Текст книги "«Классика и мы» – дискуссия на века"

 
Моя иудейская гордость пела,
Как струна, натянутая до отказа.
Я много дал бы, чтобы мой пращур
В длиннополом халате и лисьей шапке…
Чтоб этот пращур признал потомка
В детине, стоящем подобно башне
Над летящими фарами и штыками.
 

Поэма кончается тем, что при ликвидации публичного дома лирический герой встречает в числе проституток гимназистку, по которой вздыхал в свои юные годы, и жадно насилует ее:

 
Я беру тебя за то, что робок
Был мой век, за то, что я застенчив,
За позор моих бездомных предков…
 

Мне думается, что эта фрейдистская, ключевая по сути в поэме, также ключевой для Багрицкого, ситуация никоим образом не соприкасается с пафосом русской классики. Это поистине авангардизм, но уже в его нравственной сфере.

Е. Сидоров. Так. Все! Пять минут… (Шум.)

Ст. Куняев. Все! Последняя страница! (Шум.) Вот последняя страница! И больше не будет.

Я отдаю себе отчет, что мои мысли достаточно спорны. Размышляя на эту тему, мне все время приходилось помнить, что нельзя путать понятия – личности поэта и лирического героя. Я думаю, что Бабель, статья которого есть в книге «Воспоминания о Багрицком», имел полное право искренне написать следующее:

«По пути к тому, чтобы стать членом коммунистического общества, Багрицкий прошел дальше многих других. Я ловлю себя на мысли, что рай будущего, коммунистический рай будет состоять из одесситов, похожих на Багрицкого, из верных, умных, веселых товарищей, лишенных корысти.

Какими легкими соседями будем тогда мы окружены, как неутомительна и плодотворна будет жизнь».

Но одно дело – оценка человека, другое – оценка творчества. Я могу понять Бабеля, но мне трудно согласиться, допустим, с Любимовым, который пишет: «Поэзия Багрицкого отлично помнит свое родство с русской классической поэзией». Или, допустим, с Сельвинским, безапелляционно заявившим в этих воспоминаниях, там есть его статья: «Поэт Эдуард Багрицкий. Классик» – безапелляционно.

Сложность посмертной судьбы этого поэта в том, что легенду о нем как классике требуется все время обновлять и подтверждать. Но, как мне кажется, ни в одном из главных планов – гуманистический пафос, проблемы совести, героическое начало, осмысление русского национального характера, связь души человеческой со звеньями родословных, историей, природой, – поэзия этого поэта не есть продолжение классической традиции.

Бессмысленно глядеть на его творчество через эту призму, что пытаются сделать многие наши критики, литературоведы, мемуаристы. Это – анахронизм. Тем самым они, как ни парадоксально, умаляют истинное значение и своеобразие поэта. Мало любить Пушкина, мало писать яркие стихи на русском языке, мало обладать даже таким большим талантом, какой был у него. Традиции русской поэтической классики требуют большего. (Аплодисменты.)

Е. Сидоров. Я прошу у зала полномочий через 15 минут, вне зависимости от содержания выступления, стаскивать человека с трибуны. (Шум.) Времени у нас мало. Мы ограничены условиями природными… Вот… (Смех.) Слово имеет Анатолий Васильевич Эфрос.

Анатолий Эфрос. Товарищи, я очень волнуюсь, скажу вам, потому что я очень редко бываю в этой аудитории и совсем не знаю ее состава, не представляю, как товарищи относятся к театру, к моим спектаклям. Может быть, меня настолько терпеть не могут, что меня ошикают через три минуты, я попаду в глупое положение. Я очень вас прошу терпеливо выслушать то, что я скажу, хотя скажу я, может быть, не так гладко, сумбурно.

Хоть я пришел сюда, я стоял в списке, я подумал, что я выступать не буду, послушаю, кто что скажет. Но начиная с первого выступления меня начинает что-то трясти, и я не могу не выйти. (Аплодисменты.) Хотя должен вам сказать, что я всегда потом думаю, что совершаю глупость. (Смех.) Вы понимаете, мне кажется, что второе выступление есть прямое продолжение первого выступления. (С места: «Правильно!» Аплодисменты.) И если эту линию немножечко не прервать, то третье будет выступление чудовищное. (Смех. Аплодисменты.)

