Текст книги "День вежливости"

Сцена четвёртая

 
Действующие лица:
 
 
Вокалист группы «Блёв» Сатанинов
Бард Коля Ништяков
Гопники Сиплый, Мага и Поролон
Проститутка Антуанетта
Десантник Витя
Бомжи Валера и Гена
Случайные прохожие
 

Не так далеко от бара «Белый олень», да что там, в паре минут пешком, был бульвар.

На бульваре, как повелось, стояли лавки, гуляли мамаши с детьми, счастливые парочки, неожиданные туристы, а также располагались несколько фонтанов. У фонтанов кипела жизнь. Тут частенько собирались музыканты, бренча на кривых жёлтых гитарах Виктора Цоя, ходили с шапкой мимо обомлевших прохожих, на что-то рассчитывая.

Иногда эту биомассу спугивали менты, в основном за пьянство, но всё возвращалось на круги своя. Тут можно было увидеть и бардов в свитерах, и металлюг в цепях и напульсниках, и просто удолбанных хиппи, почём зря. Но всегда тут было весело.

Сегодня бульвар делили два исполнителя. Чуть правее, у фонтана играл местный бард Коля Ништяков. Он играл долго, безотрывно, про лес, палатки, горы, самогон и любовь. Ну как и полагается. Возле него подзависло несколько панкушек, и что-то даже кинули в чехол, помимо мелочи. А вот немного дальше, у пешеходного перехода, стоял и орал хэви-метал вокалист группы «Блёв». Никто не слышал репертуара группы «Блёв», потому что его не было. Группа существовала только на репетициях, где все пили, стучали в барабаны, дёргали бас, скрипели дистошеном, но при этом песен не писали. А на бульваре вокалист, не попадая в ноты, но очень громко, орал группы «Ария» и «Король и шут». Подавали мало. Прямо скажем, с гулькин хер.

Но цель была поставлена приземлённая – насобирать на вечер. Рублей 500, если повезёт, то больше. Обычно не везло. Когда не везло сильно, приходилось убегать от гопников. Когда ещё сильнее не везло – от ментов.

Вокалиста группы «Блёв» звали просто и понятно Денис Жлобкин, но это не комильфо для такого вида деятельности так просто называться. Поэтому Денис сам себя называл Сатанинов. Окружение добавило ему прозвище Обдолб и смачно сократило новоиспечённую фамилию. Так и вышло – Обдолб Ссанинов.

Сегодня вокалист был совсем не в голосе. Он охрип, пел мимо нот, как впрочем и всегда, но теперь его злило то обстоятельство, что шапка пуста, никто не кидает, а вот вокруг барда Ништякова давным-давно трутся всякие люди и звенит мелочь.

Зависть – страшный грех. Одним глазом Ссанинов смотрел на конкурента, другим поглядывал на пешеходный переход, чтоб улизнуть вовремя от ментов. Орал он дико, хрипло, фальшиво, в данный момент Кипелова:

– Я свободе-е-е-э-э-э-о-а-а-н

Люди пробегали мимо, заткнув уши. У барда, возле фонтанчика, напротив, публики прибыло. Проходил какой-то нормально одетый чувак, бросил барду пятьсот рублей. Ссанинов аж подавился. У него в шапке лежало 17 рублей 50 копеек, и то это те, которые он бросил сам, для заманухи. Аскать было некому. Его кореша лежали где-то в умат, барабанщик сидел 15 суток, а женщин в коллективе отродясь не было. А вот у барда дела обстояли лучше. Какая-то девка, из панкушек, взяла шляпу, начала подходить к людям на бульваре. Ссанинов стоял красный от злобы и неудач.

Он продолжал орать Кипелова, люди плевались, пробегая мимо. Звучало паршиво.

Вдруг к нему подошла красивая, одетая в платье, девушка. Послушала минуту истошные вопли.

Ссанинов почуял свободные уши, начал наращивать темп. Песня резко оборвалась. Ссанинов порвал первую струну. Повисла пауза. Девушка улыбнулась, сказала «исполнителю»:

– Милейший, вы в себе?

