Текст книги "«Классика и мы» – дискуссия на века"

Е. Сидоров. Раз просишь – три минуты еще!.. Три минуты – и все.

И. Роднянская. Ну, я хотела сказать еще несколько слов про стиль «ретро», но, видимо, не удастся, как о противоположной реакции, как о желании, не испытав никакого душевного напряжения, не… стараясь приобщиться к чему-то, нетождественному себе самим, поспать на тех постелях, поесть за теми столами, пофланировать в тех костюмах…

Вы, наверное, видели очень плохой итальянский фильм «Поездка», где всякие знаменитые имена – Пиранделло, там… Якобы по его сюжету это поставлено… Знаменитые режиссер, актеры… Вот как раз коммерческое использование стиля «ретро»; это есть и в интересном фильме «Неоконченная пьеса для механического пианино» тоже. Ну, вот еще… Две минуты… Последняя тема моя вот о чем. Я бы хотела противопоставить этому желанию, нынешнему желанию взрослого культурного потребителя любить классическое и неумению найти контакт с ним одновременно, хотела бы, как это часто делается, противопоставить восприятие детское. Почему-то дети и подростки, если они вообще что-нибудь читают, а не просиживают у телевизора, то читают с равной увлеченностью и серьезностью не только о себе самих, но и о том, казалось бы, далеком и невероятном, что к их текущей жизни отношения не имеет. Все знают, что и «Илиаду», и «Одиссею», и Шекспира, и Свифта, и Рабле, даже полного, и «Руслана и Людмилу», и, быть может, уже «Евгения Онегина» они уже читают до шестнадцати лет. И мне кажется, что это не потому, что дети доверчивы, так сказать, верят сказке, а потому, что в них еще не угасла живая связь с общечеловеческим жизненным фондом, между тем как взрослый человек причисляет к сказкам многое из того, что сказкой не является.

В последнее время я с ужасом стала замечать (я кончаю), что даже русская классика, наиболее приближенная к современной душе, потому что она своя, она более поздняя, девятнадцатый век, тоже постепенно оттесняется в запас детского чтения, не потому, что смолоду нам пристало всем все это знать, а потому, что потом уже к ней… по миновании детства не возвращаются.

Вот в старину люди отбирали домашние библиотеки так, чтобы беседовать с избранными умами на протяжении всей своей жизни… Я понимаю, что сейчас это невозможно, сейчас все должны быть с веком наравне по разным причинам, не буду перечислять, но все-таки, мне кажется, (Шум.), что вот эта диспропорция, с одной стороны, между поклонением классике и классикам – я кончаю, – книжный бум, такой мемориально-библиографический культ Пушкина, массовое посещение музеев и памятных мест, а с другой стороны, жизненная непричастность к классической миро-установке, недоверчивость к ней как к чему-то несерьезному, нереальному, недоверчивость ко всему вечному как к архаическому – вот эта диспропорция дает о себе знать, что это реальность, и тревожная, что об этом стоит задуматься.

Единственная надежда, что вот современное искусство – я имею в виду наше, потому что на Западе, может, по неосведомленности, я этого не вижу, – оно приникло сейчас к классическому источнику, и именно через него возвратятся классические устои к читателю, зрителю и слушателю. (Аплодисменты.)

Е. Сидоров. Юрий Селезнев. Подготовиться Вадиму Кожинову.

Юрий Селезнев. Вот наконец возник вопрос, что же такое классика. Классика – это нечто прошлое, ушедшее в прошлое и сегодня являющееся нечто таким, что вне нас, или классика – это живое, что живет в нас сегодня? Классика это, конечно, вечно живое, это совершенно верно. И даже более того. Вот если бы сегодня спросили нас – кто является самым современным, ну, скажем, прозаиком? Кто самый читаемый и кто более всех волнует умы, не только наши, а умы, скажем так, не преуменьшая этого, – умы человечества? И вы увидите, что это не современный, не сегодняшний автор. Это будет Достоевский.

