Текст книги "Беглецы"

– Не поедем. Смерти не ищем покамест. Ты сию блажь с гульбой да стоянками затеял, сам и поезжай.

Все видели, что произошло с Беньёвским: он больше не кричал, а только побледнел, сравнявшись цветом лица с хорошо отстиранным и подкрахмаленным галстуком китайчатым, обвивавшим короткую шею его. Все со страхом ждали окончания беседы адмирала с Игнатом Суетой, думая, что завершится она пистолетным выстрелом, но не дождались. Митя Бочаров, штурманский ученик, со шканцев крикнул:

– Глиди-ко-о! Лодка с дикарями! – и показал рукой.

Все повернули головы – от берега к галиоту шла лодка, и вышла она в море в полутора верстах от места, где произошло сражение. Была она долбленкой больших размеров, и сидели в ней семь человек туземцев, которые уж и руками махали, поднимали вверх, показывая то ли ананасы, то ли тыквы с водой. Не знали дикари, как некстати сейчас их появление...

Беньёвский лишь махнул рукой Винблану, и тот все понял, кинулся с Хрущевым в корабельный арсенал, откуда вернулись они уже минуты через две, таща на каждом плече по три фузеи длинноствольных. Человек десять мужиков безо всякого приказа к оружию рванулись – месть влекла их, – разобрали ружья, к борту кинулись.

– Слушай мою команду! – поднял руку Беньёвский, и мужики, припадая на колено, ища опору для стволов тяжелых на бортовой перекладине, стали целиться. Вдруг голос, насмешливый скорей, чем осуждающий, раздался у них за спиной:

– Эге, братва! Да вы точь-в-точь как дикари, что наших покололи. Ну, ну! Бога-то ведь токмо на сон грядущий вспоминаем, а здеся он ненадобен. Ей-ей, как у них!

– Иван, уйди-и-и! – снова заорал Беньёвский, но Иван не уходил:

– Мужики, совестно вам будет! Каяться станете, что в безоружных стреляли! Глядите – они ж вам воду везут!

Мавра, стоявшая в сторонке с другими бабами, к суженому бросилась, обхватила шею Вани руками, гладила волосы его, молила:

– Ванятка, любый мой! Уйди, уйди, пущай собе палят – не наше дело!

– Да пошла ты! – сорвал Иван ее полные руки с шеи своей, оттолкнул ее так, что отлетела на два аршина, упала. – Мужики! Стрелять не смейте – християне же вы, православные!

Давно смотрел на адмирала Август Винблан, внимательно смотрел и ждал. Беньёвский одними лишь веками знак ему дал, и швед неслышно, в сапогах своих мягких, по-кошачьи, со спины шагнул к Ивану и чем-то коротко взмахнул над его затылком. И уже через плотную завесу помутненного сознания пробился к Ивану дикий визг адмирала: «Пали-и-и!» и треск полутора десятков ружей – словно рассыпалась по полу горсть сухого пороха.

Сидящие в лодке туземцы разом повалились на дно ее, и мужики закричали радостно, думая, что убили всех семерых. Славя легкую победу и скорое возмездие, заплясали даже. Лодка была в сорока саженях от галиота, и, когда дым рассеялся, увидели ликующие, что двое дикарей все же поднялись и бешено заколотили веслами, поворачивая к берегу.

– Палите! Палите! – кричал Беньёвский, мечась по палубе.

Кто имел заряд, тот выстрелил, другие спешно скусывали патроны, сосредоточенно ссыпали черный порох в стволы фузей, прибивали шомполами.

– Палите! Палите! – командовал озверевший адмирал, вырывая из рук стрелков оружие и, почти не целясь, разряжая его в сторону спасавшихся туземцев. Но долбленка уходила.

– В погоню! Скорей в погоню! – орал Беньёвский.