– Да, а что, мадемуазель? – хрипло выдавил Ссанинов

– Я просто практикующий психиатр, – улыбнулась девушка, – вот стою, умиляюсь. Всего хорошего.

И ушла.

Ссанинов подавился тёплым пивом из полторашки. Он уже рассчитывал на деньги, а может и на то, что познакомятся. Но не тут то было. Девушка-психиатр остановилась напротив барда Ништякова, бросила какую-то купюру в шляпу, пошла дальше.

– Вот оно как, – сказал сам себе Ссанинов, – бесцельные вы, вычурные люди, идущие по миру в темноте. Вы не поймёте, что такое музыка. Она же не для вас. Вам не понять…

Прям как Гамлет с подмостков. Полтораха закончилась.

Рядом кто-то зааплодировал. Неужели, зрители?

Ссанинов оглянулся, на лавке возле него сидели два местных бомжа. Валера и Гена. Те самые кентяры Григория, на которых он уповал во время конфликта с сантехниками.

Валера был одет в похоронный пиджак, без карманов, кусок галстука, синие бесформенные штаны, носатые туфли. А Гена – в какое-то рубище, желтоватого цвета, перемотанные скотчем кеды и треники. С собою они тащили клетчатый баул.

Публика так себе.

Ссанинов разочаровался. Не того он желал, не к тому стремился. Напротив, возле Ништякова уже тусило человек десять. Они хором пели что-то сплиновское. Ссанинов разозлился ещё больше, заорал пуще прежнего, что-то на псевдо-английском, половину слов меняя на тарабарщину. Языками «исполнитель» не владел. Бомжи затопали, затанцевали. Гена пошёл вприсядку.

Мимо проходили женщины с детьми, лет по десять. Одна тётка показала на Ссанинова пальцем своему сыну, сказала достаточно громко:

– Вот, сынок, а ты ведь на день рождения гитару хотел. Посмотри, к чему это может привести.

День итак не задался, но краски стали сгущаться.

Компания у фонтана уже насчитывала человек двадцать. Прилично одетые девушки подпевали проклятому барду, какие-то люди, стремглав проносясь мимо Ссанинова, подходили туда, слушали немного. Потом кидали что-то в шляпу, отчаливая по своим делам.

Ссанинов наматывал первую струну, вместо лопнувшей. В чехле нашёл ржавые промокшие струны, выбрал одну, потоньше, намотал. Струна оказалась толстоватой, наверное, вторая, а то и третья. Но других не было, все тонкие порвал. Попытался настроить. Звучало мерзко. Дребезг, а не музыка.

Резко выхлебнув из полторашки остатки пива, Ссанинов полез в карман за сигаретами. Ничего не нашлось. Хотел, было, стрельнуть у бомжей, да побрезговал. Те и сами курили бычки из урн.

– О, как немилостив ты, мир

О, как вы все немногозначны

Но я пойду-ка наудачу

Играть, я сам себе кумир

Бичи на лавке захлопали. Ценители высокого.

– Вы так поэтичны, молодой человек, – пробормотал ртом Гена, – ныне сложно найти такого тонко чувствующего рифму поэта. О, как бы я хотел писать, как вы. И тут играть, на улице, на людях.

«Вот этого точно не хватало», – подумал Ссанинов о возможном конкуренте, а вслух брякнул:

– Вы, право, очень лестно обо мне сказали, милорд. Я и не достоин таких высоких мнений.

Ценители зашуршали. Что-то доставали, что-то наливали. Хрустнули пластиковые стаканчики, Валера принёс «исполнителю» наркомовские сто грамм с половиной сосиски.