Достоевский является нашим сегодняшним современником, точно таким же, каким он был и в свое время, может быть, даже более того. Что там Достоевский? Вот только что в серии «Жизнь замечательных людей» вышла книга о Гончарове. Казалось бы, писателе давно, безнадежно устаревшем. И нас удивил тот факт, что на эту книгу пришли миллионные заявки, хотя мы все знаем, и даже сидящие здесь, наверное, не все прислали заявки на эту книгу. Не все желающие прочитают, допустим, книгу уже не самого классика, а уже о классике… Не могут найти сегодня удовлетворения. В десятки раз спрос на классику превышает все возможности, которыми мы сегодня обладаем. И это показатель, показатель того, что мы сегодня переживаем не просто так называемый процесс моды на классику – моды приходят и уходят.

Конечно, как при каждом большом явлении, ему сопутствуют часто пародирующие его явления, в том числе и пародирующие ныне это общее явление интереса к классике или самосознание себя в классике и через классику, ему сопутствует и процесс моды на классику. Мы не будем путать эти два процесса. На наших глазах, действительно, происходит важнейшее общественно-историческое явление, когда классика превращается, я бы сказал, в форму современного сознания, когда она становится частью нашего собственного «я», когда она становится формой народности. Классика становится формой всенародного сознания.

И здесь мне бы хотелось, прежде чем продолжить эту мысль, несколько отвлечься и спросить… Задать тот же вопрос, который задавали здесь уже многие и по-разному на него отвечали. Можно ли и нужно ли интерпретировать сегодня классику? Безусловно, и можно, и нужно, и даже необходимо. Потому что ведь не в столь уж далеком прошлом, в те времена, когда русская классика… над русской классикой совершался буквально погром, я не нахожу другого слова… Когда Достоевский с трибуны Первого съезда писателей объявлялся предателем и его предлагалось отдать под суд как предателя от имени всего… от имени наследников человечества; когда Лев Толстой интерпретировался как писатель-дилетант, писатель-барин, квасной патриот, создающий официальную легенду о «так называемой» патриотической войне двенадцатого года.

Я не буду перечислять подобные интерпретации, но для того, чтобы мы сегодня забыли об этих временах, нужны были другие интерпретации и нужен был не мир с этими интерпретациями, а война, и война не на жизнь, а насмерть. Потому что не столь уж давно были те времена, когда мэтры от литературы учили молодых писателей, и не только писателей, буквально следующему (цитирую):

«Молодой писатель, мечтая о новой русской прозе, не должен продолжать традиции так называемой великой русской литературы. Пролетарские писатели, призывающие своих последователей учиться у классиков– ложь, гибель».

Да, ложь и гибель, но чья гибель? Нынче – все за классику, нынче трудно найти человека, который бы выступил даже с этой трибуны и сказал, что классика не нужна, что с классикой можно поступать как угодно. Нет, нынче ставится вопрос о том, насколько возможно сегодняшнему интерпретатору интерпретировать классика. Интерпретация интерпретации, как мы понимаем, рознь. Одно дело, когда мы восстанавливаем истинное значение классики, когда мы сегодня по-новому понимаем себя через эту классику и этим самым даем как бы новую жизнь ему, этому произведению и этому писателю, и другое дело, когда мы пляшем на классике, когда мы превращаем великие, подлинно национальные шедевры, превращаем в сырье, в сырьевой материал для наших плясок над прахом наших великих предков.

А теперь мы уже понимаем, что не только наших великих предков, но и над нами самими, потому что классика живет в нас самих.

