Текст книги "День вежливости"

Сцена шестая

Действующие лица:

Вокалист группы «Блёв» Сатанинов

Гопники Сиплый, Мага и Поролон

Проститутка Антуанетта

Десантник Витя

Пенсионеры-стукачи Миша и Веня

Бомжи Гена, Валера и Гриша

После случившегося на бульваре избиения, гопники долго прятались по кустам. Когда затихли все подозрительные шорохи, потихоньку стали выползать. Много лохов недоено. А всё не получается. Денег с гулькин хер в карманах. Пить нечего.

Поэтому Сиплый постановил отправить Магу в ларёк к Светлане и её быковатому муженьку, дабы у них лестно просить в долг бухлишко. До утра, как вернутся с промыслов.

Долго ли, коротко ли, Мага вернулся из ларька. Точнее, на горизонте он был узнаваем, а вблизи нет. Рожа стала одной огромной фиолетовой сливой.

Оказывается, Кантемир, уже в конец свихнувшийся от ревности, далее терпеть отказался. И начислил Маге с размаху в щи. А было в Кантемире сто двадцать килограммов.

Скорбно, попинав пустые банки, троица двинулась по бульвару. По дороге наткнулись на окосевших Валеру и Гену. Те так до сих пор и сидели на лавке, после ухода Сатанинова. Бубнили что-то, не то по-французски, не то просто еле-еле языками ворочали.

С Валеры и Гены взять было нечего, более того, только пачкаться.

Ну а сам заядлый менестрель брёл к дому проститутки Антуанетты. С давно обещанной целью – спеть серенаду. Его тоже пытался поймать Витя, вместе с гопниками, но Витя был пьян. А у Ссанинова денег не было, он был почти трезв, потому и сбежал.

Пятиэтажка, где была злачная квартира Антуанетты, возвышалась ровно посреди здравого смысла. Рядом школа, рядом детский сад, дети и внуки ходят мимо данного дома туда-сюда, а тут сконцентрировано такое количество разврата и тупости, что их родители только могут мечтать.

Сегодня вечером детей не было, но на лавке возле входа в подъезд играли в нарды два развесёлых местных жителя. Оба были пенсионерами, оба, к сожалению, проживали прямо в этом доме.

– Михаил Львович, – сказал один дед, – передвиньте мне ближе стаканчик-с.

– Ах, да, Вениамин Матвеевич, несказанно рад помочь, – заявил второй дед, чуть трезвее первого, переставив пластиковый стаканчик поближе, чтоб его кентяра мог не промахнуться.

– В преферанс изволите? – пробормотал Вениамин. Его собутыльник дёрнул головой, видимо, было слишком замысловато в столь поздний час.

– А может, в нарды?

– Посмотрите, Михаил Львович, кто идёт, – сверля глазами темноту, пробормотал в прокисший воротник первый дед, – крайне легкомысленная особа.

Шла, виляя задом, довольно быстро, проститутка Антуанетта. Шла в родные пенаты.

Процокали каблуки, Антуанетта остановилась перед домофонной дверью, открыла свою сумочку, доверху набитую презервативами и косметикой. Долго копалась в рабочих инструментах.

– Забыли что-то-с? – извлёк из нутра первый дед, которого звали Вениамин.

Антуанетта, косо, поглядела на соседей. Соседи писали доносы на неё, причём регулярно. Даже приходил иногда мент. Мента Антуанетта на порог не пускала, только через дверь с ним говорила. И радости от тех разговоров не было. Мент, живущий, кстати, в соседнем доме, заявлял откровенно: либо ваш притон, кормящийся народными мужскими зарплатами накроем раз и навсегда, либо выдайте абонемент на посещение хоть раз в месяц. Пожалуйста. Антуанетте не хотелось разбазаривать своё драгоценное время на таких отвратительных персонажей, поэтому мент ушёл несолоно хлебавши. Но судьба притона висела на волоске. Деды с лавки глумились. Они писали доносы регулярно, но больше их уязвляло не то, что притон сам по себе был. А то, что у них на него не было средств. Иначе, соседство не принесло было неудобств.