Брезговать было хорошо, когда есть деньги. Денег у Ссанинова не было, перспектив на сегодня тоже, поэтому, морщась, он принял угощение. Сосиска пахла плесенью, была липкой. Украдкой, металлист выбросил её в урну за спиной, пока те отвлеклись. А вот сто грамм опрокинул за воротник не глядя. Это был ужасный самогон известной сивушницы Валентины Никитичны. Она производила эту дрянь почти в промышленных масштабах, насколько позволяла трёхкомнатная квартира и соседи. Но соседи терпели, им частенько перепадало от неё угощений на праздники, поэтому существовал консенсус. Самогон, мягко говоря, был плохой.

– Какие ароматы, – притворно, восхитился Ссанинов, – какого года урожай?

Выглядело вежливо, но не уместно. Бомж Гена, занюхав засаленным рукавом, ответил иронично:

– Я не эстет, доверяю выбору своего коллеги, – он кивнул на окосевшего Валерия, – вот Валерий Олегович у нас знатный сомелье, не даст соврать, определит с одного глотка и урожай, и год, и даже имя винодела.

Имя «винодела», сивушницы Валентины Никитичны, всуе произносить не стали. А то ещё приснится, мало ли…

Дискуссия про вина и коньяки, на фоне потребления пойла, окончилась. Ссанинов сам и не заметил, как стало смеркаться. Стали зажигаться одинокие, не разбитые, фонари. У лавки барда Ништякова творилось веселье. Там пили вино, пели хором, девушки пританцовывали.

Ссанинов взгрустнул. Он начал свою финальную песню на сегодня, чуть повеселев после пойла.

Орал до такой степени громко и фальшиво, что бард прекратил петь, а остальные у фонтана даже прислушались. На середине песни ржавая первая струна опять лопнула, Ссанинов умолк на полуслове. У фонтана захохотали, показывая на него пальцем. Бомжи прекратили плясать, стало грустно. Вот так. Не понимают поэтов, не ценят.

Взяв драный чехол, Ссанинов засунул в него свою гитару, стряхнул 17 рублей 50 копеек обратно в карман.

– Простите великодушно, что покидаю вас, господа, – он обратился к бомжам, сделав реверанс, – но отныне ваш покорный слуга не может здесь находиться. Лишь вакуум, но не творческая мысль царит на бульваре, лишь приспособленчество, но не поэзия. Я ухожу, но знайте, нет такой тяготы и скорби, что могут заставить нас не слышать поэзию в сердце. Я ухожу, но знайте. Не навсегда.

У фонтана захихикали. Там открывали вино, опять показывая на него пальцем.

Бомжи в восхищении аплодировали.

– Браво! Браво, маэстро! – закричали бичи, – на бис! На бис!

Клоунада должна была в итоге закончиться, нужен был лишь повод. И он нашёлся. На горизонте, виляя задом, прошла проститутка Антуанетта. Бомжи присвистнули, Ссанинов оживился.

Увязавшись за ней, он удрал в итоге от своих поклонников и многочасового позора.

Догнав Антуанетту, а в миру Аньку-Валидол, металлист начал диалог:

– Мадемуазель, вас не проводить до дома?

Та даже на него не посмотрела.

– Что вы, месье, я просто гуляю в одиночестве, в глубоком раздумье. В мечтах.

– Я бы вас сопроводил до самой парадной.

– О, будет вам известно, милейший, что время моё настолько ценно, и тратить на пустую болтовню я его не могу, даже если вы интересны, как собеседник. Что вряд ли.

– Я бы спел вам серенаду, мадемуазель, – настойчиво предлагал свои услуги Ссанинов.

Проститутка его давно знала, кто ж его не знал в районе. И без лишних пары тысяч рублей общаться с металлистом Антуанетта явно не соглашалась.

Проходя мимо вонючих кустов волчьей ягоды Ссанинов услышал гнусавый голосок:

– Сударь, не сочтите за беспокойство, но кем вы в этой жизни являетесь?

Из кустов, откуда ни возьмись, объявились знакомые нам и всей округе гопники – Сиплый, Мага и Поролон. И вопрос был задан именно Ссанинову.

– Господа, я спешу, – испуганно заявил металлист.