И ялбот, в котором по-прежнему сидели мужики, вначале медленно, но потом все быстрей, быстрей погнался вслед за дикарями. В каком-то зверином, нечеловечески жадном азарте кровавой охоты, уверившись в праведности своих действий, оправдав в душе свой гнев, с протяжным «у-у-ух!» налегали мужики на весла, старались, выгибались спинами к коленам позади сидящих. С галиота уже не стреляли, боясь попасть в своих, но с колотящимся сердцем следили за погоней. Видели, что лодку с дикарями люди в ялботе нагнали у самого берега, видели, как взметнулись вверх четыре черных руки, то ли в мольбе о пощаде, то ли в жалкой, тщетной попытке защитить себя. Увидели, что тут же поникли эти стебли рук, и черных тел совсем не стало видно за белым полотном рубах. Потом мужики из ялбота на берег вышли, к лесу зачем-то пошли, но возвратились из зарослей скоро, неся что-то вытянутое и, видно, тяжелое, забрались в шлюпку и, таща за собой пустую лодку дикарей, к галиоту погребли. Вот уж подплыли, подняли на палубу еще живого Ивана Логинова, исколотого всего, с оторванной кистью руки. Он дышал, тяжело вздымая насквозь пропитанную кровью, истерзанную рубаху. В груди его свистело что-то. Мейдер даже наклоняться над ним не стал, а лишь велел смочить лоб его водой холодной. Пока ходили за водой, грудь его вздыматься перестала.

– Упокой душу усопшего раба Ивана, Господи, – прошептал Михайло Перевалов.

Мужики смотрели на изуродованное тело своего товарища, и никто из них не сомневался, что единственной причиной гибели товарищей являются туземцы, дикари, ненавидевшие их за православие. И никто из них не помышлял о том, что в несчастье повинны они сами, заплывшие неведомо куда, неведомо зачем...

– Братушки, – сипло сказал Гундосый Федька. – Богу угодна будет кровь христоненавистников сих. Отмстим за товарищев...

– Би-и-ить! – длинно, свирепо, так что у всех, кто рядом стоял, вздрогнула душа, заорал Игнат.

– Аляр-р-м! Аляр-рм! – стервенея от собственного голоса, вторя Игнату, прокричал адмирал тревогу.

Но больше они не кричали и не суетились, а с нахмуренными бровями, с сжатыми губами занялись подготовкой к отмщенью. Молча выносили из арсенала все оружие: фузеи, карабины, мушкетоны, пистолеты, шпаги, сабли, кортики и абордажные топоры. Готовых патронов не много было, поэтому снаряжали порохом натруски роговые, запасались свинцом. Не торопясь заряжали ружья, пистолеты, обвешивались портупеями, сумками патронными, пихали за пазуху лоскутья полотняные для перевязки ран. Они знали, куда идут и что будут делать. Никого не нужно было поучать, как готовить оружие и как с ним поступать.

Двадцать человек в ялбот спустились и десять – в лодку дикарей. К берегу поплыли молча и без суеты. Следили ль за прибывающими туземцы или случайно на берег вышли, никто не знал, но едва лишь ткнулись лодки в белый, ласковый песок, из зарослей с боевыми воплями вдруг кинулись на них человек с полета туземных воинов, нагих совсем, с высокими щитами, копьями и палицами, но залп из тридцати стволов остановил их сразу, и многие упали, роя ногами, руками, черными, блестящими, белый, чистый песок. И удивились мужики, увидев, что кровь их оказалась такой же красной, как и их собственная. Еще один залп полностью разнес отряд туземцев, которые, оставляя на берегу щиты и копья, кинулись в густые заросли. Мужики с кортиками, шпагами в руках настигали их у леса и даже в самом лесу, тенистом и прохладном, и не щадили. И чем больше смотрели они на льющуюся кровь, тем сильнее понимали правоту свою, словно в поверженном, умирающем враге и заключалось оправданье их злого дела, потому что знали мужики – Бог помогает победителю, а потому они правы.

А через лес пройдя, подошли они к горе высокой, где вновь увидали дикарей с копьями в руках, собравшихся защищать свою деревню, – двадцать жалких хижин, крытых пальмовыми листьями. Прогнали выстрелами и этих, ворвались в деревню и никого – ни женщин, ни детей, ни скотины – там не нашли. Все ценное, как видно, спрятали туземцы. Только три долбленых тыквы валялись на земле да и те расколотыми оказались. Хижины те были так сухи, что мужики едва успевали отбегать, чтобы не опалить себе лицо. И когда возвращались они на берег, казалось, всю гору до вершины самой заволокло густым и черным дымом. И удивлялись мужики: что ж могло там так черно гореть, будто не траву жгли, а деготь?

