили на пирах мед и зелено вино.

Вид у Миши был крайне растерянный и смущенный. В черных глазах его виделся страх, смешанный с болью и отчаянием, тонкая верхняя губа вытянулась вперед.

«Прервал на самом животрепещущем месте!» – сердито подумал Георгий Николаевич.

– Мальчик, что тебе нужно? – не очень строго спросила его Настасья Петровна.

Тот протянул вперед свою княжескую чару и жалобно пролепетал:

– Половник, половник сломался…

Настасья Петровна внимательно всмотрелась в него и вдруг сказала:

– Не верю! Из-за сломанного половника не глядят с таким отчаянием. Говори сейчас же, что у вас там стряслось?

Георгий Николаевич от гнева даже не мог рта раскрыть. У Миши тоже прилип язык к нёбу.

– Чего же ты молчишь? – повторила свой вопрос Настасья Петровна. И, не дождавшись ответа, она с большой нежностью притянула мальчика к себе: – Ну, милый мой, скажи мне, какая у вас там беда?

Миша взял себя в руки и начал сбивчиво, заикаясь. Настасья Петровна слушала его с участием и нескрываемым любопытством.

Георгий Николаевич тоже слушал и одновременно с тоской и злостью думал: «Противный мальчишка, прервал чтение!» Но с каждой минутой гнев его все остывал, остывал… А чувство писательской любознательности в нем все росло, росло… Рассказ мальчика и правда был очень интересный, такой можно бы вставить в новую повесть.

Миша рассказал, как они оставили Галю готовить обед, пошли в город и вернулись только теперь. Сварила бы она вкусно, и не стали бы ее строго судить за измену дружбе.

– За измену дружбе? – переспросила Настасья Петровна. Миша повторил свой рассказ про преступную Галину ночевку и про еще более преступное уничтожение шоколадок.

– А теперь она бухнула мясные консервы прямо в компот, – уныло закончил он и тяжко вздохнул.

– Так что же, вы сломали половник об ее спину? – спросил Георгий Николаевич.

Тут Миша выпрямился, оттопырил верхнюю губу, в его черных глазах вспыхнули молнии.

– Посмел бы кто ее стукнуть! Я бы такому…

Он объяснил, что Галино злосчастное кушанье очень долго висело над костром и потому подгорело. А сломал он половник, выскребая со дна ведра приставшие сухие фрукты и куски обсахаренного мяса.

– Я тебе сейчас подарю другой половник, – сказала Настасья Петровна. – Георгий Николаевич занят, он придет к вам завтра.

И опять неподдельное отчаяние выразилось в черных Мишиных глазах. Для смелости он крепко, до боли сжал кулаки и выпалил:

– Сейчас суд будет над Галей. Ой как все злы на нее! Хотят выгнать ее совсем, в Москву отправить.

– О-о-о! – только и вырвалось у Георгия Николаевича. Ему сделалось нестерпимо жалко и мальчика и провинившуюся бедняжку Галю.

Миша опять оттопырил верхнюю губу, выпрямился, заправил выскочившую майку в шаровары и с мольбой в голосе сказал:

– Дяденька, я за вами пришел. Вас свидетелем на суд зовут.

Георгию Николаевичу было, конечно, очень досадно, что прервалось чтение его рукописи, но ничего не поделаешь – он же раньше обещал идти на этот дурацкий суд.

– Второго блюда почти не осталось, – неожиданно обратилась к Мише Настасья Петровна, – а картофельного супа целая кастрюля, возьми ее с собой.

Больше всего на свете она любила угощать и сразу поняла, что ребят надо накормить.

– Нет, спасибо, – гордо отказался Миша. – Из города мы, правда, пришли, как шакалы, голодные. Смотрим, в одном ведре суп жидкий, только червячки вермишели плавают, в другом ведре пшенная каша тоже очень жидкая и немножко подгорелая, а в третьем ведре… вот этот самый сладкий суп. Мы понюхали, попробовали и всё слопали, и насытились.

Георгий Николаевич надел пиджак, натянул резиновые сапоги и готов был идти.

– Ты скоро вернешься? – спросила Настасья Петровна мужа.

– Не знаю, – ответил тот, выходя за калитку. Откуда он мог знать, сколько времени продлится этот суд!..

Солнце зашло совсем недавно-. В лиловых сумерках под кустами еще была заметна тропинка.

