Текст книги "В стиле фьюжн. Рассказы"

Остальные промолчали. Впрочем, все были довольны.

Максимум через полчаса они сидели в окружении пакетов, наполненных яствами и питием, на застеленном небольшим ковриком полу в полупустой однокомнатной квартире.

– Мы только въехали, – пояснил муж девушки в очках. – Да и нет у нас пока своей мебели. Сколько уж по съёмным-то скитаемся… Уж располагайтесь как есть… Зато от всей души, Серый! Матрац вам дадим мягкий, лучше, чем на кровати будете спать!..

– Мы как будто спать сюда приехали, Лёха, дружище!.. – воскликнул Серый. – Какие проблемы?.. Сколько мы с тобой всего прошли вместе, а?.. Давай лучше пивасик доставай!.. А Маринка пусть газетки какие-нибудь постелет, а то насвинячим тут у вас!..

Лёха зашуршал пакетами, девушка в очках, Маринка, газетками, а симпатичная загорелая брюнетка шепнула мужу на ушко:

– Серёж, может, домой всё-таки поедем?..

– Дашка! – взглянул тот на неё пристально – сурово и бесповоротно.

Следующие два часа до рассвета были такими же суровыми и бесповоротными. Маринка бесповоротно захмелела, зажав в руке на четверть початую бутылку «Жигулёвского», уронила голову на колени мужа и пристально глядела на Серого. Лёха над головой жены неуклюжими руками сурово терзал жёлтого полосатика и пристально глядел на Дашкины загорелости. Дашка бесповоротно и пристально глядела в его живые и игривые глаза. Серый пристально – сурово и бесповоротно глядел то на Дашку, то на Лёху, а потом, резко поднявшись, изрёк:

– Лёха, пошли на балкон, покурим.

– Пошли, – с готовностью отозвался тот, сдвигая со своих коленей Маринкину голову.

– Я тоже хочу, – сказала Маринка хриплым, пьяным голосом, поправляя очки.

– Нет. У нас с Лёхой мужской разговор, – отверг Серый.

– Ну и ладно, – добродушно отозвалась та. – Тогда идите в подъезд и трите там свои мужские разговоры, а на балкон мы с Дашкой пойдём. Пошли, Даш!..

Лёха с Серым спустились на лестничную площадку и жадно закурили. На некоторое время вместе с табачным дымом повисло хмурое молчание. Наконец Серый сказал:

– Лёха, нравится тебе моя жена?

– Дашка-то? – усмехнулся тот. – Ты чего? Она мне, как сестра…

– Давай, не юли.

– А чё юлить-то, Серый? Это жена твоя. А ты мне друг. Мы с тобой… с самого детства друзья… Ну да, она симпатичная очень… загорелая такая… брюнеточка… Но дружба есть дружба… Мне вот для тебя ничего не жалко!.. Бабы – это… бабы, понимаешь?.. А мы – мужики, бля… Я всё готов тебе отдать, моему другу… Всё, бля… Даже Маринку. Бери, Серый. Хочешь? Бери. Мне не жалко.

– А ты Маринку спросил?

– А чего её спрашивать? Бери и е**. Думаешь, она против будет? Она просто, типа, стесняется. Они все, типа, стесняются. Ну что там кто подумает, все дела… А убери у них это стеснение «кто что подумает», то сразу падение Берлинской стены, Чернобыль и гибель «Титаника» одновременно. И начало Третьей Мировой бонусом.

– Да ладно! Мне моя Дашка никогда не изменит. Потому что она любит. Вот и все твои Берлинские стены, Чернобыли, «Титаники» и все Мировые войны, вместе взятые. Когда человек любит, то он – это Царство Небесное за железным занавесом, где свои законы. Берлинские стены стоят вечно, потому что они из несокрушимого бетона. Чернобыли не взрываются, потому что на них ангелы работают, а не люди. «Титаники» не тонут, потому что океан чист и безмятежен, и на нём нет никаких айсбергов, только бесконечный умиротворяющий простор, а Третья Мировая война никогда не начнётся, потому что в ней невозможно победить, и никто не хочет никого побеждать. Это просто никому не нужно. Все и так довольны и счастливы.