В лесу разыскали тела четверых своих товарищей и, разглядывая изуродованные трупы, только утверждались в правоте своей. Похоронили убитых у леса, закопав поглубже в одну яму, над которой вбили крест, большой, осьмиконечный. Вернулись на галиот и только там, на палубе, оглядели они один другого. С гадливым чувством смотрели друг на друга, забрызганные кровью дикарей, такой же точно цветом, как их собственная кровь. Смотрели, отворачивались, и прятали запачканные кровью руки, и уж не могли понять, как случилось с ними такое, как сделались они, добродушные, покладистые, такими кровожадными и людоубойными, как голодные волки.

Приготовленные кашеваром щи за борт выплеснули – есть никто не стал. Сидели вокруг пустого котла молча, бездельно водили ложками по дну деревянных мисок, друг на друга не глядели.

– Братцы, – молвил великан Фрол, – а сказывали господа, что тростинку в ухо они затем продевают, чтоб слухать лучше было. Как думаете, могет такое быть?

– Очень могет быть! – решительно подтвердил Гундосый Федька.

– А еще Васька Чурин баил, что Формоза – сиречь прекрасный по-португальски будет.

Но на это сообщение Фрол отзыва не получил.

* * *

Никто не знал, чем занимался Ивашка Рюмин после вечерней каши, в то время как остальные мужики баловались всякой чепуховиной: пустомельством, глядением на море, латанием одежки, поигрываньем в зернь или чтеньем захваченных в остроге книжонок. Он же потихоньку доставал из сундучка тетрадку в осьмушку дестного листа, бутылицу с чернилом, перо обкусанное, старое и уходил куда-нибудь подальше от нескромных глаз. Писать помногу Рюмин пристрастился еще при канцелярской должности своей, а ее лишившись, вдруг почуял тоску какую-то, вроде той, что на пьяницу набрасывается, вина лишенного, или заядлого курилку, которому нельзя промыслить табаку. А посему завел Иван привычку еще в остроге измарывать на сон грядущий листок-другой. Несмотря ж на обыкновенную свою прыть и бойковитость, пристрастия такого стеснялся Рюмин отчего-то. Не бросив и на корабле марательства бумаги, сделал шельмованный канцелярист обыкновением записывать в тетрадочку все, что случилось за день. Но, боясь насмешек мужиков, писал урывками, с оглядкой, поэтому записывал в журнал события наиважнейшие. Описав формозские мытарства, жестокую баталию с туземцами, накропал он в своем журнале следующее:

«21 числа августа по выходе галиота „Св. Петра” в море к вечеру сделалась жестокая буря от Оста, которая продолжалась до 23 числа, а 23 к утру погода переменилась. 24 числа видели в море много островов, токмо к ним не приставали. 25 числа видели в море морских плавающих зверей и морских же змей многое число. 26 числа увидели китайской земли берег, куда не доходя, видели множество китайских на море лодок...

...С 11 на 12 число, ночевав подле китайского берега, поутру отправились судном к городу Макао, и того ж числа пополудни часу в третьем к нему пришли при пушечной несколько раз пальбе. И как увидели наше судно из тамошней крепости со входу на правой руке горе, первой с моря батареи, выпалено ж было в ответ из трех пушек, и по входе в состоящую близ города рейду, подобрав паруса, на якорь стали».

И многие думали тогда, что странствиям их конец приходит...

Часть третья ПРЕЛЕСТИ ЗАМОРСКИЕ

1. КАК МУЖИКОВ ВСТРЕЧАЛИ В МАКАО

Подобрали паруса и встали на оба якоря близ форта, на просторном рейде. Мужики с любопытством поглядывали на берег, где на холмах, похожие на ласточкины гнезда, лепились разновеликие строения порта Макао. До него не меньше пяти верст еще было, но ясная погода позволяла видеть и купола трех-четырех соборов, обывательские домики и даже портовые амбары.

Беньёвский вышел из кают-компании разряженный и радостный в сопровождении не менее нарядно разодетых офицеров, довольных, словно мать родную увидали. Собирать вокруг себя матросов адмиралу не пришлось – завидев предводителя, мужики пошли ему навстречу, поклонились.

