Текст книги "Омар Хайям. 100 и 1 цитата"

Составитель С. И. Ильичев
Омар Хайям
100 и 1 цитата

[email protected]

Вместо предисловия

Удивительный Восток каждый раз поражал нас своими чудесами, подобными всем известным семи рукотворным чудесам света.

Но вот на его земле появилось еще одно чудо, точнее, Божие создание, когда не иначе как по воле Творца на свет народился зело смышленый и чересчур дерзкий мальчик, названный Омаром Хайямом.

Он родился на земле, где господствовал Аллах, которого любили и перед которым преклонялись, которого воспевали и которого… боялись.

И вдруг в мир пришел философ и поэт, который с Творцом был просто на равных, шутя и подтрунивая над Ним, а главное, над собою. Этакий жизнерадостный взрослый ребенок, который может позволить себе таскать Деда-Бога за бороду и задавать ему любые каверзные вопросы. Но иногда и сетовать, потому что искренне не понимал, за что Господь оставил некогда любимые Им создания без внимания, помощи и любви, позволяя им мерзнуть, недоедать, болеть и гибнуть с застывшей на губах мольбой о помощи, обращенной к Нему…

Кого он любил – спросите вы? Жизнь, хотя и понимал, что бремя жизни слишком тяжело даже для такого баловня судьбы, каким был он сам.

Еще он любил женщин, но я бы сказал, что платоническою любовью, как садовник любит и обихаживает взращенную и выпестованную им в своем саду прекрасную розу.

Любил он и вино, которое пил понемногу, когда тосковала душа, когда он был болен, а также в кругу друзей, восполняя этим те мгновения, когда его покидала муза, но всегда во славу Творца!

Он очень любил также точность суждений и красоту формул, а потому писал фундаментальные трактаты по математике, а также составлял звездные каталоги и астрологические календари.

Он много рассуждал о смысле жизни, а итогом этих рассуждений, которые рождались чаще всего на ходу и всегда экспромтом, стали афористические четверостишья (рубаи), которые потомки назовут философской энциклопедией жизни, а то, что в них действительно заложена гениальная мудрость, свидетельствует их актуальность по сей день.

Еще он любил писать стихи, но только на рассвете, когда мир еще не пробудился и был чист, как утренняя роса…

Что он не любил? Ложь во всех ее проявлениях. А ложь о творчестве Омара Хайяма породила сомнения и даже смятение в умах многих, и не самых глупых, представителей человечества, которые не захотели или не сумели отделить философскую притчевость поэта от плевел горделивого ума и самости его подражателей.

Сегодня я бы назвал Омара Хайяма непритязательным гением, которых на земле единицы и которых Творец, как говорят в народе, поцеловал в темечко…

О нем, о его жизни и творчестве, если получится, и будет мой рассказ, построенный на 100 и 1 цитате из его классического наследия.

Сергей Ильичёв

Краткая биография

Омар Хайям (его полное имя – Гияс ад-Дин Абу-ль-Фатх Омар ибн Ибрахим Хайям Нашапури) – уроженец города Нишапура, что в Хорасане (ныне иранская провинция Хорасан-Резави). О точных годах его рождения до сих пор идут споры. Одни называют датой рождения 1017 (1121), другие утверждают, что это был 1048 год. Пусть и далее спорят, так как это не имеет для нашего повествования принципиального значения.

В 12 лет Омар, сын состоятельного торговца, стал учеником Нишапурского медресе, где закончил полный курс обучения по мусульманскому праву и медицине.

В Самарканде, который был признан на Востоке как научный и культурный центр, Хайям сам становится наставником в медресе. В этом возрасте Хайям не только великолепно на память знал Коран, но и мог дать толкование любого аята этой главной книги мусульман. Однако его смелые идеи видения божественного мира и роли человека в нем не вписывались в ортодоксальный ислам, и через четыре года он вынужден был покинуть Самарканд.

В Бухаре он начал работать в книжном хранилище. За несколько лет, перелистав множество книг, являющихся образчиками самых разных наук, Омар Хайям написал свои первые четыре фундаментальных трактата, которые принесли ему славу незаурядного математика.