Вы понимаете, извините меня, пожалуйста, за неизящное выражение, но тут приводится пример с Шукшиным насчет черта. Так вот, кто эти черти? (Смех. Аплодисменты. Дмитрий Жуков с места: «Это вы!») Совсем не те, на кого намекает этот товарищ. (Аплодисменты.) А может быть, совсем в противоположной стороне стоящие. Вы понимаете, товарищи, я что хочу сказать. Опасно, опасно, опасно играть такими вещами. Я молюсь на наше время, что оно перестало играть такими вещами. Не начинайте сначала! (Аплодисменты.)

Скажите, пожалуйста, вот только один вопрос. Ну, не стану даже касаться такого вопроса: зачем вдруг сейчас с корабля современности сбрасывать Багрицкого? Или я не знаю… Я не понимаю. Ну, допустим, ладно. Скажите, пожалуйста, зачем нужно противопоставлять и стравливать давно ушедших Булгакова и Мейерхольда? Скажите, пожалуйста, разве нам всем неизвестна судьба Мейерхольда? Что он сделал для искусства, что он сделал для будущего и чем он закончил? Разве нам неизвестна судьба Булгакова? Они равны. (Выкрики.) Только один – деятель театра, он сделал для искусства театрального так много, как сделал Брехт. (Аплодисменты.) А Булгаков сделал для литературы. (С места: «Кто это сказал?».)

Вы спрашиваете, кто это сказал? В данном случае сказал это я. Если вы со мной не согласны, это не значит, что вы правы.

Для меня, для театрального деятеля, для многих любителей искусства Мейерхольд – фигура удивительная. Зачем их стравливать?! (С места: «Их сравнивали».)

Зачем их сравнивать в том смысле, что один нуждается в одном, а другой – в другом? Ну, а допустим Вишневский нуждался в Мейерхольде. Ну и что? А Мейерхольд нуждался в Вишневском. (Шум.) В данном случае Булгаков был воспитанник совсем другой школы, но почему говорить, что мы сосем кого-то, а нас, допустим, никто не сосет?! (Смех. Аплодисменты. С места: «Не вкусно!»)

Для вас не вкусно, а для других – вкусно. Это реплика – не вкусно, потому что… Грубо! (Шум.) Грубо!

Вы знаете, я хочу вот что сказать. Я не знаю, может быть, для вашей аудитории это вещи естественные. Не нужно враждебности! Мы, слава богу, ее пережили! (Аплодисменты.) Ваша воинственность на чем-то замешана не очень хорошем. (С места: «На Багрицком».) (С места: «А ваша воинственность?»)

Е. Сидоров. Товарищи!..

А. Эфрос. А моя на том, что я работаю, ставлю спектакли, но они почему-то подвергаются сомнению, говорят, что я сосу Тургенева.

Е. Сидоров. Анатолий Васильевич!.. Разрешите мне, пожалуйста!..

А. Эфрос. Между тем как это совсем не так. (Шум.)

Е. Сидоров. Анатолий Васильевич, подождите, я поговорю с залом.

А. Эфрос. Товарищи, я вас предупреждал…

Е. Сидоров. Перестаньте, я вас прошу, кричать! Будьте толерантны, уважайте себя! Слушайте оратора! Это же стыдно – кричать, вести себя как на стадионе.

А. Эфрос. Теперь вы знаете…

Е. Сидоров. Здесь не «Спартак» играет, здесь происходит совершенно другое.

А. Эфрос. Ничего, все нормально.

Е. Сидоров. Нет, я думаю, что ненормально! Дискуссия идет…

А. Эфрос. Я думаю, что ненормально то, что все пошло в одном русле, но я думаю, что найдутся люди, которые выступят так же, как и я, или вслед за мной, вот тогда будет дискуссия, и посмотрим, кто победит. Я только считаю, что победить должен, как теперь говорят, мир, потому что иначе плохо будет – и всем будет плохо. Вы вот говорите насчет меча. Так вот вы вспоминайте прошлое.

И еще я хочу сказать вот такую вещь. Я просто представил себе так. Вот у нас, знаете, было такое время. Вот кто немножечко, как только чуть-чуть смелее, яснее, определеннее начинают говорить… я помню, как газеты пестрили тем, что, понимаете, все били Евтушенко, Вознесенского. Ну, черт возьми, это замечательные поэты, и они пережили то, что их били. И немножко испортились от того, что их били. (С места: «Не от этого».) От этого!