– Ну, слушайте слово мое, сынки! – словно спеша, с ходу начал Беньёвский, и все со вниманьем слушать приготовились. – Как ни вольны человеци поступками своими повелевать, однако ж могучие силы натуры часто им идут наперекор и принуждают все чинить, как им угодно. Совсем уж рядом Филиппины были, да замотала нас буря, в сторону увела, отбросила к земле китайской. И вот стоим мы близ города, который когда-то у китайцев был, но таперя у португальцев и прозывается Макао. И надо б нам, братцы, перед последним плаваньем силенками немного запастись да закупить для будущего хозяйства нашего многонужные запасы, чтоб мелочь, пустяковина бездельная на месте вам уж докуку не чинила. Поживем недельку в сем прекрасном месте, а там и на Филиппины двинем. Ну, како мыслите?

Мужики молчали, смотрели куда-то вбок. Молвил, вздохнув, Суета Игнат:

– Твоя милость, скажи, отвечаешь ли за то, что окромя ласк ничего нам от сего народа не выйдет? Ведь вспомни, колико мерзостев нам от богопротивников досталось? Мы, сударь, товарищев своих на заклание идолопоклонникам отдавать уж не желаем да и ихнюю кровь языческую проливать уж не хотим! Хватит, по уши в той крови искупались!

– Не хотим! – загомонили, заворчали мужики. – Грешить боле не желаем!

Беньёвский усмехнулся, выдернул из камзольного карманчика раскружавленный надушенный платок, вытер им свой нос ястребиный, размеров преизрядных.

– Игнат, ты поистине меня удивляешь! О каких язычниках речь ведешь? Знай – избыли мы в путешествии нашем всех христоненавидцев – не будет больше. Ах, знали бы вы, каких добрых нравов народ португальский! Да таких защитников дела Христова вы токмо в сонме ангелов небесных сыщете, да и то не боле десятка! Жизни положат за крест с улыбкой, бестрепетно. Их в ступе будут толочь, а они лишь молитвой на мучения ответят. Правда, католики они, а посему хочу я вас не русскими представить, а венгерцами, кои то ж вероисповеданье имеют. Что вам за беда? Недельку-то всего венгерцами походите, а там, глядишь, опять по-русски сморкаться будете. Я бы не отказался.

– Вот те на! – озадаченно хлопнул себя по ляжке Спиридон Судейкин. – Что ж нам таперя и креститься по-ихнему прикажешь, двумя перстами?

Адмирал отвечал с улыбкой приятной:

– А можете совсем при португальцах не креститься, чтоб не сердить таких придирчивых радетелей Христовых. Ну а ежели припрет, так за угол зайди да сверши незаметно по-православному обряду. Лучше ж всего на квартире.

Несколько мужиков загорланили сразу, другие лишь недовольно забухтели:

– Вишь, чего захотел! Может, в нужник еще для молитвы забраться прикажешь?

– Не будет сего!

– Али в мотню совать руку, чтоб знамение крестное не углядели?

Беньёвский неожиданно рассвирепел, бросил на палубу платок:

– Не сметь перечить! – закричал пронзительно, так что набухли на шее жилы. – Венгерцы вы! А коли не хотите в оных неделю походить, то сами на себя пеняйте!

Не властный, страшный голос адмирала всех замолчать заставил, а тихо сказанная фраза Михаилы Перевалова:

– Братики, а ведь пропали мы. Вельзевулу в пасть сами ж и вскочили...

И никто не проронил ни слова больше. А Беньёвский, не осерчав совсем, что назвали именем таким, а, напротив, кажется, обрадовавшись даже, ловко нагнулся за брошенным платком и весело сказал:

– Ну, ялбот готовьте. Сразу двадцать человек со мной поедут – на квартиру тотчас устрою, как господ! – и прокричал стоявшему в сторонке Чурину: – Господин штурман, распорядись-ка выдать новосработанным венгерцам платье наилучшее! Европейцы пред европейцами в срамотной одежде не ходят!