– Вот так всегда, – грустно сказал Поролон, – исчерпывающий ответ на наш вопрос таков. Они всегда и по любому поводу спешат-с. И говорить с нами не желают-с.

Антуанетта, воспользовавшись замешательством, скрылась. Она гопникам была не интересна, разве что по прейскуранту. А вот металлист остался в гордом одиночестве перед участью.

– Мы созерцали издали ваши прекрасные песни, что-то слушали восторженно, что-то внимали с грустью, и даже болью в сердце, особенно последние слова, когда вы уходили, – гнусаво говорил Мага, а остальные заходили с флангов.

– Вы и вправду слышали мой концерт? – притворно удивился Ссанинов, пытаясь улизнуть вбок. Но гопники плотнее сжимали стенку.

– Непременно, это был блистательный вечер, в лучших домах Петербурга слышать такое было бы лестно, – сказал Сиплый, доставая руки из карманов.

– Ах, балы, балы, – добавил Поролон, – мои бы годы, я бы проводил на балах всё своё время, как в юности. Бывало в нашем сельском клубе под утро выйдешь с дискотеки, петухи поют, солнце у самой кромки горизонта, мычат коровы и пахнет свежим молоком. А я стою, вдыхаю терпкий воздух. Фингалы болят, тошнит, но хочется петь.

Между тем, Ссанинова прижали уже к плотным кустам, сзади пружинили ветки.

– О да, о да, – мечтательно продолжал Мага, – бывало идёшь такой утром, спросишь кого-нибудь закурить, а у него ещё и часы на руке прекрасные, и он их поносить даст. А там, того гляди, и позвонить можно попросить у него. У вас, извините покорно, мы ещё позвонить не просили?

– Нет, господа, – испуганно сказал Ссанинов, – но вы не оставляете мне выбора, я не заработал сегодня ровным счётом ничего…

– Но как же?! – возмутился Сиплый, – ведь многие проходили мимо, разве никто не оценил талант?

– О, нет, – сказал Ссанинов, пытаясь выдумать, как бы ему сбежать.

Вдруг сзади раздалось спасительным басом:

– Не вы ли, господа, мне снова попались на глаза? Не от вас ли у меня в них рябит опять? Не вас ли я обещал ответственно наказать, попадись вы мне на пути снова?

Это был пьяный ВДВшник Витя. Куда он шёл – от Антуанетты или к ней, не имело принципиального значения. Но факт остался фактом. Поэзию в лице металлиста Сатанинова это спасло на сей миг. Ссанинов буквально провалился назад, в кусты, упал в какие-то нечистоты, побежал на карачках, волоча гитару за собой. Гопники брызнули в стороны. Ссанинов, хохоча от радости и умиления, весь поцарапанный, мчался по бульвару, а сзади раздавались глухие удары обо что-то мягкое. Потом кто-то заорал переливом, потом было видно, как коротышка Мага летит со скоростью Усейна Болта по свежепосаженным тюльпанам.

– Вот так, – довольно сказал Ссанинов, отдышавшись, – всегда придёт возмездие, всегда придёт расплата, ведь нужно чувствовать за жизнью правоту. А если ты не чувствуешь, когда-то судьба вернёт и зло и клевету…

Начитывая стихи, размахивая руками, Ссанинов отправился к дому проститутки Антуанетты, петь ей обещанную серенаду.

Окна светились. Вечер подступал. Впереди, подсвеченный заревом уходящего солнца, бликами машин и редких фонарей, алел огромный баннер – «В НАШЕМ РАЙОНЕ ДЕНЬ ВЕЖЛИВОСТИ»

Сцена пятая

 
Действующие лица:
 
 
Продавщица Света
Муж продавщицы Кантемир
Местные мачо – Лионель, Криштиану и Антонио
Гопник Мага
Бомж Григорий
 

У каждого порядочного дома в нынешнее время должен быть магазин шаговой доступности. Не ваши вот эти моллы, до которых не доедешь, не эти вот все ваши «пятёрочки», а родной и понятный шаговый магазин. Там и сигарету поштучно отпустят, и в долг запишут, и после 22 часов продадут. Вот куда идти добрым людям, когда пять часов утра, на работу не надо, всё выпито, а ещё захотелось? Правильно. Вот так и живём.