Сегодня не столь уже часты рецидивы вот тех интерпретаций, о которых я только что говорил. Но и сегодня можно прочитать нечто совершенно замечательное. Тысячными тиражами для чтения, для юношеского чтения и для просвещения юношей утверждается – недавно такая книга вышла в «Молодой гвардии», – утверждается, что Гоголь творил все свои так называемые великие произведения, будучи психопатом. Миллионный тираж «Литературной газеты» тоже не в столь далеком прошлом, и года не прошло с того времени, изумил читателя своего буквально тем, что, оказывается, тайна Пушкина ни более ни менее как в том, что он был некрофилом, ну и так далее, и так далее.

Но я еще раз хочу сказать, что не это сегодня главное. Сегодня формы вот такой борьбы против классики, – а классика, не будем забывать, это наше сознание сегодняшнее или, по крайней мере, часть его, основание нравственное, духовное основание ее, что эта борьба – не просто рецидивы чего-то старого, что это явление, или показатели, или отголоски той борьбы, той войны, которая идет сегодня во всем мире. Мы вот говорим, что нынче время мирное, что сегодня нужно бы нам объединяться, что сегодня хватит бы нам воевать… Это так, время мирное. На нас действительно не летят сегодня бомбы и ракеты. Но мы не должны забывать, что сегодня идет война. Мы все ждем, когда… будет или не будет третья мировая война, ведем борьбу за мир… Но третья мировая война идет давно, и мы это все знаем хорошо, и мы не должны на это закрывать глаза. Третья мировая война идет при помощи гораздо более страшного оружия, чем атомная, или водородная, или даже нейтронная бомба. Здесь есть свои идеологические нейтронные бомбы, свое химическое и бактериологическое оружие. И эти микробы, которые проникают к нам, те микробы, которые разрушают наше сознание, эти микробы гораздо более опасны, чем те, которые… против которых мы боремся в открытую. Так вот, я хочу сказать, что классическая, в том числе и русская классическая литература, сегодня становится едва ли не одним из основных плацдармов, на которых разгорается эта третья мировая идеологическая война. И здесь мира не может быть, его никогда не было в этой борьбе, и я думаю, не будет до тех пор, пока эта борьба… пока мы не осознаем, что эта мировая война должна стать нашей Великой Отечественной войной – за наши души, за нашу совесть, за наше будущее, пока в этой войне мы не победим. (Аплодисменты.)

Е. Сидоров. Слово имеет Вадим Валерьянович Кожинов. Подготовиться Вячеславу Куприянову. Это предпоследнее выступление заседания…

Вадим Кожинов. Готовясь к выступлению здесь, я думал о том, о чем важнее всего говорить. И как-то, знаете, бывает разное психологическое состояние… Сложилось такое благодушное состояние – ну а что, собственно, ведь все сейчас понимают, что такое классика, все ее ценят. А если и бывают какие-то недостатки в этом отношении, то это, может быть, какие-то случайности, недомыслие там и прочее.

Я, вообще говоря, хотел выступить на одну чисто академическую тему. Но, вы знаете, именно в этот момент я начал листать книжку, которую мне прислали в связи с другой дискуссией, дискуссией на тему «Литература и НТР». Есть книжка Бориса Анашенкова, она только что вышла, вот она должна там в другом месте обсуждаться, называется «Простой сложный человек». И в этой книжке вдруг встречаю фразу, которая когда-то меня страшно возмутила и рассмешила вместе с тем, фразу, как-то еще очень интересно обставленную. Фраза эта принадлежит писателю, как я слышал, довольно популярному, правда, я сам его не читал, то есть что-то читал, но мне это показалось очень примитивным, дальше читать не стал, – писателю Леониду Жуховицкому. Он в «Литературной газете» несколько лет назад, участвуя в какой-то дискуссии, сказал, что каждая вторая десятиклассница чувствует во сто раз богаче, чем пушкинская Татьяна. (Смех.)