И мужества хватает пройти через все сложности далеко не каждому.

Я хочу сказать такую вещь. Вот здесь сказана была замечательная фраза насчет того, что классика, конечно, это не материал, а мы – материал. Безусловно. Когда стал выступать товарищ докладчик, я первую мысль записал и подумал – абсолютно подписываюсь. И по-моему, просто нет дурака, который под этим не подпишется. Потому что, ну просто только одни дураки делают так, что мы – главное, а классика – ничто. Или просто бездарные люди. Так зачем по ним судить?

Ну, разумеется, для каждого более или менее грамотного, талантливого человека, который понимает, что такое искусство, конечно, классика – это нечто такое, из чего он все черпает, откуда он все черпает. Разве он может себя противопоставлять ей, классике? Но ведь есть другие взаимоотношения. Извините, мне даже стыдно говорить такие вещи. Но возьмите Шостаковича, возьмите Маяковского, возьмите Мейерхольда, Вахтангова. Ну что, понимаете, что я буду говорить, ну, сложные взаимоотношения. Но что я вам буду напоминать сейчас цитаты, как Маяковский похлопывал как бы Пушкина по плечу или там свергал его и прочее. Ведь он же больше других любил Пушкина. И сколько на него за это нападали?! А Шостакович – это разве не противоположность Чайковскому?! Но ведь он на нем воспитан! И если он, допустим, в полемике скажет что-то против него, ну и что?! Вот у нас часто говорят: нужно сделать охрану классики! Охрану классики! Это очень опасная вещь! А вот я представил себе, а что если бы кто-то придумал бы сделать охрану человеческих лиц от того, как их рисуют. Не было бы ни Петрова-Водкина, не было бы ни Модильяни – никого. Охраняли бы человеческие лица от того, как их рисуют современные художники. Мне кажется, что иногда охранители делают гораздо больше вреда, чем так называемые браконьеры. И потом, слушайте, какие мы, к чертовой матери, извините за выражение, браконьеры? Да мы с утра до вечера трудимся, влюбленные в эту классику, желая что-то сказать про нее вам!! Ведь я думаю, что люди огульно обо всем судят! Люди, способные выступать так, они просто мало видят, мало знают и чисто кабинетно рассуждают про что-то!! Они просто не знают, не анализируют этого.

Я часто встречаюсь с такими странными случаями. Вот, например, «Ромео и Джульетту» поставил я давно. Вот приходит критик, скажем, и говорит – что же вы так мрачно сделали вторую сцену любви Ромео и Джульетты? Я говорю – какую вторую сцену любви? Ну, вот, когда соловей поет, жаворонок, пение. Я говорю – да это не сцена любви, это сцена прощания навек – прощания! Вы ошиблись! Не знает он, он только помнит почему-то, по какой-то книжке, что нужно оптимистически поставить «Ромео и Джульетту». Да он Шекспира точно не знает! Он знает что-то о нем, через кого-то. Мы же каждый день это изучаем, каждую букву знаем. Почему же нам не доверять, если считают, что мы таким образом классику отвергаем?

Я вот слушаю, слушаю, слушаю и думаю, ну хорошо, все очень умно, все очень теоретически подкованны. А что под этим? Ретроградство!!! Желание, чтобы… (Аплодисменты.)

Вы знаете, что от этого получается? Тишь да гладь, больше ничего!! Никто пальцем не шевельнет, если такое осилит!

Я с огромным уважением со стороны читал, знакомился с товарищами, которые выступают. И к ним никакого предвзятого чувства не имею! Но, товарищи, знаете, извините, давайте все же… с доверием относиться. Да ничего мы не стараемся… некоторые интерпретаторы, то-то и то-то. Да все это не так!!! Вот давайте обсудим какие-нибудь спектакли! Давайте поговорим о них! Другое дело, что что-то может не получаться! А из какого желания это возникает – разве вы знаете? Разве вы в этом процессе участвуете? А я часто думаю: я не видел «Леса» Мейерхольда. И я не сторонник, между прочим, такой режиссуры, такого интерпретаторства. Но я часто думаю – скажите, пожалуйста, а вот Островский, который у нас совершенно не ставится, почти совершенно не ставится, а если ставится, не имеет никакого резонанса или почти никакого резонанса?! Так, может быть, лучше «Лес»?! Ведь он же даст пищу целым годам вперед?! (С места: «А может быть, «Лес» Островского?!») Слушайте, вы тогда не знаете, что такое театральное искусство!