Магазин был обычной стекляшкой, которую в 90 годы достроили возле пятиэтажки, так она там стоит поныне. Хозяином магазина был бывший бандит, который и отжал эту стекляшку в распрекрасные годы. А теперь бандит превратился в предпринимателя, даже налоги платил, что редкость. Звали хозяина магазина Кантемир Михайлович. Он до сих пор носил золотую цепь, огромный перстень, чёрные очки. А ездил на «бумере» начала нулевых. Вот такая у кого-то бывает ностальгия. Бандитом он быть не перестал, но сильно окультурился. Когда объявили «День Вежливости» Кантемир Михайлович аж воспрял. Все будут культурны, говорил он, вот были же времена когда-то… Про какие времена имел он ввиду, уточнять не стал. Времена ли хруста фразцузской булки или пломбира по 20 копеек. Не суть.

Вдруг, неожиданно, как и мечтал Кантемир, все стали культурны и тактичны. Даже свои злободневные проблемы и конфликты решали так, как повелось в высшем обществе при Александре Благословенном. Это и злая ирония, это и жирный троллинг, это и просто вертлявая русская смекалка. Уж если и объявили такое, когда за матерное выражение штраф один МРОТ, ну а если ты вежлив и гуманен – премия тебе, то почему бы не поиграть в эту игру. И уж получайте, чиновники, объявили – платите. Все будут говорить фразами 19 века, все будут нарочито вежливы, даже когда край как подпирает трёхъэтажный к горлу. Главное не думать о том, когда этот день закончится…

Вот так и встретили вечер того дня. Дня Вежливости.

За прилавком продуктового стояла жена Кантемира – Света. Она, как и обычно, долго-долго красилась, будто сейчас неожиданно появится принц, и уволочёт её в сказочную страну. Муж вообще всегда и ко всему живому её ревновал. Характер у Кантемира был ужасный, повадки ещё тех лет, дать в бубен кому-то – как само собой. Света, однако, умудрялась строить глазки многим мужикам. Некоторые отвечали взаимностью, некоторые боялись злобного мужа из девяностых.

Кантемир открыл дверь ларька, зазвенел колокольчик. Света перестала краситься, улыбнулась ему скользкой улыбочкой:

– Премилостивый мой, обожаемый супруг вернулся. А я тут томлюсь грустию.

Муж стукнул коробкой товара об пол возле кассы, пошёл за второй, ничего не ответив.

Света скривила гримасу.

– Боже мой, дражайший супруг непосильно устал, и нет ему никакого вдохновения днесь.

Кантемир резко плюнул в сторону. Было ясно, что обожаемый им же до того, День Вежливости уже достал до блевотины. Но все держались.

Далее Кантемир притащил из машины ещё коробку товара, молча начал распаковывать.

Света села на стул, закинув ногу на ногу:

– О, мой любимейший из всех ныне живущих, как прошёл ваш день?

– Не спрашивайте-с. И вам не знать ли, моя великолепная супруга, как маменька ваша, Елизавета Максимовна умеет разлагать и без того жидкие мозги мои в абсолютный кисель.

– Неужто так всё и было?

– Вот именно так. И невыносимо более излагать мысли свои вашей маменьке. Она совершеннейше отрицает мой авторитет.

– Дражайший супруг мой, маменька слишком заботлива, чтобы не участвовать в принятии решений нашей прекрасной фамилии.

Тут зазвенел колокольчик на двери, вполз клиент. Ну как клиент… Припёрся собственной персоной бомж Григорий. Поддатый, но довольный. Ему удалось недавно ускользнуть от гопников, сохранив при этом нетронутыми авторитет и пол-литра гнусного самогона. А зашёл он, всего-навсего, за сигаретой. В буквальном смысле, так как продавалось тут и по одной сигарете тоже.