Антуанетта скривилась:

– Вам ли, господа, желать мне чего-то благого?

Деды продолжали сверлить глазами. Вениамин опять издал звук:

– Сударыня, несказанно рад вас видеть. Не поменялись ли расценки в вашем заведении?

Антуанетта, шумно ища ключ, перетряхивая утробу сумки, отвернулась:

– Расценки вас интересуют-с?

– Именно.

– Не соблаговолите ли вы уведомить вашу дражайшую супругу, во избежании последующих всему этому неудобств?

– Что вы имеете ввиду? – пробормотал снова Вениамин.

– А то, что ваша пенсия такова, что жена ваша не сочтёт за трудность выгнать вас из дома в гараж. Как и бывало ранее, когда вы пропивали все полученные на почте купюры. А тут и другое же. Тут вы в этом гараже, извиняюсь за собственное легкомыслие, и пропишетесь.

Вениамин и его дружбан по нардам Миша, понемногу скисли. Тут даже разговор не о том, чтоб они могли на что-то реально рассчитывать, а просто все вспомнили своих жабообразных жён. А эти жёны, с накачанными о выстиранное бельё руками, вполне могли бы и не отправлять в гараж, а просто свернуть нахер шею. Деды угомонились. Но смотрели с укоризной.

Тут подошёл десантник Витя. При виде его, деды втянули головы в куртки, снова застучали нардами, чтобы получше слиться с ландшафтом.

Витя подошёл к Антуанетте, которая, кстати, уже отыскала многострадальный ключ, и сказал:

– За сим остаюсь покорным ко услугам вашим.

Так и решили. Пара ушла в нумера. Деды стучали нардами, всё громче и громче. А издали, отпружинивая от кустов по обе стороны дорожки, приближался Ссанинов.

Деды опять посмотрели косо.

– Чрезвычайно сомнительный молодой человек, – с прищуром, выдал Вениамин своему соседу.

– Голубчик, – крикнул Михаил, – а вы с какой парадной?

Ссанинов, отряхнув рукав от прилипших репеёв, заявил скупо:

– Тутошний.

– А откудова?

– А вы, господа, не много ли спрашиваете в такой темноте?

Вопрос на ответ явно дедов взволновал. А место-то и вправду темновато. Лампочка осталась одна, висит криво, если что – даже никого не найдут. Даже искать не станут, скорее всего. Но характер у местных завсегдатаев был тот ещё.

– А вы, не сочтите за грубость, с какой целью в наших местах? – усомнился в госте Михаил.

– А с теми целями, господа, что вам знать и не пристало. Вы тут зачем присутствуете?

Ссанинов был тот ещё говнарь. Всё знал, кручёный, как уж. Скользкий, как маринованный гриб в тарелке. Хрен подступишься.

– А я бы вам советовал, милейший, – заявил дерзко Вениамин, – быть поаккуратнее. Ночь темна.

Ссанинов проигнорировал. Не его уровня беседа. Деды эти тут всегда сидели, их не убрать, разве что природным катаклизмом, либо ядерной войной. А так, пусть сидят. Это не мешки ворочать. Его увлекла другая идея. Не отвлекаясь на бормотания с лавки, Ссанинов прицелился на окно Антуанетты. Ага, свет горит. Значит уже там. Ну да, она же первая шла. А потом этот хмырь в тельняшке все планы нарушил…

Ссанинов решил пойти на другую сторону дома, чтобы петь прямо напротив балкона Антуанетты. Ну и дедов там этих нет.

– Что ж, благородные доны, откланяюсь, не поминайте лихом. Не лукавства ради, а искусства для.

И пошёл петь.

Деды смотрели исподлобья.

– А почему бы двум благородным донам не пойти в магазин к Светлане, не попросить у очаровательной хозяйки пару литров пива в долг?

– Согласен с вами совершенно во всём, – одобрил его дружбан, – так в путь же.