Если вы говорите «Лес» Островского – «Лес» Островского лежит на полке! Вы его можете прочесть! Кроме того, если тут утверждается, что классик живой, то он дышит, он живет, он с вами разговаривает! С вами лично!!!

С. Ломинадзе. Правильно, но зачем посредничество?

А. Эфрос. Без посредничества – сидите дома и читайте!!! Все, больше ничего не могу сказать. (Шум, крики. Аплодисменты.)

Е. Сидоров. Наша конференция начала превращаться в дискуссию потихоньку. Слово имеет Феликс Феодосьевич Кузнецов.

Феликс Кузнецов. Товарищи! Наше сегодняшнее собрание является экспериментом. И проверкой зрелости современной литературно-критической, литературоведческой и общественной нашей мысли, зрело говорить о самых актуальных, интересующих всех вопросах. Оно является проверкой – можем ли мы вести дискуссию. Потому что вести дискуссию есть вещь, требующая немалого искусства. От того, как пройдет эта сегодняшняя дискуссия, подготовленная нашим объединением критики и литературоведения – удачно или неудачно, зависит, будем ли мы дальше вести вот такого рода разговор на такой аудитории или мы еще к этому, к сожалению, не готовы.

Поэтому я вас прошу относиться к делу серьезно, вдумчиво, трезво и уважительно друг к другу и к мнению друг друга.

Ну, скажу, что лично меня не очень порадовало начало дискуссии. Будем надеяться, что постепенно мы выйдем на более вольную и широкую гладь. Оно меня не очень порадовало, с одной стороны, чрезмерной страстностью, напряжением страстей. С другой стороны, мне не казалось, что мой коллега Станислав Юрьевич Куняев должен был использовать эту трибуну для того, чтобы обнародовать здесь статью, которую он написал и пока, насколько я понимаю, нигде не напечатал, отнимая у нас по меньшей мере двадцать пять – тридцать минут времени.

Но тем не менее, несмотря на некоторые сложности начала этого разговора, сама по себе эта страстность, напряженность спора, волнение, которое идет в зале вокруг этих, казалось бы, сугубо теоретических проблем, обнаруживает тот факт, что эта проблема есть. Более того, наша дискуссия обнаруживает тот факт, что классика не только жива, но является активнейшим, постоянно действующим фактором духовной жизни нашего общества.

Я вам скажу, что, к примеру, в тех спектаклях, которые являются спектаклями на материале классики – и Анатолия Васильевича Эфроса, и, скажем, в театрах Ленинского комсомола, Художественном театре, в Театре на Таганке, – волнует зрителей, и меня, в частности, как зрителя, ничуть не меньше, а часто и больше, чем волнуют спектакли на, казалось бы, наисовременнейшие темы. Это говорит о том, что классика говорит с современностью, исходя из современного мироощущения советского человека, исходя из современной позиции советского человека, исходя из колоссальных завоеваний нашего общества в духовном плане, которые мы сегодня имеем. И вот здесь я скажу о споре, который возник, этой сшибке двух точек зрения, в равной степени убежденных и в чем-то крайних, я стою внутренне на следующей позиции, позиции, которая выработана, с одной стороны, многолетним общением с классикой и моим личным опытом литературного критика. Дело все в том, что современный момент нашего общественного развития, современный уровень нашего социального общественного развития определяется колоссальным вниманием общества и каждого отдельного человека к проблеме духовных и нравственных ценностей. Это реальная закономерность, закономерность общества социалистического, закономерность общества зрелого развитого социализма, которая заключается в том, что по мере того, как мы будем все успешнее решать вопрос о хлебе насущном, все с большей остротой и с большей взыскательностью перед обществом в целом и перед каждым конкретным человеком будет вставать вопрос о хлебе духовном. Есть и простой, и сложный узел этих вопросов. И в этом комплексе вопросов, в этом узле вопросов духовного и нравственного наполнения жизни современного общества и современного человека наследие классики играет и будет играть колоссальную и все возрастающую роль.