Пока готовились к отплытию на берег, Беньёвский подошел к Устюжинову Ване, который, Мавру приобняв, смотрел на ощетинившуюся мачтами судов гавань Макао.

– Иван, – дружески потрепал он плечо юноши, заглянуть в глаза хотел, но не получилось, – скажи, а ты меня тож Вельзевулом считаешь?

Ваня со дня жестокого десанта на Формозу к адмиралу не подходил и словно не замечал его. И сейчас к Беньёвскому головы не поворотил, движением решительным плечо свое освободил, но не отмолчался:

– Зачем вам интересно мнение мое? Тогда, когда для избиения мужиков посылал, не много стоило оно. Так чего ж теперь в цене взросло? – Но ровный, спокойный тон свой не долго выдерживал Иван – гневно задрожали губы, с которых сорвалось: – Ты, господин Беньёвский, не токмо Вельзевул, но зверь, до крови человечьей вельми охочий, кто под овечьей шкурой клыки и когти свои скрывает! Злоба твоя черней Каиновой! Перевертень ты! Знать тебя не желаю! Сколь мерзок ты мне! Уйди отсель!

Мужики, стоявшие поодаль, раскрыли рты от изумления. Все со страхом ждали, что дело кровью сейчас закончится, но адмирал вдруг как-то виновато сжался, сморщился лицом, задвигал своими тонкими губами, но эти губы тотчас сложились в дьявольскую улыбку.

– Быть может, ты и прав во многом. Но гнать тебе меня не следует. К своим ты уж не вернешься, Ваня. Мой ты, и дорога у тебя одна...

– Куда ж? – не смог сдержать вопрос Иван.

Беньёвский усмехнулся и в сторону порта головой мотнул:

– А вот туда! – и, улыбаясь, прочь пошел.

Мужиков в платье новое обрядили быстрехонько. Купец Казаринов и добрые суконные штаны в своем лабазе хранил, и рубахи камчатые, и сапоги смазные, телятиновые. Еще велел «венгерцам» адмирал волосы и бороды хорошенько гребешками расчесать, которыми снабдили их из казенного припаса тож.

Поплыли на ялботе к порту восемнадцать человек: Петр Хрущов, Степанов Ипполит, Мейдер, штурманский ученик Филиппка Зябликов, Волынкин Гриша, капрал Михайло Перевалов, сконфуженный невольным ругательством своим, Григорий Кузнецов, Алексей Савельев, Суета Игнат и восемь подчиненных ему артельщиков. За главного отправился сам адмирал. Гребли и в сторону берега головы крутили с интересом.

Располагался Макао на узком, длинном полуострове, холмистом, зеленью густо затканном. Портом, определили сразу, был Макао немалым – в гавани и на причале у самой набережной покачивалось на небольшой волне множество судов: английских, испанских, португальских и голландских. Большие корабли, купеческие, на много ластов*[Ласт – мера веса сыпучих продуктов, к примеру, зерна. Ласт равен 12 четвертям (около 100 кг).] груза. Тут же сновали и малые суда – джонки, фелюги, бусы*[Бус – небольшое парусное судно.]. К набережной стали подплывать, увидели, как кипел причал работой. С кораблей по сходням вереницей спускались люди, сгибаясь под тяжелым грузом, по каткам катили с кораблей на берег и с берега на корабли немалого размера бочки. Набережная орала, скрипела, пищала, стучала, ревела звуками погрузки, голосами людей, животных. Такого столпотворенья не видали мужики ни разу в жизни. «Ну, Вавилон! Истинный Вавилон!» – думали они с полуиспугом-полувосхищеньем. Причалили, на берег вышли, сгрудились вокруг господ и в сторону – ни шагу. Сам предводитель, видно, полным невниманьем толпы портовой к своей персоне немало обескуражен был, оттого что никто и глазом не повел, не отвлекся от дел своих, когда ступили на причал прибывшие. Так и стояли несколько минут, не зная, что дальше делать.