Ну а на той стороне дома, где были тёмные кусты, душно помеченные котами, где валялись бычки, бросаемые с окон всеми подряд, расчехлялся Ссанинов.

Он решил непременно петь. Время было ещё детское, часов одиннадцать вечера, кому не нравится, могут не слушать. Но главное, услышит Антуанетта, двор довольно тихий.

Струны были ржавые, без первой и второй. Одну порвал на бульваре, в приступе вдохновения, вторая лопнула, когда удирал через кусты. Наспех натянув что-то из чехла, что выглядело как первая и вторая, Ссанинов начал тренькать.

Он, было, хотел завыть песню «Гражданской обороны» – «Винтовка это праздник», но вовремя одумался. Сегодня же День Вежливости. Мало ли. Из песни, конечно, слов не выкинешь, но и у стен есть уши. А в данном случае эти уши растут на двух стукачах, играющих в нарды.

Свет включился на кухне у Антуанетты. Наверное, чаи гоняет, а может коньяк пьёт. Продажная душонка. Нет бы угостила страдальца.

Ссанинов сглотнул от зависти. Ему хотелось коньяк. Да и на мерзость местного самогона он был согласен. Хотя после шмурдяка Валентины Никитичны до сих пор во рту как кошки срали.

Новоявленный менестрель уселся на хлипкий заборчик, напротив балкона Антуанетты. Сзади были непролазные кусты, откуда пахло плохо. Балкон был на втором этаже, справа окно кухни. И там и там свет горит. Главное, чтоб она одна была. Хотя Ссанинов шёл по пятам, вряд ли кто-то успел проскочить мимо зоркого глаза.

Посомневавшись, металлист начал поганым заунывным голосом:

В юном месяце апреле

В старом парке тает снег…

Он решил не обострять и без того острую ситуацию в этом дворе, решил начать с чего-то юного и прекрасного, с детских песен. Правда, в его исполнении даже такие невинные песенки звучали, будто Мэрлин Мэнсон поёт на утреннике в детсаду «Цветочек». А Ссанинов, помимо всего прочего, ещё и в ноты не попадал.

Загорелись ещё несколько окон. Там происходили копошения. Какая-то бабка выглянула сверху, с пятого этажа. Но не сказала ничего. Значит, пока поём.

Ссанинов начал другую песню, про «Дым сигарет с ментолом». Повеяло девяностыми, для полного погружения в обстановку сюда бы ещё во двор вишнёвую девятку и Кантемира.

Свет в кухне Антуанетты погас. Ага, значит слышит, сейчас пойдёт на балкон слушать.

Репертуар менялся, но не очень сильно. Ссанинов решил не петь тяжеляк, пожертвовав даже любимым блэк-металом. Он пел про любовь-морковь, причём такое, что нынче можно услышать только в маршрутке.

– Антуанетта! – вскричал кавалер после очередной испоганенной песни, – я у ваших ног. Появитесь же вы предо мной.

Никто не появился. Более того, свет в комнате стал приглушённым. Там явно что-то происходило. И это что-то не сулило ничего хорошего.

Ссанинов же продолжал петь, хотя в душе свербило. Не мог же он опоздать к шапочному разбору?

Ещё пару песен двор проглотил. Выходил какой-то мужик покурить на балкон, спросил свысока:

– Крайне признателен за столь необыкновенное волшебство вашего голоса, но можно его больше не слышать?

Ссанинов увлёкся:

– Сударь, не пристало так относиться к поэзии и музыке, ведь ныне на чашах судеб взвешены не все наши дела. Есть и вечное, и оно с нами будет. Например, талант. Например мой великолепный вам концерт, хотя его я и посвятил прелестному созданию со второго этажа.

Мужик хихикнул:

– О да, вы правы, я абсолютно уверен, что помимо скрипа кровати, что раздаётся у меня по батарее, прекрасное создание со второго этажа услышит ваш незабываемый голос.