– Люди не умеют так любить, Серый. Особенно бабы. Вся их любовь заключается в словах «можно» и «нельзя». Дашка твоя в такси, знаешь, как об меня тёрлась?.. Всё её «нельзя» за железным занавесом несуществующей лживой любви распухло и очень хотело, чтобы было «можно». Это уже не железный занавес. Это изгородь из трухлявых кольев, через которую всё видно, что происходит внутри. А я не совсем дурак, чтобы не отличить «можно» от «нельзя». Всё их бабье царство небесное заключается в большом «нельзя», а когда наступает большое «можно» – это уже преисподняя, Серый.

– Ты думаешь, Дашка согласится с тобой переспать?

– Если у меня хватит сил сломать трухлявую изгородь, а Дашка будет уверена, что «нельзя» уже немножко «можно», то согласится. И царство небесное тут совершенно не при чём. Оглянись, дружище, вокруг одна преисподняя.

– Бог сказал, что Царство Небесное внутри нас.

– А ещё сказал, что «Царство Моё не от мира сего».

– Ну, хорошо. Давай ты попробуешь сломать железный занавес.

– В смысле? Переспать с Дашкой? Ага, а ты потом обидишься на меня на всю оставшуюся жизнь, как будто я виноват, что железный занавес оказался трухлявой изгородью, да?

– Всё же это лучше, чем пребывать в несуществующей лживой любви.

– Ладно, Серый. Сделаем так. Положим матрацы – ваш мягкий и наш жёсткий – рядом и ляжем спать. Только Дашка пусть между нами окажется. Так мы вместе узнаем, что там всё-таки – железный занавес или трухлявая изгородь? Только один вопрос: если трухлявая изгородь упадёт, мне идти до конца?

– Если она упадёт, будет уже не важно. Делай так, как тебе позволит твоё Царство Небесное, которое внутри тебя. Если оно не от мира сего – это ещё не значит, что его вообще нет.

– По рукам, Серый! – и Лёха протянул другу свою крепкую руку, а его живые игривые глаза заблестели неугасимым огнём преисподней. – Пошли. Бабы ждут.

Серый ответил на рукопожатие сухо и неуверенно.

– Подожди. Давай ещё покурим.

Девушки их ещё не ждали. Они всё ещё стояли на балконе, вдыхая свежий утренний воздух, и тоже курили по второй.

– Эх, Дашка ты Дашка! – воскликнула Маринка. – Иногда я даже завидую тебе белой завистью. Такой мужик тебе достался. В нём есть что-то такое… прямо… мужское… С такими, конечно, нормальные семьи получаются. С такими и ребёнка родить не страшно. Всё равно, что за… железным занавесом. Живи и радуйся, только спрашивай «можно» или «нельзя». Что скажет, то и правильно, то и хорошо. Со стороны кажется – рай да и только.

– А чем же Лёха-то плох? – усмехнулась Дашка.

– А у него в понедельник стена Берлинская падает, во вторник Чернобыль какой-нибудь взрывается, в среду «Титаник» тонет, что аж жуть, а в четверг Третья Мировая начинается. И думаешь: а что же в пятницу-то будет? Вдруг возьмёт и повалится эта трухлявая изгородь, которую мы с ним нагородили за столько лет? Так бы вот… как-нибудь… дожить до выходных, немножко отдохнуть и опять бояться, бояться, бояться. Всегда ненадежность, всегда тревога, всегда… ад какой-то.

– Ну, Марин, какой ад-то?.. Главное – любит тебя. В аду любви нет.

– Люди не умеют любить, Дашка. Особенно мужики. Вся их любовь заключается в словах «да» и «нет». Если «да», то любит как бы. Если «нет», то и ничего нет. А я не совсем дура, чтобы не понимать, когда что-то есть, а когда ничего нет.

– Что? Думаешь, бросит?

– Скорее, я его брошу. Это твой Серёжка тебя может бросить, потому что он другой… настоящий какой-то мужик, а мой – нет. Мой будет хорохориться, орать, на х** посылать, выгонит даже, а потом сопли распустит и обратно позовёт. У нас в семье я сама решаю, что «можно», а что «нельзя», и когда «можно», а «когда» нельзя. А я – женщина, Даша, слабый человек. Я не хочу всё решать. Я хочу, чтобы за меня всё решали. Знаешь, тебе как подруге могу сказать. Вот если бы прямо хоть сейчас подошёл ко мне твой Серёжка… ну, наподобие него… взял за руку и сказал «пошли», я бы ни секунды не думала, сразу пошла, куда бы ни повёл, потому что знала бы, что мне теперь не надо думать… что теперь есть кому думать. С ним и рай, и ад – одно большое «можно». Можно жить, Дашка, можно быть счастливой, можно не бояться, можно ребёнка… и даже умереть можно, потому что всё уже сделано. Построен железный занавес, вокруг которого другие ходят, завидуют белой, серой, чёрной завистью и не могут войти внутрь.