Кантемир напрягся. Он ревновал вообще ко всему движимому, что приближалось к его жене, даже если это касалось настолько падшего существа, как бомж Григорий.

Григорий, вальяжно, просеменил несколько шагов, сделал перед хозяйкой реверанс. Открыл рот, откуда послышалось:

– Превеликолепная вы наша Светлана, снизойдите до грешных мыслей моих!

Кантемир ещё раз напрягся. Он, в глубине души, понимал, что ревновать жену к бомжу Григорию – это ну совсем себя не уважать. Но ничего не мог поделать со своим характером.

Светлана любила комплименты, даже из таких поганых уст. Муж комплиментов вообще никогда не говорил. Она расплылась:

– О, и о чём же снедают вас мысли, поведайте мне, – с придыханием заявила она, косясь в сторону кассы, чтоб Григорий ничего не спёр.

– Мысли мои полны соблазнов, – зашёл с козырей Григорий, то ли троллил он её мужа, то ли совсем от пьянки пошёл в разнос. Рассчитывал ли он на свои длинные ноги, либо на чудесное везение – то было непонятно.

– Говорите же их немедля, – тихо сказала Света, достав пёстрый сувенирный веер. Она пару раз махнула веером перед своим лицом, посмотрела в окно.

Григорий собрался, икнул от самогона, выдал:

– Возжелать табачку пришёл я к вам, непревзойдённая вы наша богиня.

Звучало двояко. Был бы на месте бомжа Григория более очевидный конкурент, Кантемир бы ещё подумал. А так, лишь скривил рожу. Ну мерзко же.

Света наклонилась к прилавку, достала пачку черного «Петра», извлекла одну сигарету, положила на прилавок.

– Вот, сударь… Вы желали именно этого? Ведь я правильно вас поняла?

И томно вздохнула. Скорее всего, она тоже троллила неуёмную ревность своего мужа, выпендриваясь перед такими позорными личностями. Кантемира держал сейчас лишь относительно здравый рассудок. Он понимал, что за говно перед ним стоит, поэтому молчал и терпел.

Григорий махнул оставшейся немытой шевелюрой набок. Глянул на сигарету, потом в глубокие карие глаза Светланы. Изрёк:

– О, да. Вы меня чувствуете, мадемуазель… Ох, я хотел сказать мадам… Pardonnez-moi… Только можно мне две. Одну я ношу за ухом, как перо индеец племени Навахо.

Кантемир аж посмотрел на Григория, округлив глаза. Вот что делает синь Валентины Никитичны с такими сущностями. Раскрываются.

Света, чинно, благородно, обмахнулась веером и достала ещё одну сигарету.

– Всё верно, сударь? Вы довольны?

– О, да. Я счастлив на данный момент.

– И я счастлива, – Света покосилась на прилавок, где лежала мелочь от предыдущего клиента, как бы Григорий чего не спёр, заболтав.

– Тогда я могу идти? – вздёрнул голову вверх Гриша, по-рыцарски.

Свету было не провести.

– Постойте, а как же деньги?

– Гусары не берут! – отрезал Гриша, засовывая сигареты за оба уха.

– О, нет, поручик, – Света кривлялась, но знала своё дело, – вам надлежит иметь совесть. Ибо не к лицу такому прекрасному молодому кавалеру (при этих словах лицо Григория скисло) иметь жадность не оставить прелестной даме какие-то несчастные 20 рублей…

Больше подействовало то, что Кантемир исподлобья смотрел в лицо Гриши. Тот решил не играть более с огнём, достал два ржавых чирика из кармана, звякнул о прилавок монетами.

– Увы, – сказал он, – и нас всегда во всём винят. И в жадности, и в лести. И наша доля такова. Прощайте, господа, прощайте.

Григорий поклонился, чуть ли не до пола. Роль сыграл отменно. Зал в каком-нибудь провинциальном театре звал бы его на бис. Но тут звать было некому.