Низам ал-Мулк – визирь могущественного султана Малик-шаха I, понимающий важность развития наук и искусства, пригласил Омара Хайяма в Исфахан, – центр государства Санджаров – ко двору султана, где поручил ему управлять обсерваторией. Так начался период двадцатилетнего благодатного служения Омара Хайма при дворе султана.

Вскоре по инициативе и при покровительстве главного шахского визиря Низам ал-Мулка Омар Хайям становится также и духовным наставником султана.

Однако в связи со смертью покровительствовавшего ему султана Мелик-шаха и визиря Низам ал-Мулка сначала закрывают обсерваторию, а когда столицу переносят в Мерв, то там для философа и поэта, обвиненного в вольнодумстве, не находится места.

Омар Хайям вынужден был вернуться на родину. В Нишапуре он прожил до последних дней жизни. Иногда покидал дом для посещения Бухары или ради длительного паломничества в Мекку к мусульманским святыням.

В последние годы Хайям имел небольшой круг близких учеников, изредка принимал искавших встречи с ним ученых и уж совсем редко участвовал в научных диспутах.

И еще, чуть было не забыл: он складывал дерзкие рубаи, этакие поэтические экспромты, которые всегда с назиданием были кому-то посвящены, а уже от них каким-то образом они расходились по всему мусульманскому миру. Замечу, что рубаи – это четверостишья, в которых рифмовались первая, вторая и четвертая или все четыре строфы. Пожалуй, что это была любимая отдушина для пытливого мозга философа и сердца влюбчивого поэта, который доживал свои дни в полном одиночестве.

В 1462 году Йар Ахмад ибн Хосейн Рашиди Табризи завершил труд по составлению большого свода четверостиший Хайяма и назвал его «Тараб-ханэ» («Дом Радости»). Этим подвижническим трудом он спас не менее сотни четверостиший великого поэта. Возможно, что именно эта книга в начале ХХ века оказалась в Англии, став самым популярным афористическим произведением викторианской поэзии, а затем рубаи Омара Хайяма покорили всю Европу.

Ряд рубаи Омара Хайяма из-за их ошибочно трактуемой антицерковной направленности, а более – анекдоты его подражателей и просто завистников, большими тиражами печатались во времена Советского Союза.

И лишь в наше время впервые появилось множество вариаций его полных переводов (К. Бальмонт, В. Державин, Б. Маршак, Г. Плисецкий, И. Голубев, И. Тхоржевский). Беда лишь в том, что очень большое число рубаи являются все же подделками. Они начали появляться еще при жизни философа и поэта, продолжают, к сожалению, плодиться и по сию пору, внося сомнения в умы и в сердца особенно верующих людей. С годами количество приписываемых Хайяму четверостиший росло и превысило пять тысяч. Хотя большинство исследователей его творчества считает, что Омару Хайяму принадлежит порядка 300–400 рубаи, а по мне – так и того меньше.

Однако вернемся к его судьбе. Исследователи его творчества пишут, что в один из дней, во время чтения «Книги об исцелении» Абу Али ибн Сины (Авиценны), будучи уже в преклонном возрасте, Омар почувствовал приближение своей смерти. Философ закрыл научный фолиант и на какое-то время погрузился в размышление.

Затем он позвал близких (соседей и тех из учеников, кто был еще рядом) и огласил им свое завещание, после чего попросил оставить его одного. Не принимая в тот день ни пищи, ни питья, а также исполнив молитву на сон грядущий, он положил земной поклон и, стоя на коленях, произнес:

«Боже! По мере своих сил я старался познать Тебя. Прости меня! Поскольку я познал Тебя, настолько я к Тебе приблизился».

С этими словами на устах Омар Хайям умер.

Детство

Омар Хайям лежал на циновке, чувствуя, что Смерть где-то рядом, потому что старческое тело уже не согревалось даже огнем домашнего очага и двумя покрывалами из верблюжьей шерсти.

Хусейн – его последний ученик – сидел рядом.