– Это только со стороны железный занавес бывает, Марин. А внутри всё одинаковое. У одного одно хорошее, другое – плохое, у другого это хорошее, а то – плохое. И так всегда. Всегда что-то не так, всегда чего-то не хватает у них. Мужской пол выродился, Марин. А сколько не бить их? Смотри, сначала одна война, потом революция и гражданская война. А кто воюет-то? Мужики. Потом репрессии. Раскулачивание. Мужик сидел, нормальный ещё тогда мужик, и боялся, что придут, заберут, и семья без кормильца останется. Потом опять война, да ещё хуже. И вот выработалось у них в мозгу, что «не лезь», «не суйся, целее будешь», «лучше отправь бабу, она поорёт или там слезу пустит и добьётся». Ну, вместе, сообща, воспитали они новое поколение – наших папаш. Половина алкоголиков, половина тряпок безвольных. А как эти папаши сыновей-то нормальных воспитают? Опять бабы. Так и народились вокруг одни девки. Вся разница только в том, что между ног находится, больше ни в чём. Девки-то ещё больше на мужиков походят иногда.

– Ага, только эта разница очень большую роль играет. Особенно если «это» – то, что между ног – не как Берлинская стена, – засмеялась Маринка. – Пойдём уже. Вон, пришли они.

– Девочки! – крикнул Лёха. – Хватит курить. Спать пора. Мы с Серым подумали и решили два матраца сдвинуть вместе и под одним одеялом укрыться. У нас одно большое одеяло есть.

– У нас и два маленьких есть, – непонимающе нахмурилась Маринка.

– Нет, так, наверно, нельзя, – непонимающе нахмурилась Дашка.

– Можно, – сказал Серый сурово и бесповоротно.

Он проснулся, когда солнце ещё только начинало выходить из-за соседней пятиэтажки, от глухого Лёхиного шёпота.

– Дашенька, милая, красавица ты моя… ну чего ты боишься?.. Ну, солнышко… Ну, цветочек… Всё хорошо… Ну что ты? Дрожишь вся… Ой, холодная вся какая… Ну не бойся… Всё хорошо… Ну, ягодка…

Серый повернул голову и увидел пышущие жаром пухленькие Дашкины губки, устремлённые без остатка к Лёхиным устам, увидел задранный кверху лифчик и недвусмысленно вздёрнутые соски, которые сжимали и разжимали Лёхины пальцы, увидел на дрожащем Дашкином животе блёстки бесцветной вязкой жидкости и Лёхино «это», возвышающееся и истекающее той жидкостью, увидел другие Лёхины пальцы ниже живота в тёмном бугорке заповедных волос и саму заповедность, сладко тянущуюся к чужим пальцам, о чём говорили бесстыдно разомкнутые колени.

– Ну что ты, крошка моя, дурёха моя?.. Да спит он, не бойся, кошечка ты моя ласковая…

Серый дождался того момента, когда возвышающееся и истекающее «это» скрылось где-то в глубине тёмного бугорка, и решительно поднялся.

– Я не сплю, – произнёс он, пронзительно – сурово и бесповоротно – глядя в охваченные одновременно ужасом и сладкой истомой Дашкины глаза, и добавил, коротко потрепав незанятый Лёхиными пальцами сосок: – Можно.

Потом он разбудил спящую с другого края Маринку и, взяв её за руку, сказал:

– Пошли.

Она встала и пошла за ним на кухню. Под рвущие сердце за стеной Дашкины стоны Серый сорвал с Маринки маечку и трусы и грубо повернул её к столу.

– Серёжка, что ты делаешь? – вскрикнула Маринка, приходя в себя.

– Стой спокойно, – ответил он и вошёл в неё сзади.

Долгие пять минут длилось стонущее совокупление за стеной. Долгие пять минут длилось молчаливое совокупление на кухне. Долгие пять минут за стеной было молчание. Долгие пять минут на кухне беззвучно плакала Маринка.

Долгие десять минут на Любовниково, 69 властвовала и неистовствовала агонизирующая чёрная слизь. Долгие десять минут на Любовниково, 69 гостила преисподняя. А потом всё закончилось и умерло.