– Что вы говорите, – воспрял Ссанинов, – какой скрип кровати? Неужто там происходит непотребство?

Сказал он это с таким возмущением, будто непотребство в этой квартире прежде не происходило никогда.

Мужик подавился со смеху:

– Сударь, я вас не знаю, но уверен, ревность в вашем случае это не лучшее, что вы можете испытывать сейчас.

И ушёл внутрь, смотреть футбол.

Ссанинов опять заорал что-то про любовь-морковь.

Вдруг штора на втором этаже отодвинулась. На балкон вышла покурить Антуанетта.

При виде её, Ссанинов заорал пуще прежнего. Аж глаза на лоб полезли. Бабка с пятого этажа опять появилась на горизонте, сверху. Она возмущенно бормотала о том, что такие воспитанные молодые люди, как этот, не могут так непринуждённо нарушать тишь и гладь двора в столь поздний час. И мешают они увлечённо смотреть политические ток-шоу.

Антуанетта курила, Ссанинов орал. Вдруг песня закончилась, струна опять лопнула.

– Вы пьяны, молодой человек? – спросила проститутка сверху.

– О да, – гордо заявил Ссанинов, – я пьян от вашей красоты.

Звучало не очень, тем более, что красотой там и не пахло. А пахло килограммом косметики, намазанной абы как.

– Вы льстите мне, но позвольте уверить вас, что неправильно вот так нарушать тишину и покой.

– Нет мне покоя, принцесса, – заявил Ссанинов, – я готов подняться к вам, чтобы продолжить беседу при свечах, коль вам будет угодно. Ибо нет другой радости для меня сегодня, только слышать ваш голос сладострастный.

Антуанетта прикинула в голове предпринимательской жилкой, что такие клиенты ей нахер не сдались, тем более, что сегодня весь день уже расписан. И выбор очевиден. Она негромко позвала кого-то из зала. Ссанинов напрягся. Неужто, конкурент?

На балконе появился, в трусах, огромный и страшный десантник Витя, тот самый, который топтал гопников и чуть было не поймал самого Ссанинова. Витя был в наколках, с бицепсами и с огромной толстенной цепью на шее. Такой цепью может и задушить.

– Опять вы? – произнёс Витя.

Ссанинову более не надо было ничего объяснять, он быстро начал сворачиваться, паковать гитару в дырявый чехол, под мерзкие хихиканья Антуанетты. Свидание сорвалось. Но это полбеды, тут бы ноги ещё унести, потому как Витя ломанулся куда-то в квартиру. Такое ощущение, надо бежать. И Ссанинов побежал. По пути запинаясь, цепляясь чехлом за кусты, пытался упаковать туда свою гитару, прямо на ходу. Руки не слушались, молния не расстёгивалась.

Сзади кто-то топал. Будто бы бежал носорог, ломая перед собой всё. Ссанинов уже слышал рядом с собой грохот шлёпанцев о выщербленный асфальт. Буквально в метре от него послышалось:

– Вот и настиг я вас, сударь.

Потом, что было – неясно. Но ничего хорошего. Кривую гитару, в итоге, Витя просто надел на голову неудавшемуся исполнителю. И с чистой совестью, отправился обратно, так как время было уплочено. Ссанинов же просидел на детской площадке, с гитарой на голове, какое-то время. Но голова была крепкая, в ней особенно не чему было страдать, поэтому оправился он быстро.

Так и пошёл вперёд, мимо лавок двора с гитарой на голове.

Два деда уже опять сидели и играли там в нарды. Посмотрели друг на друга, потом на Ссанинова:

– Нисколько не сомневался я, что вот этим всё и закончится, – сказал Вениамин.

– Этим всегда всё заканчивается рано или поздно, – вторил ему Миша.

– И музыка тут абсолютно не при чём, – добавил Вениамин, – тут надлежит понимать смысл собственного стремления.

– И я так считаю-с.

Ссанинов, между тем, остановился возле дедов. Поглядел в упор на каждого.