Учитель наконец-то обещал ему рассказать о себе. Речь восьмидесятилетнего философа была затруднена, но мысли были ясными и картинки жизни четко всплывали в его памяти. И он начал с цитирования собственного же четверостишья:

Я познание сделал своим ремеслом,

Я знаком с высшей правдой и низменным злом.

Все тугие узлы я распутал на свете,

Кроме смерти, завязанной мертвым узлом…

Какое-то время после произнесенного четверостишья философ и поэт молчал, а потом сказал:

– И почему не стал я, как отец, палатки мастерить? Все больше пользы было бы семье и людям…

– Зачем вы так, Учитель?

– Учитель? Учитель там, на Небесах, а мы лишь в подмастерьях ходим. Где веру ересью, а ересь верой чтут, я перед вельможами и духовенством, с трудом скрывая смех и слезы, шутом себя являл, свои бока под палки подставляя. Смеясь, они наотмашь били.

– Да как же они смели?..

– Зато, став с виду бестолков, я вольный хмель веков пригоршнями испил, мороча этих простаков. Беда, она тогда беда, когда она из рук Аллаха – вот что ценнее в сотни раз. А о себе могу сказать лишь так: я был комком земли, замешанным со скорбью пополам. Что рот разинул? Можно закрывать! Однако же я обещал тебе о своей жизни рассказать. Для этого, мой юный друг, нам придется начать с самого детства. Это случилось в городе Нишапур восточной провинции Хорасан. И хотя по нынешним меркам он был небольшим, в нем уже тогда были школы среднего и высшего типа – медресе.

– А прозвище Хайям действительно означает «палаточник»?

Учитель, улыбнувшись, согласно кивнул головой.

– То есть вы, кроме всего прочего, были еще и палаточным мастером?

– Не перебивай старика, а то забуду что-либо более важное. А насчет палаточного мастера, то им был отец, хотя меня он обучил всему, чем сам владел отменно. И в нишапурское медресе я в возрасте двенадцати лет отправлен был лишь потому, что я с восьми уже читал и увлекался тайной мирозданья.

– Неужто звезды так влекли воображенье ваше?

– Не столько звезды, как…

Мудрец задумался, и Хусейну почему-то даже показалось, что его уже нет рядом. Он даже сам замер, боясь потревожить учителя, улетевшего не иначе как вслед за своими воспоминаниями, в Небо.

И вдруг откуда-то сверху зазвучали его слова.

Бог есть, и всё есть Бог!

Вот средоточье знанья, Почерпнутого мной

из Книги мирозданья.

Сиянье Истины увидел сердцем я,

И мрак безбожия сгорел до основанья.

– Учитель, позвольте мне записать четверостишье ваше…

– Мой мальчик, где ты был восьмьюдесятью годами раньше… Тогда бы ты купался в рубаи, что с уст моих слетали бабочкам подобно, чарующим изяществом своим. Хотя, уж если честным быть, то и они, мои стихи, да и мы сами, – творенье Бога!

И кроху муравья – Ты светом озарил,

И крылья комара – Ты силой одарил!

Ты щедро воздаешь любому из живущих —

Всем, кто благодарил и кто Тебя хулил».

– Это, как солнце, которое светит и греет как праведника, так и грешника…

– Ты не по годам сообразителен, мой друг. Теперь тебе, обретшему глаза, поверь, немым придется долго быть.

– Я тоже хочу стать наставником и философом…

– Тогда учись добру, покуда гром не грянул: там обнаружится не кто ты, а каков. А уж когда умру… Отправься к дервишам, и, может быть, у них научишься людей любить светло и без терзаний.

– К дервишам?

– Да, чтобы средь вер и ересей свою найти тропу.

– Так вы же сами о них… – произнес юноша и тут же процитировал когда-то сказанное Учителем:

Их «войлочным тряпьем» насмешливо зовут,

Они на сухарях да на воде живут,

Себя «оплотами» считают и «твердыней»…

Нет! Вовсе не оплот любой из них, а плут.

– Мой юный друг, чтоб сметь кого-либо судить, сначала сам пройди хотя бы часть их пути. А от себя тебе отвечу так:

Скитаний ты не знал, не бедствовал – напрасно,

Лица ручьями слез не омывал – напрасно,

Ожогов на сердце пока страшился ты,

Пока жалел себя, – существовал напрасно.