На кухню вышла Дашка, стыдливо прикрываясь одеялом.

– Серёженька, я плохая, да? – всхлипнула она.

– Заткнись, дура, – сказал Серый, в своём разорванном сердце топча что есть силы остатки несуществующей лживой любви, которую он раньше называл Царствием Небесным.

* * *

– Я не верю, – ухмыльнулся Макс.

– А мне всё равно, веришь ты или нет, – с жаром выговорил Козерог. – Потому что это так и есть. Они все ангелы. Козерог – ангел похоти, Телец – ангел пресыщения и всяческой неумеренности, Овен – ангел гнева, Лев – гордыни, Весы – жадности, Рыбы – лености, Скорпион – ангел зависти, Близнецы – лжи, лицемерия и двоедушия, Стрелец – тщеславия, Водолей – осуждения, Дева – ангел печали, а Рак – ангел уныния. Это большие духи, понимаешь? А человек – маленький дух. Нельзя быть настоящим сексоманом, не являясь частью Козерога. Это то же самое, если бы капелька сказала: «Мне не нужен ручей, я буду течь отдельно». Да она тут же высохнет, впитается, растворится!..

– Но при чём здесь дух? Это же культ плоти!..

– Плоть мертва. Её оживляет дух.

– Мою плоть оживляет движение крови, которой даёт импульсы головной мозг.

– А почему он их даёт, по-твоему?

– Потому что я вижу вожделенные образы, которые меня возбуждают.

– Что значит «образы»?

– Ну что… что?.. Известно что!..

– Неизвестно, Макс! «Образы» не являются результатом процесса «глаз – возбуждающий объект». Может не быть никакого объекта, даже может не быть глаза, а «образы» всё равно появляются в голове. И там, в голове, они проходят длительный путь, прежде чем мозг сдастся, и начнётся соответствующее движение крови.

– Ну, допустим, с «образами» я согласен. Но какое отношение это имеет к сексу, то есть к возможности самого полового акта?

– Никакого. «Образы» относятся к области мыслей. Это семена. А физический факт – это почва, которую обеспечивает, оживляет дух. Когда человек одержим этим духом, его не надо «ломать», он сам кинется тебе в объятья.

– И как же этого добиться? Как ты этого добиваешься, Козерог?

– Знаешь, когда Тёма с Алкой злорадно дали мне это прозвище, я ещё не знал, насколько они были правы. Даже страдал, что Алка меня бросила. А потом просто переосмыслил свою жизнь. Ведь я с первого курса начал «портить» общажных девок и чувствовал угрызения совести из-за этого. Теперь не чувствую. Мне нравятся неисследованные. Как и настоящему Козерогу. Он стремится поглотить всех людей, чтобы весь мир был одержим сексом. Тогда будет рай, Макс, самый настоящий рай – не там где-то, после смерти, а здесь – в жизни. Все люди будут трахать друг друга, растворяя свои «я» в общечеловеческом оргазме, а умирая, будут отправляться в нирвану, которая есть не что иное как всеобъемлющий духовный Оргазм. В общем, я ничего не делаю, Макс. Я просто живу, и секс является главнейшей частью моей жизни. И в этом я искренен, Макс, понимаешь? Просто попробуй быть искренним, не прячь свои чувства за всякими ширмами типа морали, желания быть хорошим в глазах других, жажды понравиться, пустив лживой пыли в глаза другого человека. Ну вот смотри, как обычно бывает. Парень, скажем, ходит к девочке в гости. Придёт и сидит у неё, всячески раздувая своё «я», доказывая, какой якобы он хороший и крутой, в общем, «добивается» её. А она, ведясь на его хрень, боится показаться слишком легкомысленной, порочной, легкодоступной. Или другая история. Пришёл к девке жаждущий женской плоти мудак и давай «ломать» на «это дело», давит её всячески, по сути, унижает её своим «я». В девяносто пяти процентах, если он внешне ей привлекателен, она бы вряд ли отказала ему, но тут обыкновенная женская предосторожность губит все начатки близости на корню. Я сплю с девушками так часто не потому, что я этого хочу, а потому что они этого хотят, Макс. Они сами хотят секса и выбирают меня, потому что я не прячу себя за всякими ширмами. Я даю им именно то, что они хотят – такого симпатичного мальчика, который подло воспользуется их наивностью и, как следствие, невинностью, и исчезнет. Можно искренне-притворно поплакать о своей даром растраченной чести, поругать подлеца всякими нехорошими словами, но искомое было найдено и испытано. И ничьё лживое непорочное «я» не пострадало. Уверяю тебя, Макс, эта женская схема работает тысячелетиями. Не ищи своего – мужского, Макс. Посмотри на себя женскими глазами, и ты увидишь, что тебе надо сделать, чтобы стать «великим обольстителем».