Вдруг замешательство какое-то произошло, кишащий человечий муравейник зашевелился еще быстрее, люди забегали, засуетились, закричали еще громче. Было видно, что расступались, кому-то освобождая путь. Китайцы-грузчики с длинными косицами, усатые и с жидкими бородками, заметались по причалу, словно ища укрытия. И вот узрели мужики процессию, что двигалась по набережной. Два высокорослых негра с увесистыми палками в руках шли впереди паланкина белого, сверкающего на солнце переливами шелковой материи. Несом был паланкин тоже неграми, блестящими от пота, скалившими для устрашения, должно быть, огромные белые зубы. Впереди идущие телохранители палками охаживали ротозеев, не успевших увернуться, уступить дорогу. Но вот из складок полога, что закрывал персону, в паланкине едущего, рука с колокольчиком просунулась – три раза прозвонила, и негры остановились мигом, осторожно паланкин поставили на землю и сложили руки на груди. У одного из слуг вдруг оказался зонтик, пространный, с бахромой, по краю пущенной, у другого – опахало из белоснежных страусиных перьев, густых, тяжелых. Отдернули с подобострастием белоснежный полог паланкина, и из черного его нутра нога явилась полная в сандалии, и неторопливо выбрался потом отменно сложенный мужчина, загорелый и коротко остриженный. Обряжен был он в одеянье белое, просторное, без рукавов, опоясанное узким ремешком из золоченой кожи, колени едва прикрывавшее, – бабий балахон какой-то. С радушным снисхождением, написанным на красивом, мужественном лице, приветствовал он склонившуюся перед ним толпу, подняв руку правую, загремевшую браслетами, что украшали ее запястье. Он милостиво улыбался, блестя моржовой костью прекрасно сохранившихся зубов.

Беньёвский смотрел на вельможу пристально, потом заулыбался тоже, словно узнав его, шагнул вперед, но подойти к нему не просто было – просителей с десяток, в основном китайцы, отталкивая один другого, кинулись к человеку в белом одеянии, на колени бросились, хватали за полы одежды, протягивали скрученные в трубочку листы и о чем-то молили вельможу. Листы их складывал в корзинку один из негров, в то время как другой телохранитель охаживал просителей бамбуковой палкой. Беньёвский подошел поближе и стоял безмолвно, только улыбался. Наконец их взгляды встретились. Красивое, властное лицо вельможи чуть дрогнуло, густые брови поднялись, а рот расползся в радостной улыбке:

– Digitus dei est hic!*[Это перст Божий! (лат.)] – воскликнул он громко, прозвенев золотыми браслетами на воздетых вверх руках, и продолжал уже по-французски: – Мориц, друг мой милый, ты же снился мне всего два дня назад, я даже записал об этом сновидении в личную хронику свою!

– Я знал, что приснюсь тебе, Фернандо, – не трогаясь с места, с улыбкой сказал Беньёвский, – но не знал, что повстречаю тебя в столь гадком месте.

– Мориц, ты по-прежнему ядовит, как отвар болиголова, но я все же рад тебя видеть, подойди ко мне! – и, видя, что приблизиться Беньёвскому мешают распластанные на земле просители, властно прокричал: – Да прогоните вы отсюда эту сволочь!

Замелькали палки, с треском опускаясь на спины и головы несчастных просителей, которые, прикрываясь от ударов руками, с криками бросились в разные стороны. Путь был свободен, но тот, кого Беньёвский назвал Фернандо, с места не сошел – приблизился к вельможе адмирал, а мужики следили за всем происходящим с немалым изумленьем.

Они обнялись совсем по-приятельски и даже на мгновенье прижались щекой к щеке. Освободившись от объятий и поправляя браслеты, Фернандо стал спрашивать:

– Ну, какие ветры занесли тебя в место это гадкое, как выразился ты сам?

– Должно быть, те, что когда-то отбросили корабль Улисса от Итаки, – ветры странствий, мой дорогой Фернандо. А я смотрю, ты здесь, как будто, в силе. Ни дать ни взять Дионисий Сиракузский. Скажи, что делаешь ты здесь в наряде султанского евнуха!

Фернандо не обиделся.

– Мне жаль, что ты не знаешь. Уже семь лет, как я назначен королем на должность губернатора Макао.

– Признайся, в место это гиблое ты сослан королем за вины? Не думаю, что гордиться можно, управляя нужником таким, как Макао.