Всех он уже задолбал.

Григория след простыл. Только успокоился колокольчик, только Кантемир опять приступил к разбору завалов привезённого товара, как дверь открылась снова. На этот раз пришли трое. Один сразу, двое толклись и курили у входа. На беду, это были местные мачо, неразлучная троица, завсегдатаи ночных клубов в центре, любящие подкатить колесо и к кондукторше тёте Вере и к малолеткам возле дискача. Звали их, по порядку: Лионель, Криштиану и Антонио.

Хер его знает, кто их так назвал, скорее всего себя сами. Когда в кучу сбились.

Чтоб эффектнее было колёса подкатывать направо и налево.

Вся троица была разодета в самые лучшие шмотки, которые только мог предложить азербайджанец Фарид на рынке.

Первым к кассе подошёл Лионель. Он тряхнул мелированными волосами. Посыпалась перхоть. Света дважды чихнула.

– Будьте здоровы и прекрасны, как и сейчас, мадемуазель, – пробормотал подпитый Лионель.

Света закатила глазки, поправив его, будто с сожалением:

– Ах… Мадам…

Лионель сделал удивлённый вид:

– Простите великодушно вашего покорного слугу, я впредь не буду так опрометчив. Но…

Света покосилась на мужа. Тот яростно собирал коробку, которую только что разобрал.

– Что но? – тихо спросила Света.

– Но… – глубокомысленно пробасил Лионель, – я всего лишь зашёл к вам попросить воды. О, разве это так много. Но в каждом глотке я буду чувствовать, что огорчил вас. Что я пришёл так поздно… А мог бы увидеть вас раньше…

Всё. Света поплыла. Таких комплиментов ей не говорили с момента выпускного, лет тридцать назад. Кантемир шуршал коробкой. После бомжа Григория он немного решил взять себя в руки. Попытался не слушать и не ревновать.

– Вы просите всего лишь воды? – пропела Света.

– Да, – кивнул грустно Лионель, – большего и просить не смею…

Кантемир засопел.

Света принесла минералку, Лионель дал денег и удалился. По-английски, не прощаясь. На пороге обернулся и ещё раз посмотрел на Свету. Махнул волосами и ушёл.

Тишина длилась недолго.

Сразу опять зазвенел колокольчик. Докурив, зашёл его дружбан, Криштиану. Началось то же самое, перемигивания, улыбочки. Кантемир терпел. Но уже было сложно.

– Мадемуазель, – пропел тенором Криштиану

– Ах, – сказала, уже дежурно, Света, – мадам.

И выдохнула.

– Простите, что вы, я и представить не мог, что настолько юная и прекрасная особа замужем, – выдал Криштиану, – я дико извиняюсь! Больше не повторится!

Повисло молчание.

– Прекрасный день сегодня, – снова ляпнул Криштиану, чтоб разбавить тишину.

Ответить было нечего. Не ответить неприлично.

– Вы правы, – стесняясь, покосилась на прилавок Света. И тут поняла. Сучий потрох, бомж Григорий, таки спёр пару монеток со стола. Ловкая сволочь.

Не мог же это сделать красавец Лионель? Точно, Григорий спёр.

А Криштиану, тем временем, разглядывал закуток витрины с энергетиками.

– Мадам, – уже правильно заявил он, – дайте мне вот эту баночку энергетического коктейля, ибо лишь он сейчас меня может взбодрить, ибо я потерян. Я понял, как жизнь обвела меня вокруг пальца.

– Зачем же вы так скорбите? – встрепенулась Света, – поведайте мне, что же тревожит вас в этот прекрасный весенний день?

Криштиану шумно вздохнул. Положил деньги на стол, открыл энергетик, хлебнул почти пол-банки залпом.

– Я понял одно, именно сейчас. Любовь с первого взгляда меня поразила. Но я уже не могу и не имею права её понять. Я опоздал.