И если иметь в виду эту кардинальную общественную тенденцию нашего общественного развития, совершенно очевидно, что нам по отношению к прошлому нужно держать руки «вот так». Мы пережили время, когда, скажем, свергали Пушкина с парохода современности, когда мы почти полностью отказались от Достоевского, когда мы с легкостью необыкновенной отказывались по разным догматически понимаемым мировоззренческим причинам от духовного наследия прошлых веков.

Сегодня мы достигли такого уровня общественной зрелости, когда мы опираемся на всю полнокровную историю отечественного и мирового гуманизма. Сегодня мы достигли такого уровня развития, когда и Федор Михайлович Достоевский, при всех сложностях и противоречиях этого гигантского художника, величайшего гуманиста всех времен и народов, осваивается нами как наша ценность, как наше общественное достояние.

И я, откровенно говоря, не могу понять и не могу до конца принять позиции отсекновения. Я не могу понять, почему мы должны отсекать Багрицкого, прекрасного советского поэта, творчество которого наполнено гуманистическим смыслом, который работает на добро и на свет? Почему необходимо с таким неистовством топтать Багрицкого? Мне это непонятно. (Аплодисменты.)

Багрицкий – это наше достояние. Он в чем-то спорен, он принадлежал своему времени. Это поэт романтического склада, чуждый и далекий Станиславу Куняеву как поэту склада реалистического. (Смех, шум.)

Но откровенно говоря, немножко неправильно вступать в драку Станиславу Куняеву, живущему ныне и процветающему на ниве отечественной словесности поэту, с поэтом, который ответить тебе не может. (Шум, аплодисменты.)

Это невозможно даже просто с точки зрения чисто человеческой этики. И это, товарищи, не литературоведение, это не изучение истории литературы. Это какая-то странная литературно-критическая эскапада по отношению к противнику, которого с нами здесь нет. Мне думается, дорогие товарищи, что если иметь в виду наш так называемый авангард, то там тоже все не так просто. Мне думается, что в своем блистательном вступительном слове наш уважаемый докладчик, поддавшись магии мысли и пафосу этой мысли, очень многое в конечном счете все-таки упростил и попытался уложить сложнейший литературно-общественный процесс в прокрустово ложе собственной концепции. Потому что если идти этим путем, то как быть с Маяковским? Куда мы денем Маяковского? (Шум.) Если идти этим путем, то, так сказать, мы должны полностью отказаться, скажем, от Мейерхольда. Почему? А может быть, правильней все-таки смотреть на историю нашего гуманизма, на историю нашей культуры, на историю нашей литературы под углом зрения того ценного, с точки зрения духовной, что работает на человечество? Может быть, мы и тут немножко спешим? Так же, как в свое время спешили с Достоевским? Может быть, здесь крайность обратного рода проявляется на крайность первых? У меня вот такая гипотеза, такое предположение. И мне думается, что по мере нашего развития, когда сама жизнь многие из этих вопросов, поставленных здесь, решит, я думаю, что и Петр Палиевский посмотрит на какие-то явления, которые он причисляет к авангарду, чуть более спокойно и более широким взглядом.

Чего не хватает сегодня в нашей дискуссии, о чем я жалею? Это конкретного анализа и конкретного разговора о тех конкретных явлениях той самой интерпретации классики, которая имеет место в наших театрах, в наших фильмах и в нашей истории литературы. Собственно говоря, каждый историк литературы, каждый режиссер, кинорежиссер, он в той или иной степени интерпретатор. Ну а как же иначе? Каждый есть личность, поэтому он, естественно, интерпретирует ту пьесу, тот роман, который он берется переосмыслить или осмыслить и довести до зрителя в каком-то ином жанре. Это удел неизбежный, и даже Палиевский сегодня выступал в качестве интерпретатора нашего литературного наследия. Я думаю, что он не откажется от этой, достаточно почетной для него, как ученого, должности. Вопрос заключается ведь в другом– в степени истинности этой интерпретации. Вот о степени истинности интерпретации, об уровне, скажем, Анатолия Васильевича Эфроса, когда он ставит «Вишневый сад», об уровне его понимания этой вещи, о его конгениальности Чехову, о его прозорливости и точности, в какой степени он проник в тайны чеховской драматургии, насколько он точен? Не обделил ли он Чехова? Может быть, Чехов гораздо богаче, чем то, что мы видим? А может быть, наоборот? Вот о чем хотелось бы поговорить, потому что я скажу, что после того, как я посмотрел «Вишневый сад», я ушел раненый и я неделю ходил под впечатлением увиденного и вел непрекращающийся мысленный спор с Эфросом. Когда я посмотрел «Три сестры» в «Современнике», я оттуда ушел, наполненный тем же колоссальным внутренним спором с тем, как поставлены «Три сестры». Мне казалось, что «Три сестры» поставлены там без должного проникновения в Чехова и в то, что там на самом деле есть. Дело все в том, что, к сожалению, сегодняшний уровень режиссуры еще пока ниже гуманистического пафоса и гуманистического уровня нашей классики. Здесь еще многое не дотягивается, многое не прочитывается и режиссером, и актерами, театром в целом.