– О, ты ничего не знаешь, Мориц! – с насмешливым торжеством воскликнул губернатор. – Макао – лучший бриллиант в короне португальских королей, и блеск его, поверь, ласкает и мой взор satus superque*[Достаточно, и даже более того (лат.).], как говорил Катулл. Теперь и ты ответь – когда же прибыл и откуда?

Беньёвский улыбнулся снисходительно:

– Любознательным, Фернандо, ты был еще в Болонье. Но я все-таки отвечу, если просишь: я только что сошел на берег со стороны моря, а вот часть моей команды, – Беньёвский показал рукой на смущенных мужиков, стоявших в стороне. – Они – венгерцы, хоть и плывем мы под британским флагом, но не из Англии. Так, вояжируем по делам коммерческим.

– О, ты стал купцом? – неодобрительно взглянул Фернандо.

– Ты думаешь, почетней быть губернатором колонии? – подмигнул Беньёвский.

– Нет, просто я часто вспоминал тебя, нашу жизнь в Болонье, полагал, что ты на высоком государственном посту в империи. Твой ум, способности...

Беньёвский чуть горько улыбнулся:

– Sed fugit interea, fugit irreparabile tempus!*[Но бежит между тем, бежит безвозвратное время! (лат.)]

– О, ты не забыл Вергилия ? – удивился губернатор.

– Я ничего не забываю, – посерьезнел Беньёвский.

– Ну а корабль ты хоть имеешь или запряг дельфинов?

Адмирал показал рукой в сторону рейда:

– Вон мой ковчег, Фернандо. Не стыдиться мне дает лишь знание, что твои предки славно плавали и на худших посудинах.

– Ну а почему так далеко от порта ты бросил якорь? – вознегодовал Фернандо, и Беньёвский заметил искренность его.

– Мой штурман боялся мелей.

Губернатор, не говоря ни слова, кому-то махнул рукой, к нему тут же подбежал загорелый юноша в широкополой шляпе, с большим ножом без ножен, что из-за пояса торчал. Фернандо показал ему рукой на галиот и что-то быстро приказал. И юноша тут же удалился.

– Сейчас же лоцмана пошлют, и твой корабль займет у причала подобающее место. Чем я тебе могу еще помочь?

Беньёвский с благодарностью взглянул на губернатора:

– Хорошо бы подыскать для моих матросов дом и позаботиться о здоровой, вкусной пище. Они устали.

– Понимаю. А сколько их?

– Всего чуть более шестидесяти.

– Ого! Да у тебя там что, Ноев ковчег? Для такой скорлупки хватило бы и двадцати вполне. Что ж, и все они венгерцы? – тая насмешку, спросил Фернандо, искоса поглядывая на мужиков.

– Все до одного, – с такой же полунасмешкой отвечал ему Беньёвский.

А в то время, как предводитель беседовал с Фернандо, обступили мужиков кольцом разношерстные портовые обитатели: португальцы, смуглые, с грубыми, крупными чертами лица, словно искусанные пчелами, в широкополых шляпах, с головами, укрытыми от зноя цветастыми платками, смачно жующие табак; китайцы, смотревшие на густобородых, кряжистых людей с тихим, уважительным смиреньем; англичане, чисто одетые, курившие длинные трубки и выпускавшие дым через нос. Многие отчаянно смеялись, указывая на мужиков пальцами, подшучивали над их бородами, волосами, стриженными в кружок, подпоясанными длинными рубахами и высокими сапогами, – сами они лица бритые имели и обуты были в башмаки. Хохот становился все громче, забористей. Один озорник уже подскочил к Михаиле Перевалову и, не боясь возмездия, под одобрительные возгласы толпы дернул его за бороду. А мужики все стояли, переминались с ноги на ногу, не решаясь в чужой земле ответить привычным для них манером, по-свойски, внушительно и коротко. Не хотели драться мужики, только поглядывали на стоявших в сторонке офицеров, словно и не замечавших происходящего, то на предводителя, болтавшего с вельможей, одетым в бабье платье. Терпели, краснели, мялись, потели, но не вытерпел-таки один из них, Суета Игнат. С видом равнодушным распутал узелок на шнурочке, что держал его новые, тонкого сукна штаны, приспустил их на нужный градус и прямо в сторону резвящейся портовой шушеры то учинил, для чего обыкновенно хотя бы за угол забегают. Смех мигом прекратился, смолкли разговоры, пересуды, толпа остолбенела, притихли все. Китайцы изумленно ладошками прикрыли подбородки редковолосые, англичане презрительно плюнули через плотно сомкнутые губы, а кое-кто из португальцев схватился за деревянные рукояти своих ножей. Игнат же не торопясь, спокойно сделал свое дело, штаны поддернул на место нужное и крепонько стянул шнурком пеньковым.