Причем в этой книге Анашенкова… Он явно сочувственно, никак не опровергая, это цитирует и, во-вторых, говорит о том, что вот Ярослав Голованов (есть такой известный публицист, часто выступающий на страницах «Комсомольской правды») заявил: «Леонид Жуховицкий ближе всех подошел к истине». С моей точки зрения, эта фраза, тут я, так сказать, просто не могу удержаться, я не побоюсь сказать, – плод чудовищного невежества прежде всего. Потому что, конечно же, пушкинская Татьяна – это грандиозное творение Пушкина, а вовсе не десятиклассница его эпохи. (Шум.) Достоевский в своей знаменитой Пушкинской речи значительную часть посвятил выяснению глубочайшего смысла этого образа, в котором он видел чуть ли не вселенский смысл русской жизни. То же самое – если бы сказать, что каждая вторая десятиклассница современная глубже, интересней, чем Наташа Толстого. Между тем в лучшем нашем сочинении о романе Толстого «Война и мир», принадлежащем Сергею Бочарову, очень убедительно показано, что Наташа Ростова является центром романа и, в сущности (я, может быть, несколько упрощенно скажу), в сущности, именно в Наташе полнее, ярче и глубже всего воплощено то, почему русский народ победил в этой войне величайшую в истории армию Наполеона. Именно Наташа, если угодно, победила Наполеона, потому что в ней полнее и глубже воплощено то содержание и та стихия, которая противостояла Наполеону.

Тем не менее, оказывается, можно на страницах «Литературной газеты» публиковать подобные развлечения. Оказывается, каждая вторая десятиклассница… Очевидно, изобразив эту десятиклассницу, мы можем приблизиться к Толстому.

Когда-то говорили, что, скажем, в двадцатые годы, в начале тридцатых часто повторялась такая фраза, что современный писатель, овладевший диаматом, он, в этом отношении хотя бы, выше Пушкина и Толстого. Между прочим, это само по себе уже неверно, потому что, как в четырнадцатом году писал Ленин, нельзя понять «Капитала» Маркса, не проштудировав всего Гегеля. Я думаю, не так много было писателей советских, которые всего Гегеля проштудировали. Да, и там Ленин говорит, что «следовательно, за последние пятьдесят лет никто не понял ничего в “Капитале”». Никто из марксистов – он имеет в виду…

Понимаете, вот это уже, так сказать, настораживает, что возможны такие фразы, да еще обставленные всякими сочувственными голосами. Да… Там еще восторженная приводится реплика Виля Липатова по поводу этого высказывания Жуховицкого, что «парадоксально и требует доказательств». Какие здесь могут быть доказательства! Что можно доказывать по поводу такого невежества?!

Поэтому я думаю все-таки, что все это не так просто и не так безболезненно, как кажется. И я должен сказать, что я думаю, что мы все-таки не понимаем еще, что же такое классика…

Вот сегодня в нескольких выступлениях прозвучала мысль о том, что русские писатели писали, вообще говоря, для будущего, что они вполне современны сейчас, живы. Я бы хотел вот на что обратить внимание. Недавно читал готовящийся к изданию в качестве рецензента том «Истории всемирной литературы», посвященный восемнадцатому веку. И там была глава об испанской литературе. Говорится в ней о том, что вот был пышный расцвет литературы в семнадцатом веке – испанской – Сервантес, Лопе де Вега, Кальдерон, можно вспомнить и о живописи великой испанской, а в восемнадцатом веке ничего особенного нет в испанской литературе. Это, говорится, потому, что был деспотизм, отсутствие демократии. Ну, между прочим, режим Филиппа Второго и его ближайших преемников был уж таким деспотическим! Он просто воспет как такое цветение деспотизма, и тем не менее все-таки все это было. Я думаю, дело не в этом. Я думаю, что испанская литература – я просто провожу эту аналогию, чтобы как-то яснее показать, что я хочу сказать о русской… (С места: «Аналогию проводит!..») Да, так вот… Что-что?.. (С места: «Передергивать не надо, когда проводишь аналогию!»; «Особенно в присутствии испанистов!») Но том еще не вышел. Том еще не вышел. (С места: «Ах, не вышел?!») Так вот, я думаю, что испанская литература в семнадцатом веке выполнила какую-то большую национальную задачу и потом могла и отдохнуть.