И был таков. Опять зазвенел колокольчик, дверь закрылась.

Света стояла, кусая губу. Такие ухажёры давно не заглядывали. Одни бомжи и бичи, в основном. Кантемир надулся от гнева. Тут он не выдержал:

– Смотрю я, любимейшая супруга моя несказанно рада комплиментам?

Света не стала скрывать:

– Да, мой прекрасный супруг, ибо комплименты приносят лишь радость, а молчать и перебирать вещи лучше, когда весел и светл в душе.

– Замысловато, – сказал Кантемир, – а вам не кажется, моя прекраснейшая супруга, что эти хитрые авантюристы вас могут заманить только в кровать? Но никак не под венец.

Света отвернулась. А под венец ей и не надо было, а вот кровать самое то. Венца ей и сейчас достаточно, да ещё какого. Она смолчала.

– Вижу, правда глаза режет! – крикнул Кантемир, – так вот побойся злости моей, дорогая супруга, ибо я не мавр из пьесы, я и стрелять умею. И дуэлей бояться не привык! Так что знай, и скажи своим хитрым кавалерам. Я разве слеп? Они издеваются надо мной!

Вдруг опять зазвонил колокольчик. Зашёл третий мачо, Антонио.

Этот был наряжен в облегающие джинсы, толстовку «Абибас», в солнечные очки, с барсеткой и чётками в руках. Ну прямо король района.

Сходу начал бархатистым голосом:

– Мадемуазель…

И запнулся.

Кантемир стоял красный от гнева, судорожно лопая пузырьки на упаковке. Но ещё держался из последних сил.

– Ах, мадам, – снова поправила Света, невинно закатив глаза.

Антонио сделал изумлённый вид:

– Вы никоим образом не должны быть злы на меня! Я и представить себе не мог, что такое юное создание замужем, впрочем… Я лишь могу теперь застыть в осознании этого. Ибо жизнь теперь не будет прежней…

– Отчего же, сударь? – наивно ляпнула Света

– От любви, – сказал Антонио, положив ровно шестьдесят рублей на стол, взял бутылку пива из холодильника за спиной и нырнул во входную дверь, звякнув колокольчиком.

– Сударь! – крикнул ему во след гневный муж, – мне не терпится с вами объясниться. Я в недоумении!

С улицы прозвучало.

– О нет, месьё, всё кончено, и скорбь в моих глазах свербит. Прощайте.

Кантемир догонять этих наглых ухажёров не стал, но бросил все свои коробки, встал рядом со входом и сверлил глазами жену.

– И что же скажете вы, моя разлюбезная супруга, как вам ухаживания эти? А не потому ли вы всегда меня просите сидеть по вечерам со своей маменькой, Лизаветой Максимовной? Не потому, что ей тяжко по свету бродить, а по этому поводу? И часто к вам заходят такие, пока меня нет?

Света отвернулась. Ехидную улыбку скрыть довольно сложно. Глядя в витрину с чипсами, она тоненько пропела:

– Вам не стоит огорчаться, мой прекрасный муж, это лишь они меня позволяют так нагло называть юной леди. Более никто.

Намёк был толст. Муж её вообще никак ласково не называл, только сейчас, когда День Вежливости объявили, сподобился. И то слушалось наиграно.

– Так вот, – заявил он на полном серьёзе, – я впредь терпеть не буду этих издевательств.

Он швырнул печеньки из коробки на пол, стукнул кулаком по столу. Ойкнул, почесал руку.

– Ещё один подобный случай, и не ручаюсь за себя. Первый, кто себя так же поведёт, будет очень сожалеть об этом, – пообещал Кантемир в ярости.

И тут дверь открылась.

Зашёл гопник Мага, помятый и грязный. Видимо, прятался по кустам от Вити, убегая с бульвара. На штанах, на заднице – отпечаток подошвы сорок восьмого размера. Кантемира он не заметил, сразу подошёл к прилавку. Томно заглянул в глаза Свете. И прогундосил:

– Мадемуазель…