– Простите, Учитель.

– Давно простил. О, насчет «войлочного тряпья» добавлю, что дервиши бывают разные. Одни из них искренне ищут Бога, а другие хотят, чтобы искали их. Одному из таких я как-то и сказал это четверостишье. Однако ж, я устал. Ты завтра приходи, и я рассказ продолжу.

Образование

Хусейн уже более двух часов сидел на солнцепеке, ожидая, когда Учитель позволит ему войти. Он пересчитал тех мух, что с неким остервенением, словно мстя ему за что-то, пикировали на него. И одновременно с этим продолжал складывать уже свои рубаи, которые были явно неуклюжими…

– Что ты там сидишь? – вдруг услышал он голос Учителя. – У меня не так много времени осталось, чтобы ты позволял себе сидеть у моего порога безучастным. Входи. Сегодня, пока я в здравой памяти, расскажу немного о том, что было в медресе…

Ученик вошел, занял место на циновке рядом с Учителем и замер в ожидании продолжения его рассказа, который больше напоминал его исповедь, которую он почему-то решился излить простому юноше-соседу. А может быть, и не простому – очевидно, что Омару Хайяму было виднее, кому поведать о своей судьбе.

– Итак, я в медресе… – Омар сказал и сам вдруг на мгновенье погрузился в воспоминания о тех годах, затем продолжил: – Наше медресе занималось подготовкой чиновников для государственной службы, а значит, что было заполнено их отпрысками. Юношами балованными, мало что знающими и не особенно желавшими что-либо постигать. При этом всегда готовые были чалму свою и четки заложить лишь за один глоток вина, года своей учебы этим распыляя. И что в остатке? Поверь мне, жизнь их слепилась не из самых умных дел: там не додумались, а что-то вовсе не сумели…

– А как же уроки теологии?

– Так ты про Первый День? Про Вечный Свет? Или про воскрешение из мертвых? Науку я ценю, но это пустоцвет… Точнее, молочко для стариков беззубых.

– Аллах…

– Его не трогай, мальчик мой. Не в книжках Он, не в назидательных рассказах, а в сердце каждого, незримо, душой и духом нашим обернувшись, идет по жизни с нами рядом, и радуясь за нас, и плача… А потому не жди небытия, пока ты жив, до жизни жадным будь. Я был действительно до знаний жаден. А потому, кроме общего курса я профессионально изучил теорию музыки и внимательно ознакомился с достижениями античной науки: трудами Архимеда, Евклида, Аристотеля, переведенными на арабский язык.

– Учитель, а девы юные – неужто не влекли вас, хотя простите за бестактный мой вопрос.

– Отвечу для начала так:

Живя мгновение, живым блаженством будь,

Пленен изяществом и ликом женским будь.

Поскольку совершить успеешь ты не много,

Иль совершенством будь,

иль с совершенством будь.

– Понятно…

– Что же стало тебе понятно?

– Вы выбрали путь собственного совершенства, не встретив на своем пути той, что сама являла б совершенство…

– Ты прав, мой милый друг. Хотя в этом нет моей особой радости или победы. Да мы и сами себя являть, как совершенство, не имеем права. Творец лишь совершенен, мы всего лишь жалкое подобие Его. Хотя изначально, скорее всего, были и Образом и Подобием…

Адам росой Любви замешен был в пыли;

Ростки страстей и смут опору обрели.

И вот иглой Любви вскололи Вену Духа,

И каплю выжали, и Сердцем нарекли.

– Когда вы это написали?

– В медресе учась. Понравилось?

– …Иглой Любви вкололи Вену Духа… Как точно сказано, аж до мурашек пробирает. Любовь как единственный противовес росткам страстей и душевных смут… Я это запомню.

– В твои года примерно я собственное сердце истязал нещадно, ища о Вере и Любви ответы. Тогда Аллах мне ключ из сердца сделал, с сокровищницы тайн Своих позволив снять замок…

В тетради юности закончились листы,

Весны единственной осыпались цветы.