Я не хочу сказать, что сейчас нет литературы, но во всяком случае надо понять, что Толстой, Пушкин, Гоголь, Достоевский – это не на свое время, это очень надолго. И, конечно же, живее всего.

И вот сейчас я хочу сказать несколько слов в связи с проблемой, которая здесь вызвала полемику, – проблемой экранизации и инсценировок. Прежде всего, я в сложном положении. Мне, например, по ходу дела нужно высказать свое отрицательное отношение к Мейерхольду, но я боюсь, что по этому поводу могут возникнуть страсти. Вот, скажем, Палиевский сказал что-то не совсем такое восторженное о Мейерхольде, потом Куняев сказал что-то о Багрицком, и тут сейчас же почему-то закричали – давайте уж говорить… так сказать, называть вещи своими именами, об антисемитизме. Я заранее хочу сказать, что я с презрением отвергаю ту истерику, которая здесь по этому поводу совершилась.

Да, кстати, ведь при этом как-то не обращается внимание даже на то, что, скажем, Куняев здесь же вполне положительно отозвался о Мандельштаме. Да и вообще, что это за манера?! Откуда, так сказать, это идет?! (Выкрики.)

Да, но почему, почему, если скажем, Куняев высказался о Багрицком… Вот я скажу, например, что Мейерхольд совершенно открыто, без всякого, так сказать, забрала выступал против русской классики. Он стремился абсолютно ее в своих постановках… Ну, Господи, да не о чем даже говорить, до такой степени переиначить, что, естественно, никакой классики там, в его «Лесе», например, никакого «Леса», естественно, не оставалось…

Причем это делалось, так сказать, в открытую, я мог бы привести, просто я к этому специально не готовился, но я мог бы привести десятки высказываний Мейерхольда (Выкрики.), где он прямо говорит, что он дает нечто совершенно иное, а не русскую классику. (Шум.) Вот, так что тут даже делал правильно. Но речь, собственно, идет о другом. Я не знаю, я не берусь, если уж так получается, не хочу говорить о всех режиссерах, о всех их национальностях, очевидно уж такой… так ставится вопрос, что если уж критикуется режиссер – причем я даже не знаю, ну вот тут, например, всплыл вопрос о Татлине (Выкрики.), и мне хочется спросить заранее: кто Татлин – русский или еврей? (С места: «А зачем же это надо?». Выкрики, шум.)

Е. Сидоров. Вадим Валерьянович! Можно в… (Шум.) Во-первых, никто в этом зале истерики по поводу антисемитизма не поднимал! Этого не было!! (Аплодисменты.)

В. Кожинов. Нет, было! Нет, было!

Более того, более того, я прямо должен сказать, я склонен думать, что та записка, которая была здесь получена и зачем-то зачитана (Шум.), написана совершенно в провокационных целях. Я убежден в этом. Тут говорили… (Шум, аплодисменты.) Тут говорили о… Я не верю, я не верю тому, что это написал человек, который хотел выразить свою, так сказать, какую-то антисемитскую позицию.

Ф. Кузнецов. Я прошу…

В. Кожинов. Он именно хотел возбудить страсти!

Ф. Кузнецов. Я прошу вернуться к теме дискуссии.

В. Кожинов. А вот…

Ф. Кузнецов. Минуточку! Очень хорошо сказал Золотусский о том, что будем достойны той темы, которую мы сегодня обсуждаем.

В. Кожинов. Правильно, я о том же…

Ф. Кузнецов. И не нужно опускаться, я бы сказал, до мелких неразрешимых страстей.

В. Кожинов. Правильно, но я…

Ф. Кузнецов. Слава богу, мы ушли от этого и перешли к нормальному профессиональному разговору…

В. Кожинов. Совершенно верно, Феликс, но не я же…

Ф. Кузнецов. Зачем же возвращаться…

В. Кожинов. Не я же эти страсти возбудил…

Ф. Кузнецов. Что значит «не я же»?