– Я не верю, – ухмыльнулся Макс и, пройдясь по маленькой комнатке с двумя казённого вида кроватями вдоль стен и грязным столом у окна, между ними, заваленным пустыми ванночками «Доширака», заглянул в холодильник возле двери, на которой плесневел старый постер полуголых девок из первой «Фабрики звёзд». – Давай лучше по пиву. У нас День знаний или как?

– Не знаю, как у тебя, – вздохнул Козерог, – а у меня сегодня «день признаний». С Яночкой утром тоже откровенный разговор вышел.

– Да?! Интересно. Она теперь тоже в этой общаге живёт?

– А где же ей жить-то? Вадимыч-то ваш всё-таки выгнал её.

Макс, выкладывая пивные банки на стол, раскатисто рассмеялся:

– О, там такая пикантная история произошла! Наши гламурные девочки и мальчики устроили оргию! А знаешь, кто это снимал? Они теперь все обозлились на меня за то, что я эту бодягу на просторы рунета в свободное и бесславное порноплавание пустил!.. И чё? Они же как бы сами этого хотели. А Яночка что? Думала, ей опять всё с рук сойдёт от Вадимыча?

– Я наслышан, Макс. Он, кстати, напоследок Яночку всё-таки «отодрал». А помнишь её на первом курсе? Вся такая миленькая, чистенькая, недотрога, куда деваться. И теперь такой печальный конец… Плакала сегодня, что все её оставили.

– Да ладно, бедняжка найдёт себе какого-нибудь лошка… Давай уже, наконец! За пятый курс!

Они отглотнули из банок и важно похрустели чипсами. В коридоре послышались пьяные крики и пронзительный многоголосый девичий смех. За окном кому-то невежливо били морду. На этот счёт недовольно попискивала сигналка припаркованного в опасной близости автомобиля.

– Твои-то френды как поживают? – спросил Макс, опустившись на скрипучую кровать.

– Да как… Рыкова замуж вышла…

– Это такая толстая… с губищами накрашенными?

– Ну да. Прыща… рыжий такой, помнишь?.. отчислили в летнюю сессию. Алка бросила Артёма, – Козерог мрачно усмехнулся. – Прости, говорит, Тёмочка, отпусти меня, люблю тебя всей душой, но я уже другая, я не могу больше быть с тобой, типа, прощай. Что-то мне это напоминает…

– Понятно. А этот… бритоголовый?

– А бритоголовый с Алкой теперь. У них новая и страстная любовь.

– Понятно. А у тебя с кем новая и страстная любовь?

– У меня ни с кем. Не хочу. Я о будущем думаю. Работу ищу. Знакомая девчонка обещала устроить на неплохие деньги в некое ООО «Козерог», – Козерог многозначительно, с коротким смешком, похрустел чипсами. – Она там секретаршей трудится. Через неделю с её боссом Алексан-Санычем буду разговоры тереть.

В коридоре, хлопнув дверью, стихли пьяные крики и пронзительный многоголосый девичий смех. За окном кому-то морду таки набили и теперь с вежливой торжественностью расставляли приоритеты дальнейшего времяпрепровождения, а из распахнутых настежь дверей автомобиля всеобъемлюще, одновременно ладно и гадко, орало музло.

Макс уважительно протянул Козерогу очередную банку пива и закурил в открытую, дышащую осенней вечерней зябкостью, форточку.

Через неделю Алексан-Саныч на хмельную голову загостился в неприглядной серой «хрущёвке», затерянной во дворах Козерожского переулка. И в час ночи среди обыкновенного здесь мрака в столь позднее время тусклый, приглушённый шторами свет одной из квартир этого дома горел вопиюще и как-то бесстыдно.

В одной из комнат той квартиры, в которой свет не горел, на просторной двуспальной кровати звездой, раскинув тонкие руки и длинные ноги, лежала обнажённая девушка. В позе её острейшим чувством рвались в окружающее пространство, сквозь стены и потолок, через другие квартиры, через крышу дома, в небо, к звёздам всяческие открытость и свобода.