Вначале оглушительно, словно залаял, захохотал один матрос, и его тут же поддержали два других, и скоро портовый шум перекрыло ржанье двух десятков луженых, прокуренных, пропитых глоток, надсадное, остервенелое и заразительное. На судах, что стояли рядом, люди хоть и не знали, в чем дело, но начинали хохотать так же громко, как и матросы на причале. Казалось уже, что, радуясь неизвестно чему, смеялись все портовые люди, одуревшие от тяжкой работы, от зуботычин боцманов, шкиперов, кладовщиков, но знавшие, что смеются над чем-то очень забавным, дерзким, однако же незлобивым и бесшабашным.

– Веселые у тебя венгерцы, – вытер выступившие слезы Фернандо. – Насмешили! За веселый нрав их берусь поставить им по бочонку кальвадоса в день, по корове, ну и фрукты тоже. Пусть помнят Фернандо Гомеша, губернатора Макао!

Он жестом подозвал к себе проворного, хотя и толстого португальца, что-то сказал ему, и тот вначале решительно головой мотал, бренча большой серебряной серьгой, но потом стал так же утвердительно кивать, посматривал в сторону мужиков плутовским, быстрым взором.

– Мориц, – сказал Фернандо, – вот этот господин с прехитрой физиономией и такими же повадками, носящий имя Мигуель, покажет дом, в котором разместиться смогут все твои матросы, или кто там они у тебя, не знаю. Сейчас он, правда, занят, но это дело не меняет. Ступай туда. Устроишь своих венгерцев и сразу приходи ко мне. Мой дом к твоим услугам. О, нам есть о чем поговорить!

Беньёвский поклонился губернатору, пообещал наведаться и пошел к своим.

– Ну вот, ребятушки, – сказал он радостно, – как у вас говорят, кабы знал, что на дороге богатство найду, так мешок бы захватил.

Ему смешливо возразил Ивашка Рюмин:

– Нет, батя, у нас иначе толкуют, ежели б знал, где упасть придется, так сенца б постелил.

– Не станем падать, – отчего-то сурово сказал Беньёвский. – По причине короткого знакомства моего с губернатором тутошним, всем, что душе угодно, обеспечены вы будете, даже сверх меры всякой. По быку вам на день положили да по бочонку доброго вина. Такого вы на Камчатке и не нюхали даже. Все, закончились мытарства ваши, ребятки. Обещал вам – и исполнил честно. Все, сытая жизнь начинается, вольная!

– Ой, кабы не испужать ее словами такими, – вздохнул Судейкин Спиридон.

– Не испужаем!

И мужики, возглавляемые Беньёвским и офицерами, под одобрительные восклицания пестрой, забубённой портовой публики двинулись в глубь португальской колонии славной – бриллианта в короне лиссабонских королей.

Шли и с любопытством по сторонам глядели. Дивились низким, пестро размалеванным, вытянутым, как червяк, китайским домикам под блестящей, словно отлакированной черепицей, со страхолюдными драконами в росписях стен и прилепившихся на скатах крыш. Видели они и храмы в семь и более крыш с подвернутыми вверх концами. Видели и дома, с китайскими совсем несхожие, о четырех даже этажах, – португальские, решили. С неприязнью глядели на сточные канавы, давненько уж нечищенные, всякой мерзостью засоренные, смердящие невыносимо. После свежего морского воздуха чуть было худо мужикам не было. Попались им навстречу и двое прокаженных – головы закрыты кокулями, для глаз две дырки. Протянули к идущим свои беспалые, изъеденные болезнью руки, что-то жалобно скулили. Мужики посторонились в страхе, крестясь незаметно, накидали мелкого им серебра.