В. Кожинов. Но я действительно свое… (Шум.)

Ф. Кузнецов. Я прошу перевести разговор в русло литературы, а по другим вопросам ты объяснишься… Вот сейчас придрался, понимаешь… (Шум, выкрики.)

В. Кожинов. Все правильно, так нет, я про то и говорю…

Ф. Кузнецов. А ты свое… (Выкрики.)

В. Кожинов. А чего – «свое»? (Шум, крики.) Ну, знаешь, это делает… и вообще давно, давно пора все выяснить… Это делает невозможным всякое серьезное обсуждение…

Ф. Кузнецов. Золотусский сказал…

В. Кожинов. Подожди! Золотусский, по-моему, здесь неточно выразился, когда сказал о схватке мелких страстей. По-моему, было два выступления, вполне серьезных.

Ф. Кузнецов. Вот именно…

В. Кожинов. Ну, допустим, допустим, можно спорить, скажем, со Станиславом Куняевым, можно представить какую-то другую точку зрения на поэзию Багрицкого. Он высказал точку зрения на Багрицкого. Мелкие страсти начались после этого, прошу прощения. (Аплодисменты.) Я хорошо знаю Куняева, я много лет его знаю (Выкрики.), и я не вижу оснований подозревать его в тех мелких страстях, которые ему были инкриминированы! И я тоже не хочу, чтоб кто-то… Я не позволю никому подозревать меня в этих страстях. Я ничем, ничем, так сказать, пока этого не заслужил. Вот… А я просто хочу очистить атмосферу (Выкрики.) действительно от безобразной истерики (Шум.), которая мешает настоящему серьезному разговору! Вот о чем идет речь.

Так вот, я хочу выразить свою точку зрения на все эти, так сказать, инсценировки. Возможно, что я плохо знаю историю Художественного театра, но все-таки я осмелюсь утверждать… или Малого театра, этих главных наших театров. Я осмелюсь утверждать, что за редчайшими исключениями, продиктованными каждый раз какой-то особенной причиной, никогда ни тот, ни другой театр не прибегали к модернизации пьес русской классики. И я убежден в том, там я не знаю, какой национальности режиссеры это делают, но я убежден, что в подавляющем большинстве случаев (Шум.), в подавляющем большинстве случаев, как ни прискорбно это отметить, всякого рода модернизации объясняются не чем иным, как стремлением к дешевой рекламе. Потому что… Возможно, есть и какие-то другие побуждения. Дело в том, что если пьесу… Если пьесу классика посредственно поставить, посредственно, то есть не достигая, конечно, уровня классики, посредственно поставить, так, как она написана, о пьесе говорить никто не будет. А если в ней так называемые новации… Достаточно посмотреть любую рецензию на любой спектакль, в центре всего идет новация. «Ах, режиссер смело там-то, то-то и то-то сделал!» Причем, действительно, в подавляющем большинстве наших спектаклей по классике, если бы не было вот этих самых новаций, о них бы, действительно, и сказать-то было нечего. Ну, что такой средний, заурядный уровень, пьеса, так сказать, перешла на сцену. Только и всего. И я вообще не понимаю… Я… Мне представляется в высшей степени просто недопустимым вообще само это стремление – что-то добавлять и что-то переиначивать. Почему, собственно? Я убежден, что любой классик гораздо более жив сегодня, чем подавляющее большинство современных писателей. Я убежден в этом. И совершенно не нужно что-то, так сказать, в него вносить. Дай Бог нам в какой-то мере донести то, что нам оставлено, то, что нам завещано.