Но открытость выглядела непростительно вопиющей, а свобода – бесстыдной. В непосредственной сердцевине вопиющей бесстыдности почивала голова самого Алексан-Саныча.

– Саш, уже поздно, наверно, – еле слышно произнесла девушка.

– Ты меня прогоняешь? – ласково спросил он, страстно целуя сердцевину вопиющей бесстыдности.

– Нет, конечно. Но… у тебя могут быть проблемы из-за меня…

– Если бы ты знала, как я не хочу ехать туда. И раньше не хотел, а когда родился этот больной… такой страшно отталкивающий ребёнок, к которому я, как бы ни старайся, не могу ничего чувствовать, кроме жалости и… отчуждения, если не сказать жёстче… Давай я перееду к тебе, а?.. Через месяц, а? В октябре?.. За месяц я всё улажу с женой и – свобода!.. А?..

– Я не знаю, Саш… Нехорошо это как-то… У меня же по дедушке даже сорок дней ещё не прошло…

– Василий Иванович нас бы не осудил, – тяжело дыша, возразил он, погружая язык в вопиющее лоно бесстыдной сердцевины. – В октябре, а?.. Да?.. В октябре?..

– Ай! Саш!.. Ай! Ай!.. – взвизгнула девушка, и звезда съёжилась в комок, заключая голову Алексан-Саныча в крепкие и страстные объятья.

Он уехал через полчаса. Она, накинув ночную рубашку, проводила его до двери и на пороге вдруг спохватилась:

– А что насчёт того мальчика? Помнишь, я тебе говорила? Насчёт работы.

– Не до него пока. Кризис. Наоборот, половину народа разгонять надо. Всех разгоню. Одну секретаршу оставлю. Как же я без тебя теперь? Короче, потом. Всё потом. В октябре.

В октябре, одним погожим воскресным днём, по Козерожскому переулку торопливо прошёл молодой мужчина, крепыш с живыми игривыми глазами, к церкви Святого Духа, что в Козерогах. Пройдя грязные подворотни, он пересёк оживлённую площадь, по периметру усыпанную магазинчиками с яркими витринами, среди которых гордо возвышались рекламные щиты и огромный сити-вижн, поднялся по ступенькам к паперти, и остановился возле обшарпанного, приземистого храмика.

– Вы – Алексей? – окликнула его молодая женщина, стоявшая чуть поодаль.

– Да! – он решительно направился к ней. – А вы – Светлана?

– Света, – женщина достала из сумочки сигареты и закурила.

– Странное вы выбрали место, Света. Возле церкви.

– Да я здесь работаю неподалёку. В школе. Вам не нравится?

– Нет, здесь мило. И тихо. Как она называется?

– Не поняла…

– Церковь.

– А-а… Святого Духа, кажется.

– Ха-ха-ха, – посмеялся Лёха. – Интересно.

– Что интересно?

– Название интересное. И наша встреча именно в этом месте. Вы ходите в церковь?

– Нет. А вы?

– Раньше я интересовался религией. Теперь нет.

– Почему «теперь нет»?

– Потому что один мой бывший набожный дружок трахнул мою жену.

– А-а… Я вообще-то тоже замужем. И у меня есть ребёнок. Для вас это важно?

– Нет. А для вас?

– Было бы важно, наша встреча вряд ли состоялась бы. Не так ли?

– Пожалуй, да. Как зовут вашего ребёнка?

– Таня. А у вас нет детей?

– У меня никого нет. Я – один.

– По большому счёту, я тоже одна.

– Кажется, в вашей интонации отсутствуют позитивные нотки…

– Кажется, вы переоцениваете роль позитивного мышления в жизни человека. Вы не слишком зависимы от позитива?

– Я вижу, вы – сильная женщина. Ваши планы не поменялись?

– Нет.

Несколько часов спустя, уже вечером, они лежали обнаженные на матраце, на застеленном небольшим ковриком полу в полупустой однокомнатной квартире на Любовниково, 69.

– Мы ещё встретимся? – спросил он устало и отстранённо.

– Да. Думаю, через месяц, – устало и отстранённо ответила она. – Как мне отсюда уехать?

– Возле супермаркета «Козерог» останавливаются маршрутки. Или я могу вызвать тебе такси.