– Благородные доны, – гулко, из гитары, заявил он, – не сочтите за беспокойство, но именно в этот момент я сочту за честь угоститься вашего пития.

Ночь и вправду была темна. Половина фонарей не горела. Вторая половина светила тускло. Город лежал в расслабленной дрёме. День Вежливости, настолько неординаное для этих мест, но знаковое событие, заканчивался. Официально – ему быть ещё до завтра, до 12 часов дня. А пока жители города пытались искать слова и думать по-другому, чтобы дожить ещё эти 12 несчастных часов. А потом… Всем будет награда, ведь так? Никогда ещё троллинг не доходил до такого заоблачного уровня.

Эту ночь, перед окончанием Дня Вежливости, все встречали по-разному. У Антунетты скрипела противно кровать. Ссанинов и два запоздалых деда распивали омерзительное пойло, закусывая ириской, прямо тут, на лавке. Гопники, угрюмо, колесили вдоль и поперёк ночного парка отдыха в поисках зазевавшихся лохов. В баре «Белый олень» ещё не расползлись по домам последние посетители. А официантка Лерочка, подпитая основательно, уже сама отвечала кокетливо на заигрывания Степана, Игоря, а иногда и, прости Господи, Пал Андреича. Бабка с первого этажа, с улыбкой умиления, смотрела политическое ток-шоу, где все орали друг на друга, как умалишённые. А бомж Григорий встретил на бульваре своих доходяг-дружбанов Гену и Валеру. Те до сих пор сидели на лавке, бормотали что-то то ли по-французски, то ли просто косноязычно. Григорий подсел к ним на лавку. Сказал, посмотрев на тусклые фонари и яркие звёзды:

– Джентльмены, согласитесь, а ведь жизнь прекрасна?

Валера открыл один глаз:

– Конечно-с, и ни минуту бы не сомневался в правдивости ваших слов, коллега.

Григорий полез в урну, достал бычок. Закурил:

– И посему я предполагаю, что мы не зря живём. И даже то, что вот мы сейчас тут сидим под этими прекрасными звёздами для чего-то нужно. Это тоже и есть наша ипостась. Ведь сказано…

Вдруг сбоку раздалось скрипуче:

– Господа, а не сочтите за беспокойство, я сигаретку у вас сам найду.

Сцена последняя

Действующие лица:

Совершенно все, которые засветились в повествовании, плюс:

Губернатор Сраков

Помощник губернатора Шестеряев

Другие торжественные личности, все при параде

На главной площади было очень многолюдно.

Все собрались ровно к 12 ноль-ноль. Было оглашено обращение губернатора, который бы торжественно окончил День Вежливости, раздал премии, наказал бы провинившихся, если таковые были. Судя по тому, как повернулись дела, не матерился в городе никто. В этом то и вся суть. Но об этом позже.

Над проспектом, упирающимся в площадь реял огромный алый баннер:

«В НАШЕМ РАЙОНЕ ДЕНЬ ВЕЖЛИВОСТИ!»

Таких плакатов понавесили везде. Но тут был особенно к месту. Напротив транспаранта, подняв руку к светлому будущему, вознеся взор в коммунистические дали, стоял бронзовый Владимир Ильич. Под постаментом трибуна. На неё взобрался жирный губернатор, а с ним помощник.

Правее трибуны были какие-то столы, сидели толстые тётки с выражением лиц, как из регистратуры, скучно глядели на толпу народа, перешёптывались.

– Граждане! – гулко крякнул в микрофон Сраков, – скоро, уже через пятнадцать минут, закончится единственный в своём роде, неповторимый и долгожданный, День Вежливости. Вы знаете, каких трудов нам стоило оповестить всех вас, мотивировать вас. Чтобы хотя бы один божий день вы могли отдохнуть от жутких матов, от этого мерзкого лексикона, что искажает всю нашу русскую душу. И мы смогли, мы сделали это с вашей помощью. Вот видите – там стоят столы, вы можете подойти, записаться, получить талон на премию, а после подведения итогов, вам эту премию начислят, или сами сможете её получить в банке. Тут всё очень просто – государство у нас не только карательный орган, который запрещает, но и старший брат, который подаст руку в сложное время и наградит за труд. Ведь именно труд сделал из человека…

Он запнулся. Все смотрели криво в сторону столов. Им было скучно слушать бездарную болтовню этого серенького чиновника в дорогом костюме. Каждый думал о своём. А именно – как потратит деньги, целый один МРОТ по нынешнему курсу.