Пока они спускались с горы, Миша рассказывал. Он и сейчас захлебывался и глотал концы фраз, но не от волнения, а от восторга.

Больниц-то в городе целых три, и там, как нарочно, карантин. Отовсюду их гоняли, никуда не пускали; они прятались в крапиве, пролезали через заборы, проникали в котельные, на кухни, побывали в туберкулезном санатории, даже в родильном доме. Потом они догадались – нечего всей толпой соваться туда и сюда, нужно посылать в разные стороны по два, по три разведчика. Наконец они нашли, в какой больнице, в каком корпусе лежал их любимый воспитатель. И тут один дяденька больной помог. Он в полосатой пижаме по садику разгуливал. Он и показал окно палаты Петра Владимировича. Хоть на первом этаже, а все равно было жуть как высоко! Мальчишки подсаживали друг друга и девчонок тоже подсаживали. И все, все увидели Петра Владимировича.

– У меня и сейчас плечи и спина болят – – столько на мне народу по очереди перестояло. А вот Галя не стояла… – вздохнул он напоследок.

Миша втянул полной грудью живительный черемуховый воздух и с новой энергией продолжал:

– А Петр Владимирович лежал от окна далеко. Там еще шесть больных было; один мальчик совсем маленький, у него тоже аппендицит вырезали. Петру Владимировичу манную кашу с земляникой есть запретили, и он этому мальчику миску отдал, а цветы у себя на столике в кружке поставил. Он велел нам не ссориться, в дружбе жить и Гальку простить за то, что она в писательском доме ночевала. А теперь Галька такой кошмарный обед приготовила! И что с ней за это на суде сделают – ужас, ужас!

Они приблизились к палаткам.

Суд должен был состояться по тем строжайшим древним законам «Русской Правды», какие были выработаны еще в XI веке при великом князе Ярославе Мудром. В те времена князья, сидя на пне, на колоде или в кресле, сами судили своих провинившихся слуг и могли приговорить их и к смерти, и к отрублению руки, и к штрафу, и к другим наказаниям, а могли и совсем простить.

Темнело. Большой костер освещал местность. Приволокли из лесу сухое осиновое бревно. Пятеро судей, как куры на нашесте, разместились на нем. Посредине сидела длиннолицая Галя – командир отряда и тезка преступницы; с одной ее стороны – два мальчика, с другой – две девочки. Остальные ребята сидели или лежали на траве возле костра. Гали-преступницы не было.

Георгий Николаевич вспомнил, как судили в Древней Руси князья; среди них была и одна женщина – великая княгиня Ольга, – наверное, самая жестокая и беспощадная из всех тогдашних вершительниц правосудия.

Когда он подошел, судьи встали, и главный судья – Галя, поглаживая свои и без того гладкие светлые волосы, обратилась к нему. Говорила она очень серьезно, сухо, ледяным, высокомерным тоном судьи-княгини.

– Уважаемый товарищ писатель, суд хотел бы выслушать ваши свидетельские показания. А пока садитесь!

Георгий Николаевич молча поклонился. Свидетелю сидеть на одном бревне вместе с судьями, очевидно, не полагалось, и он устроился просто на травке.

– Введите подсудимую, – строго возгласила «княгиня». Круглолицые, толстенькие мальчик и девочка вскочили, вместе подбежали к одной из палаток. Их звали Игорь и Алла.

– Галька, вставай! Галька, выходи сейчас же! – крикнул Игорь в темноту палатки.

Никто не отзывался.

Тут Миша не выдержал, также подбежал к палатке.

– Галька, выходи! Смотри – писатель пришел. Не бойся. Он очень хороший.

Полотнище распахнулось, показалось грязное и распухшее от слез лицо Гали-преступницы. Ее светлые кудрявые волосы, -закрывая потный лоб, свалялись клочьями.

Она медленно вылезла из палатки и встала, вытирая рукавом щеки и нос.

– Сюда иди, здесь встань, – указала «княгиня» Галя на место перед бревном. – Признаешь ли ты себя виновной? – спросила она Галю-преступницу.

– Не признаю! Не признаю! Ни в чем не признаю! – с неожиданной яростью вскрикнула та, тряся кудряшками, едва сдерживаясь от рыданий, и показала на Георгия Николаевича. – Писатель подтвердит: меня силком заставили остаться в его доме.