– Не надо, я уеду на маршрутке.

Светлана Сергеевна встала и холодно посмотрела на Лёху.

– Послушай, у меня к тебе серьёзный вопрос. Если ты не веришь в Бога, то во что ты веришь?

– Не знаю, – усмехнулся он.

– Что ты видишь, когда закрываешь глаза? Закрой глаза и скажи.

Он закрыл глаза и сказал:

– Я вижу темноту.

– А в темноте ты видишь что-нибудь?

– Пожалуй, единственное, что я вижу сейчас в темноте – это твоя вагина.

Она перешагнула одной ногой через его лицо.

– Открой глаза.

Он открыл и посмотрел вверх.

– Did you see it?

– Что?

– Ничего. Жду твоего звонка через месяц, Алексей.

– Хорошо, Света.

Светлана Сергеевна оделась и ушла. Лёха видел в окно, как она садилась в маршрутку возле «Козерога».

– Дура, – пробормотал он, задёргивая шторы.

Через месяц Лёха позвонил Маринке.

– Привет, Маринка, – сказал он притворно весело. – Как дела твои, жёнушка моя, дорогая-единственная? Давно не виделись мы с тобой… да? Что-то, знаешь, одиноко мне одному… с самим собой… Ты права – дурак я, Маринка!.. В понедельник у меня, знаешь ли, стена Берлинская падает, во вторник Чернобыль какой-нибудь взрывается, в среду «Титаник» тонет в самую глубь, а в четверг Третья Мировая начинается, да?… Со всеми последствиями… И ты думаешь, а что же в пятницу-то будет? Вот взяла и повалилась эта трухлявая изгородь, которую мы с тобой городили столько лет. Да, Маринка?.. Да и Бог с ней, с изгородью-то!.. Ведь столько лет мы вместе, Маринка!.. Разве порознь лучше?.. Разве одиночество лучше?..

– Если человеку с самим собой не одиноко, то и другому с ним не одиноко, – ответила она. – А если и с самим даже собой одиноко, то зачем такой хомут на того, кто рядом оказался, вешать?.. Это я дура, Лёша. Это ведь не ты меня выбрал в своё время, а я тебя. Я искала себе мужа по своим глупым… женским соображениям… Я искала, понимаешь?.. Не ты меня выбрал, а я тебя. А должно быть наоборот в нашем двуполом мире, Лёша. Ты должен был меня выбрать, выделить для себя из других женщин. Сказать: «Пошли, Маринка, со мной». А я, исходя из своего женского естества и своих женских сердечных симпатий, всего лишь дать согласие имею право!.. Не ходить и не искать себе мужика по своевольной похоти, по сиюминутным своевольным амбициям!.. Сила женского выбора именно в выборе и заключается! Как поздно я это поняла, Лёша!.. Где теперь моя своевольность? Где теперь мои амбиции? Где теперь моё похотение? Всё осталось там, в девятнадцать лет, а здесь – в двадцать девять – только горечь от них, только горький пепел, который носит вокруг меня непосильными вихрями ветер моего запоздалого осознания. И ты хочешь, Лёша, чтобы теперь мне стать женой Лотовой? Нет, я не хочу туда оглядываться! Мне там страшно, Лёша!.. Когда мне было девятнадцать, ты был для меня одним из многих, в ком я своевольно и похотливо искала себе мужа. Одним их многих, Лёша! Слышишь ты эти страшные слова?! Помнишь Вадика, молоденького лаборанта в институте, который теперь… строит из себя Вадим Вадимыча и устраивает дурацкие, никому не нужные митинги… помнишь его? А я первокурсницей, бестолковой самкой, крутила перед ним задницей, чтобы он обратил на меня внимание!.. Помнишь Сашку, который ездил на подаренной богатенькими папой-мамой «десятке»? Я думала, что попаду в «десятку», в самое «яблочко», если заполучу этого мальчика. И вот он теперь ездит на большой чёрной машине, важно заходит в своё горделивое стеклянное здание, в унылую чёрную дверь с надписью «ООО КОЗЕРОГ», сидит там, словно не человек, а царь и бог, и проводит тошнотворные «козерожьи» совещания, и меня блевать тянет от него!.. Да мало ли тех, перед кем я ещё вертела жопой, Лёша! Главное – довертелась!.. Вспомни, как я тебя соблазнила… Вспомни, как я себя вела, чтобы охомутать тебя… Как последняя шлюха, Лёша… И что я получила? Что мне удивляться твоему ко мне соответствующему отношению? Я слишком легко тебе досталась… и обесценилась в твоих глазах с самого начала… Никто из нас не давал друг другу никакого человеческого согласия… Это была «случка» по моей инициативе… «Случкой» всё началось и «случкой» же закончилось… Брак – это священнодействие в человеческом обществе… У нас с тобой не брак, Лёша. Ты не выбрал меня. Не подошёл, не сказал, как раньше белые люди делали, господа: «Будьте моей женой, Марина», а я не ответила: «Я согласна». Ты даже не подошёл, не сказал, как раньше делали чёрные люди: «Пошли со мной, Маринка», а я бы смиренно и терпеливо пошла. Мне надо было ждать своего часа, своего мужа, которого бы не я выбрала, но который бы выбрал меня, чтобы предстать пред ним невинной невестой, а не шлюхой. Тогда бы он и поступил бы со мной, как с невестой, а не как со шлюхой. Но, знаешь, Лёша… прости, я плачу… Бог милостив… Он даже тогда исправляет человеческие кривизны, когда они глубоки, как морщины… Для меня всё не так поздно закончилось… Не захотела войти в покой своего мужа смиренной невестой, вошла смиренной шлюхой… У меня теперь есть муж, Лёша… Он сказал мне «пошли», и я пошла, он меня выбрал, и я буду ему женой, пока смерть не разлучит нас… Для меня мало значит наш с тобой штамп в паспорте, но я умоляю тебя закрыть его другим штампом, потому что мы с моим мужем собрались обвенчаться.