Бабка с первого этажа хотела купить новый телевизор, чтобы с ещё большей диагональю смотреть программы РЕН ТВ про ариев и атлантов. Бомж Григорий мечтательно закусил губу, он подсчитывал, сколько отвратительного самогона Валентины Никитичны можно приобрести на такую сумму. Гопники Сиплый, Мага и Поролон, а они старались больше всех за этот день, жаждали наконец отдохнуть от поиска лохов, насладившись кислым пивом в обрыгаловке «Белый олень». Металлист Сатанинов очень хотел новую гитару, так как старую разбил об его голову десантник Витя. А сам Витя, стоя в паре метров от Сатанинова, ничего не хотел. Он просто привык делать, как говорят. Если сказали вышестоящие – надо, значит надо, наградят – хорошо, денег дадут – ещё лучше. Но пуще всех размечтался первокурсник Валёк. В его влажных мечтах уже было назначено свидание однокурснице Ире, а также заказан абсолютно весь зал бара «Белый олень». А наглая официантка Лерочка подносила яства, а по первому щелчку пальцев – кислое пиво, как тому и подобает в лучших домах Петербурга.

Но их мечтам не суждено было сбыться.

К столам, где увесистые тётки считали чужие деньги, уже столпилось пол-района. Тётки были подкованы в бумажной работе, неоднократно подделывали выборы, просиживали жирные задницы в бухгалтериях и учительских, были готовы ко всему.

Но этому всему есть предел. Оказалось, что абсолютно все соблюдали однодневные правила, никто не матерился, а некоторые так и вообще вспомнили язык серебряного века. И доказать, что кто то там матерился в этот день было невозможно – все были вежливы. Ни записей с телефона, ни протоколов, ни даже голословных свидетельств… Ничего не было. Все были вежливы.

До конца объявленного дня оставалось уже минут десять. Губернатор Сраков стоял, нервничая. К нему пару минут назад подошёл его секретарь и сказал, что денег то и нет. Всё украли.

– Как украли? – спросил с удивлением Сраков, будто и сам не принимал участие.

– Так украли, барин, – ответил секретарь, – причём абсолютно всё.

Сраков был огорчён. Он украл только тридцать процентов денег, выданных на выплаты, ожидал, что остальные сопрут ещё максимум двадцать, а остальное поделит беднота.

Бедноте не свезло.

Пока толпа ещё на что-то рассчитывала, Сраков решил ретироваться.

– Господа! – громогласно заявил он в микрофон, – мы, э-э-э-э, заканчиваем сейчас торжественную часть… Впереди награждения… Мы, э-э-э-э-э, всемилостиво одарим лучших из вас грамотами…

В толпе зашептались.

– Грамотами? – переспросили гневно в первом ряду.

– Да. Вы прекрасно поняли, прекраснейшие из великолепных, сограждане наши, что доля простолюдина радоваться поощрению… – тут он запнулся, поняв, что заигрался в 19 век и барина.

В толпе зашуршали. Вперёд вылезла бабка с первого этажа, она в руках держала бумажку от коллегии толстых тёток-регистратурщиц.

– Погодите-ка, милорд, – покосившись на часы заявила бабка (оставалось ещё пять минут), – но в данной грамоте писано есть – «заслужили поощрение в виде общественной благодарности»… Вы не хотите ли нам сказать, что это всё?

Сраков стал красный, как пролетарий с завода «Большевик». Он понял, что это и правда всё. Денег нет, их украли.