Георгию Николаевичу очень не хотелось вставать, и он с места бросил:

– Подтверждаю.

– А шоколадные конфетки зачем ты ела в доме писателя? – спросила «княгиня» Галя. – Ты помнишь, как в Москве мы дали Петру Владимировичу и друг другу сверхчестное пионерское, что в походе для себя не будем покупать ничего! Даже мороженого! Даже газировки! Все у нас общее, все для всех! Давала ты такое обещание?

– Давала, – всхлипнула Галя-преступница. – Но когда под самый нос суют такую красивую коробку, с такими вкуснющими шоколадками, как сказать «не хочу»? Я силком их проглотила, только две штучки.

Тут неожиданно вмешалась Алла.

– А в корыте для младенчиков тебя тоже силком выкупали? – спросила она и залилась звонким смехом.

Покатился Игорь, оглушительно загоготал Миша, на разные голоса засмеялись остальные ребята. Даже члены суда отворачивались, но тоже не могли удержаться от смеха. Георгий Николаевич хохотал, как самый озорной мальчишка.

Только неподкупная председательница суда молчала и хмурила тонкие черточки бровей.

– Тише, ничего тут нет смешного. – С холодным презрением оглядела она всех, подождала, когда более или менее стихло, и объявила: – Переходим к следующему, значительно более тяжкому пункту обвинения. – Она прочла по бумажке: – «О преднамеренном отвратительном приготовлении обеда».

– Нечаянно я засыпала, нечаянно! – взвизгнула Галя-преступница. – Когда вы ушли в город, мне сделалось так грустно… Я сидела одна. Я вам так завидовала! Вы увидите Петра Владимировича, а я не увижу. И я задумалась! Все три ведра были совсем одинаковые, темно-зеленые. Они на перекладине над костром висели и кипели, и пар шел. Я ничего не видела от пара и от дыма. Было очень горячо, я зажмурилась… И не в то ведро высыпала мясные консервы.

– Суду все ясно. Факт преступления установлен, – холодно изрекла «княгиня» Галя. Она повернулась направо, к судьям-мальчикам: – Доказано?

– Доказано, – подтвердили те.

Она повернулась налево, к судьям-девочкам.

– Доказано?

– Доказано, – подтвердили те.

Георгий Николаевич вспомнил, как Миша отзывался о командире отряда. «И правда, эта – девочка – настоящая верблюдица», – подумал он про себя.

Да, при мерцающем свете костра длиннолицая, светловолосая, надменная Галя с холодными глазами под узкими черточками бровей чем-то походила на среднеазиатскую верблюдицу, окидывающую презрительным взглядом всех и вся.

После короткого совещания с членами суда «княгиня» Галя встала.

– Оглашается приговор суда: такая-то, такая-то – имя, отчество, фамилия – приговаривается к изгнанию из отряда и к отправлению в Москву. – Она повернулась к члену суда – мальчику: – Казначей, выдать деньги на железнодорожный билет в бесплацкартном вагоне и на телеграмму. – Потом она повернулась к Мише: – Физрук, пойдешь провожать, купишь билет, посадишь в вагон и дашь родителям телеграмму следующего содержания: «Ваша дочь не оправдала доверия отряда встречайте». Укажешь номер поезда, номер вагона.

Наступила удручающая тишина.

Тут Георгий Николаевич не выдержал. Он давно порывался, сейчас вскочил, легким шагом подошел к судьям и встал сбоку бревна. При мерцающем свете костра его очки блестели нескрываемым гневом. Он начал очень серьезно:

– Простите меня, пожалуйста, товарищи судьи, что вынужден отнять у вас ваше драгоценное время, но я хотел сделать одно малюсенькое замечание. Разрешите?

«Княгиня» Галя милостиво кивнула своей светловолосой головой. Георгий Николаевич словно бы удивленно начал спрашивать:

– Как же так? Суд состоялся, а защитника на суде и не было? Вы знаете, где и когда судили без защитника, без адвоката? Вы знаете, что в гитлеровском государстве отправляли на казнь тысячи безвинных и их не защищал никто?

«Княгиня» Галя смутилась, ее длинное верблюжье лицо еще больше вытянулось.

Вдруг Миша подкатился прямо под ноги Георгию Николаевичу:

– Будьте не свидетелем, а защитником, вот этим самым адвокатом. Защитите Галю!