И когда здесь говорят на это, что «идите домой и читайте», – это совершенно неверно. По-настоящему пьеса живет в исполнении. И я не вижу выше задачи для режиссеров, выше и прекраснее, как действительно на своей сцене заставить ожить классику, оживить ее в другом искусстве. Почему нужно к этому что-то добавлять, я совершенно не понимаю. И как бы меня ни убеждали в обратном, я вижу в этом либо стремление к рекламе, либо какие-то уже совсем, так сказать, нехорошие цели, то есть попытку переиначить классика, заставить его звучать так, как он никогда не собирался прозвучать. (С места: «Вадим Валерианович, в театры не ходишь!») Ну?.. (С места: «Ты же не ходишь в театры!». Смех, аплодисменты.) Я могу… (С места: «Ну скажи честно об этом!..»)

Я могу сказать честно, что моя жена обожает Островского. И как-то она взяла и пошла… (Смех.) И пошла на пьесу… Не знаю, я не интересовался, кто ее ставил… Пошла на пьесу в Театре на Малой Бронной. После второго антракта она пришла, причем до дома все-таки идти минут пятнадцать… У нее еще были на глазах слезы. (Выкрики. С места: «Слезы – от чего?») Слезы, конечно, не от спектакля, а от того, что такое безобразие сотворили с ее любимой пьесой. (Шум, крики.) Ну, я вижу…

Е. Сидоров. Товарищи, я прошу вести себя корректно, мы договаривались об этом! Не разжигайте, пожалуйста, страсти!!! Я к вам обращаюсь!.. (Шум.)

В. Кожинов. Ну, все очень засиделись, даже если у меня не истек срок, я на этом заканчиваю. (Аплодисменты.)

Е. Сидоров. Вячеслав Куприянов.

Вячеслав Куприянов. Председатель просил меня говорить афоризмами, потому что он мне дал только пять минут, но поскольку афоризмами здесь говорил уже Евтушенко (я буду очень рад, если это у меня получится), я буду говорить так же, как и большинство выступающих, то есть сумбурно.

Прежде всего я хочу откликнуться на одну реплику касательно Гумилева, который, так сказать, «выскочил» из тома поэзии начала века, к которому я писал комментарий. Это, конечно, пробел в русской поэзии, но пробел не по нашей вине, а по вине той самой логики и риторики, о которой я некоторое время буду говорить. Гумилев дошел до стадии верстки, дальше он не пошел. Логика тех людей, которые определили его дальнейшее движение, сводилась примерно к такому афоризму, что он и так уже один раз расстрелян, значит, хватит. Но тем не менее потом было сказано в оправдание, уже когда вышел том, что его никто не хотел снимать, просто хотели его сократить.

Это, значит, к тому… Теперь что касается вообще классики. Классика – видимо, это… Тут было много разных определений, я буду исходить из более узкого: это есть фонд основополагающих текстов художественных, соотнесенных с ключевыми, например, с религиозными текстами и текстами, касающимися предварительного наследия, – мифологическими и фольклорными текстами.

И классика фрагментарно входит в обязательные общеобразовательные тексты, то есть школьные. Она является одним из основных фрагментов общего национального языка, а также она является, скажем, атрибутом нации в межнациональном культурном общении.

Что является вообще критерием классики, самым таким высшим, может быть, довольно скучным, но тем не менее самым точным? Классик становится тогда, когда сила его слова становится силой грамматического примера. Все развитие русской классики шло таким образом, что оно образовало грамматическое учение. Скажем, Ломоносов взял свою норму для своего времени. Как бы ни был противоречив Николай Иванович Греч, он сделал это для своего времени, учтя традиции русского просвещения, а затем Буслаев канонизировал, действительно, русский язык в его сущностном воплощении. И если мы будем говорить дальше о развитии грамматических учений и о влиянии его на развитие литературы, то мы получим русскую грамматику пятидесятых годов, уже нашего времени, которая ориентирована на прочтение текстов газет, слушание радио и просмотр телевидения, тогда как все предыдущие грамматики прежде всего были ориентированы… надо смотреть систему примеров, скажем, в частности, у Буслаева, это… они были прежде всего ориентированы на саму классику и на интерпретацию ключевых текстов, которые бытовали в то время.