О, молодость моя, откликнись, птица счастья:

Ведь ты была со мной! Куда умчалась ты?

– Вы жалеете, что годы, проведенные в медресе, оказались скоротечны?

– Нет, жалею лишь о том, что мало сам успел. Теперь жалею лишь и о том, что тем, кто руку мне свою тянул, своей навстречу не подал, кто помощи просил – тех сторонился, не понимая, что теряю. А потому прими один совет:

Отзывчивых людей сравню я с зеркалами.

Как жаль, что зеркала себя не видят сами!..

Чтоб ясно разглядеть себя в своих друзьях,

Вначале зеркалом предстань перед друзьями.

Хусейн понимающе улыбнулся.

– Я так понимаю, что у тебя нет настоящих друзей.

Юноша молча склонил голову.

– А у меня были…

Та птица радости, что молодостью звали,

Исчезла, мало с ней мы пировали!

И все-таки она была, жила!

И эти дни забудутся едва ли.

Я расскажу тебе о них, если Аллах позволит, а теперь ступай.

После чего Учитель слегка кивнул головой, прикрывая от усталости глаза. Юноша хотя и понимал, что сегодняшний урок закончен, еще какое-то время всматривался в лик того, кого он уже считал совершенством…

Увлечение науками

Следующим утром Хусейн стоял у входа в дом Учителя с самого рассвета. И был вознагражден, когда пиалу с чаем с собою вместе предложил испить ему Омар Хайям.

И вскоре Учитель продолжил свою исповедь.

– Период овладением науками в моей жизни был одним из самых трагических и одновременно радостных, словно Аллах восполнял мне одно другим. Но давай по порядку…. Во время сельджукского завоевания Центральной Азии в огне тогда погибло множество людей, и в том числе значительная часть ученых. В особенности тяжело я переживал из-за погибших на моих глазах последних светочей мысли от рук религиозных фанатиков при погроме нишапурского медресе. Именно тогда я и задумался о суровости судьбы и задался очередным вопросом к Творцу: почему погибли те, кто олицетворял собою цвет науки, а в живых остались тех, кто лишь имеют вид ученых, одевают истину ложью, не выходя в науке за пределы подделки и лицемерия… А, впрочем, слушай мой незатейливый стих:

Хитры, пронырливы и вертки, как ужи,

Столпы невежества – «ученые мужи».

Они не расплетут загадок вековечных,

Зато уж наплетут такой красивой лжи!

Хусейн понимающе улыбнулся.

– И если такие учителя встречают человека, отличающегося от них тем, что он ищет истину и любит правду, старается отвергнуть ложь и лицемерие, более того, отказывается от хвастовства и обмана, то они делают его предметом всеобщего презрения и грубых насмешек.

– Учитель, я своим скудным умишком могу предположить, что и вы лично столкнулись с таким к себе отношением.

– Ты прав, мой друг. Правда, к этому времени уже стремительно выросла и утвердилась огромная империя Великих Сельджуков – выходцев из кочевого туркменского племени огузов. Когда в 1055 году сельджукский полководец Тугулбек завоевал Багдад, то объявил себя султаном, владыкою новой империи, что одновременно с трагизмом завоевательной войны имело большое значение для раскрытия сил, ознаменовавших собою эпоху замечательного культурного расцвета, которую называют у нас восточным Возрождением, предтечей западного Ренессанса. Многие псевдоучителя тогда присмирели, но и сам я к этому времени немного изменил свое отношение к наукам…

В науке странствуя, порой менял я взгляд,

И те, кто изучал диковины земли,

И те, кто горний мир высматривал вдали,

Едва ли, думаю, смогли дойти до сути

И вряд ли что-нибудь уразуметь смогли.

Лишь потому, что вместо Божественных лекал кроили все по разуменьям собственным, пытаясь первыми быть, а потому:

Трудам ученого цена невелика.

Увы! Доишь козла и хочешь молока?

Да я и сам не без греха, уж если честным быть, то до конца. Ты спросишь, в чем я ошибался? Отвечу так:

Наукой с Мудростью я очарован был,

В их тайны проникал, их образы лепил…

Но Мудрость – муторна, Наука – недотрога.