Как переменилось Мишино лицо! Мрачная и озлобленная ожесточенность в глазах, в складках вокруг рта исчезли. Зрачки сияли восторгом предстоящей победы, губы улыбались.

– Да, да, адвокатом! – закричали многие.

– Прежде чем дать согласие выступить в роли защитника на столь достопочтенном суде, – сказал Георгий Николаевич, – я должен попробовать ваш удивительный суп. Во время Отечественной войны мне пришлось пережить ленинградскую блокаду. Я глотал суп из сапог, из столярного клея. Очевидно, необычная смесь сухих фруктов, сахара, жирных мясных консервов и воды мне показалась бы тогда поистине тем блюдом, которое подавали отроки на древних великокняжеских пирах. Так, пожалуйста, угостите, налейте хотя бы несколько ложечек.

– Ничего не осталось, – сказала круглолицая толстушка Алла и вдруг прыснула от смеха: – Всё слопали.

– И добавки просили, и еще раз добавки, – подхватила Галя-преступница.

– Животы у вас не болят? – забеспокоился Георгий Николаевич.

– Какая же девочка при всех признается, что у нее болит живот! – заметила «княгиня» Галя.

– Никто ко мне за лекарством не подходил, – объявила смешливая Алла: в отряде она была медсестрой.

– Выходит, не только адвоката, даже суда не нужно, – сказал Георгий Николаевич. – Ведь это же нелепость – судить кухарку за то, что она досыта накормила голодных ребят.

«Княгиня» Галя, почувствовав, как зашатался ее трон повелительницы, начала кусать с досады губы. Члены суда, ожидая, что она скажет, поглядывали на нее. И у «княгини» нашлось достаточно смекалки. Она поняла, что сама должна повернуть дело в другую сторону.

– Суд вовсе не собирался выгонять Галю, – презрительно сказала она. – Мы просто хотели ее напугать и пристыдить. Проси у отряда прощения.

Галя-преступница обвела взглядом всех – верно, искала сочувствия, – посмотрела на Георгия Николаевича, на Мишу. Пламя костра освещало ее лукаво прищуренное лицо.

Все, повернув к ней головы, ждали…

И вдруг она выпрямилась, тряхнула своими рыжеватенькими кудряшками и крикнула так звонко, что эхо отозвалось с другого берега Клязьмы:

– Не буду просить прощения! Я не виновата! Ни капельки не виновата.

Тут Миша закричал: «Ура, Галька!» – и прошелся колесом вокруг костра.

И все принялись хохотать, глядя то на Мишу, то на кудрявую Галю, теперь уже бывшую преступницу.

– Ребята, бросьте вы с этим судом! Забудьте этот суд! – горячо и убежденно заговорил Георгий Николаевич. – Посмотрите, какая вокруг вас красота разлита, какое приволье! – Широким жестом он показал на Клязьму, розовую и оранжевую. В ее тихой глади отражалась догоравшая заря. Он показал на сиреневую в сумерках церковь на повороте реки, на пепельные и лиловые дали того берега. – Посмотрите еще раз. Я убежден, я верю – в таком волшебном окружении дружба ваша должна быть особенно крепкой… А теперь я хочу вам задать чисто практический вопрос: чем вы намерены заниматься, пока не вернулся ваш начальник похода?

– Общественно полезным трудом, – с готовностью ответила «княгиня» Галя. – Так нам посоветовал Петр Владимирович. – Собственно говоря, она уже больше не была княгиней – грозной судьей, и в дальнейшем ее следует называть Галей-начальницей. – Петр Владимирович нам велел пойти в колхоз, – продолжала она, – и там договориться о работе в поле.

– Дельное намерение! – сказал Георгий Николаевич. – Вы будете капусту или что-либо иное полоть, за это вам будут молоко да картошку давать. Но это четыре часа в день – больше не надо. А остальное время?

– Купаться будем, в волейбол играть, – раздалось с разных сторон.

– Ну, а еще что?

– Еще рыбу ловить, – сказал Игорь.

– Еще цветочки собирать, – вспомнила Алла.

– Всего этого мало, – сказал Георгий Николаевич. – Если я не ошибаюсь, после обеда полагается тихий час,

– Нет, нет! – раздались голоса.

– Это в пионерских лагерях полагается тихий час, – с апломбом разъяснила Галя-начальница. – Штаб нашего туристского отряда еще до начала похода вынес решение, поскольку мы путешествуем, – никаких тихих часов.