Было бы чрезвычайно интересно поговорить о постановке Шекспира Андреем Тарковским. Удивительный спектакль, чрезвычайно спорный спектакль! Но мы об этом, к сожалению, сегодня не говорим.

Хотелось бы мне, чтобы наш спор от общетеоретических прямолинейностей, которые перекрещиваются, как шпаги, высекая искры, но, к сожалению, далеко не во всем искры истины, стал более предметным, более конкретным, более спокойным и более уважительным к мнениям друг друга. (Аплодисменты.)

Е. Сидоров. Я хотел объявить перерыв, но прежде Анатолий Эфрос ответит на записку одну. После перерыва через 15 минут будет выступать Евгений Евтушенко.

А. Эфрос. Тут пришла очень интересная одна записка. Я думаю, она вас всех очень заинтересует. И вы увидите, что я прав, когда сказал, что если пошли бы в одном направлении, то далеко бы зашли.

Вот записка такая:

«Вы ничего не можете интерпретировать в русской классике. Организуйте свой национальный театр – и валяйте!» (Шум.)

Я хочу товарища спросить, какой он хочет, чтобы я организовал национальный театр? Я организую (Шум.)

Е. Сидоров. Слово Евгению Евтушенко. (Шум.)

Евгений Евтушенко. Одна знакомая женщина… (Шум.) Одна знакомая женщина… (Шум. С места: «Громче!») Одна знакомая женщина… (Смех.) Я прошу регламент считать с этой минуты. Одна знакомая женщина, рядовой работник Союза писателей, секретарь, когда я забежал в ее кабинет, ища места, где приткнуться, чтобы набросать хотя бы возникшие у меня тезисы по ходу дискуссии, сказала мне: «Какие страсти! А мне сейчас в ясли за дочкою надо идти!..»

И в этой простой, бесхитростной фразе есть главная правда жизни. Но ведь и для этой женщины очень важно не просто тот факт, что у нее есть дочка, а то, какой ее дочка будет, как для меня важно, каким человеком будет мой сын, и как это важно для каждого человека – кем будет его ребенок.

А это все зависит уже не только от ясель, но и от тех страстей, которые кипят в мире, в том числе и на этой трибуне. Поэтому радуясь тому, что страсти все-таки существуют и кипят, мы должны взглянуть на их кипение только с одной точки зрения– с точки зрения: стать какими людьми позволят наши страсти нашим детям? Ведь от этого зависит, какой будет наша страна, наше человечество завтра. Эти дети являются прямыми законными наследниками русской классики, о которой мы сегодня говорим.

Я не хотел ввязываться в дискуссию, не хотел ни с кем спорить, набросал текст выступления. Но придется.

Я пожалел, что во время выступления Палиевского в зале не было Маяковского. Уж он нашел бы, что ему ответить на некоторые его положения.

Палиевский – критик талантливый, интересный. Я его читаю. Но мне кажется, что сегодняшний его разговор о традициях и авангарде был несколько зашифрован. А расшифровать его по-настоящему он побоялся. А я в этом увидел замаскированные, но довольно прозрачно просвечивающие нападки на линию Маяковского.