Как только их познал, обеих невзлюбил

– Не многие, я думаю, могли вот так, как вы, пройти почти весь путь и вновь к безвестности вернуться.

– Тут все зависит от цели, от осознания того, для чего ученый начинает путь: до истины дойти или наград добиться. Я понял правило простое, которое касается всего: кому судьба дает вино познанья пить, тот, кроме Истины, обязан все забыть…

– Какая все же удивительная у вас была жизнь…

– Не жизнь, мой друг, пока лишь черновик… Правда, к тому времени я уже пережил и первую личную в своей жизни утрату: во время эпидемии умер мой отец, а потом и мать. Это было тяжелым потрясением для того, кто ранее жизнь лишь на развороте книжном видел. Я продал тогда отцовский дом и мастерскую, а затем отправился Самарканд, где снова стал учиться в медресе. Но как человека, обладающего феноменальной памятью и необычайно широкой научной эрудицией, меня в наставники подвигли там. И все бы хорошо, но мой язык, а более слова, что сами с губ порой срывались… Что за слова? О том, что лепет там за Истину сочли. Или о том, что их планида в том лишь, чтобы черстветь и замерзать, коли они в плену у книг и ложных толкований веры… После этих слов в медресе терпеть вашего покорного слугу уже не захотели. И я тогда отправился в Бухару, где стал работать в книжном хранилище.

Тут Учитель неожиданно прервался, что-то, очевидно, вспоминая, его лик неожиданно преобразился, и взгляд стал ясен.

Хусейн на какое-то мгновение увидел его молодым и дерзким… И затем зазвучали слова еще одного рубаи:

Коль нет того, что есть, да не про нашу честь,

Иль есть, но хоть и есть, числа изъянам несть, —

Коль даже в мире есть, проверь, такого – нету,

Когда же в мире нет, поверь, такое – есть.

Затем Учитель продолжил начатый им монолог.

– Какие же удивительные это были годы, наполненные возможностью для постижения творений умнейших философов и научных трудов величайших ученых всего мира. Тогда-то понял я – мы рябь на Времени. Но, правда, я сам тогда сделал свои первые открытия в точных науках. Названия работ и их количество уже не имеют для меня, да и для тебя особого значения. А далее, работая над трактатами по философии, я имел уникальную возможность переписываться, обмениваясь мнениями с выдающимися мыслителями Востока… Их имена не стану называть, чтобы себя гордынею не тешить. Какие же это были прекрасные годы моей жизни…

– Учитель, и вы более не возвращались к преподаванию в медресе?

– Нет! Там, к сожалению, надо идти либо путем нечестного приспособления, либо путем всеобщего поругания. Но если хочешь, чтоб в медресе тебе лизали пятки, прославься чем-нибудь. Они – рабы молвы. Мы просто разошлись по предначертанным от Господа дорогам. К тому же в те годы лишь об одном я грезил и мечтал…

Когда проник бы я к Скрижали мировой,

И стер бы прежний текст, и начертал бы свой,

Освободив сей мир от скорби вековой…

Вознесся б до небес счастливою главой!

И потом… В преподавании точных наук мне все было ясно и понятно – там нет места для откровенной лжи, а вот с религией сложнее. Она под оболочкой чистой и доверчивой веры в Аллаха гнездо страстей сама взрастила, они ее и поглотили. И если выберешь ты путь туда, то с этими страстями уже тебе бороться будет нужно, хотя это и сложно, и опасно. Там голову одну отрубишь, как тут же вырастают две, а то и три другие, греховною порукой породненных.

– А как же Истина? О ней упомянули вы…

– Истина? – и тут Омар Хайям произнес свое очередное четверостишье:

Ты в тайнописи скрыл основы Бытия,

Узором испещрил покровы Бытия.

Скрывая и Тебя, завеса дразнит взоры

Пришедших на базар земного Бытия.

А потому об Истине могу сказать лишь, что она… непостижима! Однако будет на сегодня. Воспоминания меня немного утомили. Ты завтра приходи, и мы наш разговор продолжим.