– Увы, – расплывшись улыбкою заявил губернатор.

На этих словах он попытался убраться со сцены, но выход перегородила угрюмая толпа. В глазах толпы с бумажками-благодарностями в руках, читалась тягучая неуверенность в завтрашнем дне. Горько и безнадёжно было им думать, что опять надо идти доить лохов, что опять смотреть РЕН ТВ по старому зомбоящику, что опять надо шкилять мелочь, чтоб похмелиться. А первокурсник Валёк опять отменит шикарное свидание с Ирой. Ну или поведёт её на шикарное свидание другой.

По толпе пошёл гулкий шелест.

Сракову аж почудилось, как точат вилы, как вяжут петли, как горят костры.

Привидится же такое…

Но нет, толпа хоть и мечтала спросить серьёзно, но ждала ещё минуту. Оставалось тридцать секунд на часах главной площади до окончания Дня Вежливости.

– Так вы говорите, сударь, денег нет? – ехидно спросил у Сракова Кантемир.

Сраков подавился, нашёл глазами помощника, тот полез под трибуну. Запахло жареным.

– Увы, господа! – закричал он на всю площадь, – увы. Идите по домам.

Часы показали ровно 12 дня.

И тут грянуло над площадью многоголосье.

– Ах ты, блять, промудохуеблядский, беременный говном, пиздюк

Со всех сторон неслись такие многоэтажные маты, что воздух весеннего города дрогнул, спугнув прилетевших птиц с кустов. Птицы рванули к небу, а внизу, на площади, чёрная судорожная толпа ломала трибуну, швыряла охрану, хватала за шиворот губернатора Сракова.

А на берёзах распускались листья. Весна шагала по стране.

Красный баннер, нависающий над площадью, упал. Кто-то неравнодушный подогнал автокран и срезал поганую надпись. Толпа ревела, бесновалась, под грохот улицы не было слышно одного – щебета прилетевших перелётных птиц. И не было заметно, как пёс Дрист, виртуозно подняв ногу, пометил скомканный в кучу, сорванный почти с небес, баннер. Дрист не понял, почему такая суета царит вокруг. Он привык, что всё довольно ровно, стабильно, ничего не происходит. Он привык жить в соседнем дворе, там ведь осталась она, эта тишина. Нужно стремиться к тишине, может в этом заключается счастье? Ну только если не считать колбасных обрезков, что кидает порой бабка с первого этажа. В этом уж точно есть счастье.

Тут, на площади, ни тишины, ни колбасных обрезков. Дрист постоял, вильнув хвостом, побежал восвояси. На клумбе лежало что-то бесформенное, периодически охая и сокращаясь. Дрист принюхался. Пахло дорогим парфюмом. Странно. Выглядело не очень, а пахло, как высший свет Парижа.

– Очевидно, это и есть губернатор Сраков, – правильно решил Дрист, подняв над туловищем губернатора ногу.

Стало пахнуть совсем иначе. Уже не Парижем.

Толпа где-то ещё гудела. Но всё постепенно затихало, возвращаясь на круги своя. Вон вдали опять идёт куда-то бомж Григорий. Вон – три гопника направились к парку доить лохов. Вон – проститутка Антуанетта, глядя на часы, бежит в сторону злачной пятиэтажки.

И один лишь первокурсник Валёк шёл обескуражено. Свидание с Ирой в обрыгаловке «Белый олень» уже не состоится. Мечты разрушены. И как теперь жить, как принять эту изменившуюся реальность, далёкую от того, что происходит в мечтах? Зачем было всё это? Зачем мы старались, вспоминали какие-то слова, выражения, вырабатывали пиетет друг к другу? Если всё вот так беспросветно в конце концов…

– Ну и пошёл ты нахер, – подумал Дрист, глядя вслед Вальку.

Вильнув хвостом, пёс побежал в сторону своего любимого двора, где можно было лежать в траве на клумбе, чесаться, высунув язык, и радоваться пришедшей весне.