Там и сям послышались возгласы одобрения.

Георгий Николаевич понял, что ему – хочешь не хочешь, а придется куда больше времени отдавать ребятам, чем он предполагал. Мало ли что они могут выкинуть. Еще, чего доброго, ссориться начнут. Вот не вмешайся он сейчас, выгнали бы незадачливую девчонку в два счета. Надо их занять, и занять чем-то таким, чтобы захватить, зажечь ребячьи сердца. Он же дал обещание их заболевшему воспитателю, что будет следить за ними.

– А Петр Владимирович меня не поминал на свидании с вами? – спросил он.

– Поминал, – ответила Галя-начальница и как-то замялась.

Вмешался Миша.

– Петр Владимирович нас спросил, сказали ли мы вам, что в город идем, а мы сказали: «Нет, не сказали», а он сказал: «Напрасно не сказали», – скороговоркой затрещал Миша.

– Вот видите! – погрозил пальцем Георгий Николаевич. – Я ведь собирался на вас очень серьезно обидеться, потом передумал. Ну как, будем дружить?

– Будем, будем! – раздались уверенные голоса.

– Так вот что: я люблю русскую историю и вас хочу научить любить. Но учтите: для меня самое важное – для вас же книги писать, исторические повести. Итак, друзья мои, с утра и до обеда вы работаете в колхозе, а я с утра и до обеда работаю в своей светелочке. И вы мне не мешайте. У меня такое же твердое расписание дня, как в вашей школе-интернате. А завтра после обеда пойдемте осматривать радульские достопримечательности. Узнаете историю витязя, основавшего село Радуль восемьсот лет назад.

– Какую историю? Расскажите! – накинулись на него многие.

– Потом, потом, успеете, – отмахивался он. Достопримечательностей в селе насчитывалось не так уж много, на их осмотр хватило бы полдня. Как проводить с ребятами дальнейшие послеобеденные часы, Георгий Николаевич пока и сам не знал.

«Ну, да там видно будет», – подумал он про себя, рассчитывая, что Настасья Петровна даст дельный совет.

Он объяснил, в каком доме в селе живет бригадир колхоза Иван Никитич. К нему завтра как можно раньше утром надо пойти и предложить свои трудолюбивые руки. Сердечно распрощавшись со всеми, в полной тьме Георгий Николаевич начал подниматься по тропинке.

Настасья Петровна еще не спала; она сидела за столом в кухне и штопала чулки.

– Как ты долго! Я тебя ждала-ждала. Хоть и поздно, давай все же дочитай мне, – сказала она мужу. – Ну, как там у сироток, все ли в порядке?

– В порядке, в порядке! – радостно воскликнул Георгий Николаевич. Он не стал рассказывать жене про суд и про его счастливое окончание, а сразу сел за стол и начал читать.

Он прочел, как воздвигли на горе над рекой древние строители здание, стройное, изящное; все линии его тянулись снизу вверх, и оттого казалось оно и выше и воздушнее; сверкала на солнце белизна его стен. Всю душу вкладывал зодчий в свое творение, и потому оно было прекрасным.

Он прочел, как приезжал князь со своими боярами, как одежда их сверкала на солнце золотом и серебром, а серебряные бляхи блестели на конской сбруе.

Князь и его свита соскакивали с коней, шли внутрь здания, поднимались наверх, на хоры.

Косые солнечные лучи проходили через узкие окна и вонзались в обшитый медными плитами пол. Богомольцы в лаптях теснились внизу и усердно крестились. Хор певчих прославлял имя великого князя, кого называли создателем сего храма. А зодчий стоял сзади всех под хорами в своей черной одежде; никто его и не замечал.

К концу молебствия князь вспоминал о нем и посылал слугу вручить ему свой дар – золотой перстень с драгоценным голубым камнем.

В тот же день княжеский летописец выводил на листе пергамента такие строки:

«Сего же лета князь великий созда храм чюдный…»

Имя зодчего не поминалось никогда: летописец князю служил и хотел прославлять имя его навеки.

Так заканчивалась глава рукописи Георгия Николаевича.

– Я подумаю и завтра скажу тебе, что мне нравится, а что не нравится, – проговорила Настасья Петровна. – А теперь спать, спать! Уже первый час ночи.

Погасли в селе последние три окошка.