Если сравнить, скажем, наше время и время прошлое, то мы можем увидеть, что вот эта закрепленная грамматическая традиция, она начала в свое время развитие где-то в начале века, и прежде всего это было литературное движение футуризма. Если здесь поминали Маяковского, что бы было с председателем Сидоровым, если бы Маяковский был в зале, то, я думаю, конечно, страсти бы вряд ли утихли, потому что это были люди совершенно иной системы поведения, и работа их касалась прежде всего не создания литературного языка, а создания того языка массовой коммуникации, на котором мы сейчас говорим и благодаря которому мы очень часто друг друга не понимаем. Потому что… (Аплодисменты.) Дело в том, что примерно с десятых годов, даже с двадцатых годов нашего столетия вместе с забвением некоторых грамматических традиций была утрачена классическая русская поэтика, основанием которой было прежде всего не умение формально слагать тексты, а прежде всего их этическая ориентация, как было со времен поэтики Прокоповича.

Затем исчезло самое основное – это исчезло риторическое начало. То есть не в том смысле, как мы понимаем сейчас риторику – как срез определенного рода фраз, как умение доказывать свою речь. Дело в том, что, естественно, когда мы читаем классиков, то мы все время видим определенное развитие сюжета и вместе с тем доказательства даже тех самых невероятных проступков, которые герои у классиков совершают.

Что касается литературы нашего времени, связанной с массовой коммуникацией, то здесь есть очень много отличий от классики, в частности, те, что если классик, в развитии пользуясь определенными приемами риторики и мышления вообще, развивал определенные семантические ряды и порождал мысль, исходя из предыдущей мысли, то сюжет современного писателя очень часто основывается на интерпретации фактов, то есть он складывается как бы сам по себе. Таким образом, складывается не та культурная традиция, которая была прежде, а традиция, которая заранее обречена на забвение. Скажем, как бы велико ни было строительство КамАЗа и как бы более грандиозным ни было строительство БАМа, поэма о КамАЗе, то есть поэма о БАМе, не будет грандиознее поэмы о КамАЗе. В принципе, она будет написана по одним и тем же критериям, которые будут заранее угаданы.

Теперь, если мы будем говорить о той простой вещи, насколько классик оседает в грамматике, насколько он влияет на обучение каждого из нас с самых малых лет, то мы можем в общем-то согласиться, в частности, с Куняевым, что вряд ли многое из процитированного им из стихов Багрицкого… Ни в коем случае не может быть так приведено, как пример чисто грамматический для обучения детей. Точно так же трудно нам будет обращаться с Маяковским, хотя Маяковский канонизирован.

Вот тут очень любопытная вещь. Если раньше существовала литература и литературная критика, и литературная критика, в частности филологическая, каким-то образом образовывала общественное мнение, то сейчас общественное мнение образуется совсем другими каналами в массовой коммуникации. То есть многие люди у нас назначены классиками не благодаря анализу, а благодаря мемуарам. Вот то, что сделано, скажем, вот, у Куняева о Багрицком! Это один из примеров того, как писатель утвержден классиком при помощи мемуаров. Вот таких классиков у нас в настоящее время найдется много.

Вторая сторона вот этого процесса – когда классики создаются не мемуарами, а поскольку они живущие, они создаются критиками, но не при помощи литературной, филологической критики, а при помощи рекламных движений.

Здесь было выкрикнуто о том, что вот… да нет, просто было сказано Эфросом о том, что замечательные поэты, Евтушенко и Вознесенский, они очень страдали от критики, но тем не менее они, в общем-то, остаются и прочее… Если прочитать критику, то мы можем увидеть, что это поэты, в принципе сделанные критикой…

Е. Сидоров. Вячеслав, ты же сам поэт!

В. Куприянов. Причем сделаны рекламным образом….