Лёха опешил.

– Я не узнаю тебя, Маринка… – встревоженным, подавленным, глухим голосом проговорил он. – О чём… о ком ты говоришь?.. Ты где сейчас?.. Давай я приеду… Скажи, куда?..

– Поезжай на «Дружбу», к Дашке… Она сейчас одна ещё… и ей одной с самой собой одиноко… Поезжай, пока не поздно… пока она ещё не втянула в наше общее зло какого-нибудь хорошего и, главное, невиновного, человека… А она – девка красивая… амбициозная, своевольная пока… и похотливая… она может втянуть… Пожертвуй своим невыносимым одиночеством ради другого невыносимого одиночества, попытайся хоть немного оправдать своё личное зло…

– Ты что?.. С Серым связалась, что ли… с этим мудаком?.. – рассвирепел Лёха. – Он, эта мразь, эта падаль паршивая, эта свинья, разрушил нашу с тобой семью, бросил свою, и ты хочешь, чтобы я поехал к его жене, этой… истеричке и потаскушке… и кормил его тёщу и его ребёнка!.. Ты в своём уме-то?!

– Тебе никого кормить не придётся, кроме себя и той дурочки, которую ты соблазнил, – отрезала Маринка. – Хотя мужик на то и мужик, чтобы кормить баб и детей!.. Мы с Серёжкой забрали к себе и Димку, и Дашкину маму. Теперь это наш ребёнок и наша мама. Они нам не чужие. Мы бы и Дашку с собой забрали, только роль сестры её не устраивает. А Серёжка больше не может видеть в ней свою жену. Он – мужчина. А ты что за мужик? Жена переспала с другим, а он, видите ли, обратно зовёт, видите ли, одиноко ему!.. Надо отвечать за свои поступки, Алексей, если ты мужик, и баб не распускать! Разве я должна теперь решить, что тебе всё равно, сплю я с кем-нибудь другим или нет? И тебе по-мужски не противно будет со мной после другого? Тогда мне самой за тебя противно, слышишь?! Ты… ты, как животное!.. Ты не брезгуешь!.. Тебе всё одно, у тебя всё вместе – и жратва, и говно!.. Тогда это ты, а не Сергей – самая настоящая свинья!..

– Вы там ополоумели, что ли, все?! Ты забыла, что он тебя изнасиловал тогда?

– Это ты всё забыл, Лёша… – сорванным, заплаканным хрипом отозвалась Маринка. – У тебя память короткая на всё, хоть на доброе, хоть на злое… Ты всё затеял тогда.

– Я не затевал. Мы вместе с ним затеяли. Мы поспорили. Он слишком много нёс про своё «царствие небесное». Я просто выиграл в споре. Если уж на то пошло, то во всём виновата Дашка. Муж рядом лежит, а она ноги раздвигает…