Я выписал какие-то фразы у Палиевского. Тут он явно намекал и на даже личное вызывающее поведение представителей авангарда. Ну, сказали бы искренне, о желтой кофте, что ли, пресловутой. А я когда-то был в гостях у мамы Маяковского. И она мне рассказала историю этой навязшей у всех в зубах желтой кофты. Просто не в чем было Володе выступать! И нашли они кусок занавесного желтого материала. Вот они и сшили ему эту знаменитую желтую кофту.

Тут же явно эти намеки о Маяковском выражались и во всяких… в таких тезисах, как вколачивание плакатных, внедрение в массы плакатных образов. Это, конечно же, атака против линии Маяковского. А когда Палиевский сказал фразу, что у авангардовцев всегда была идея примыкания к какой-то политической идеологии, то я вот о чем вспомнил. Вспомнил, в какое сложное положение в свое время попал Маяковский. Потому что, с одной стороны, тогдашние догматики его упрекали в том, что он был недостаточным большевиком; слишком, по их мнению, он был анархистом, индивидуалистом; а в то же время снобы, эстеты, не желавшие сдавать своих позиций, обвиняли Маяковского в том, что он примкнул – это еще вежливое выражение – к контридеологии, а просто его обвиняли в том, что он продался большевикам. Как же Маяковский мог «продаваться большевикам», если он был убежденным человеком, он с ранней своей юности был большевиком?

Еще было в этом выступлении вот что. То, о чем говорил Феликс Феодосьевич. В этом выступлении была какая-то… и потом это немножко, даже не немножко – сильно прозвучало в выступлении Куняева, – была какая-то, я бы сказал, ретроспективная склочность. (Смех, аплодисменты.)

Мало ли от каких бед страдала русская литература на протяжении своего многовекового сложного пути. Наша литература еще, к сожалению, страдала от того, что лучшие наши писатели вместо того, чтобы дружить и сообща драться против тех, кто мешал работать, мешал нормально жить, они бывало ссорились друг с другом, позволяли иногда полемические непозволительные приемы. Но они были живые и, может быть, забывали о том, что проклятая старуха Смерть ходит с косой посреди них и выбирает, кто следующий. Но зачем же?! И наверное, когда кто-нибудь из них умирал раньше, у другого возникали слезы и в горле комом застревали – поздние слезы сожаления о всех этих ссорах, на которые часто их натравливали мелкие окололитературные людишки. (Аплодисменты.)

Зачем же сейчас стравливать уже мертвых замечательных художников театра и слова?!

Я не знаю, я не видел никогда Мейерхольда, я только могу судить о его постановках по воспоминаниям. Я уверен, что и Палиевский, по-моему, не так уж стар, что он может помнить Мейерхольда и с полной ответственностью полемизировать против его творческого метода, как сегодня это он нам демонстрировал. Ну, ей-богу, я думаю, что в памяти, а я верю очень многим большим людям, в частности, я верю Дмитрию Дмитриевичу Шостаковичу, гению нашей русской музыки, нашего русского искусства, и я уверен, что он никогда бы не смог говорить о каком-то интерпретаторе-нигилисте с таким уважением, с такой любовью. И не надо их ссорить.

Вы знаете что, еще мне очень не понравилась в выступлении Палиевского – одна фраза, которая была абсолютно не выдержана в духе лучших традиций русской литературы, которую он произнес как ратоборец за сохранение этих традиций. Самое главное достоинство нашей русской классики – это то, что человеческую жизнь наши классики ставили выше красоты слова и для них самым было главным – эта человеческая жизнь в ее значении. И когда Палиевский, говоря о тридцатых годах и говоря о том, что это были годы самого наибольшего расцвета советского искусства, когда он вскользь как бы сказал – и в это время была написана «Мастер и Маргарита» Булгакова, но…неважно, что это не было напечатано, главное, что это было написано, практически он… какое ретроспективное равнодушие проявилось у человека, занимающегося историей литературы! (Аплодисменты.)

Как же можно не переживать и не понимать трагедии писателя! (Аплодисменты.) Ну вот. Теперь…

Явление авангарда было явлением сложным. Мне не понравились… Мне не нравится нигилистическое ниспровержение классических традиций, но дело все в том, что, несмотря на попытки отделить авангард, скажем, 20-х годов от традиций нашей классики, независимо от всех концепций Палиевского или других критиков, которые эту концепцию поддерживают, часть, лучшая часть того, что создана нашим авангардом предреволюционным и авангардом двадцатых годов, неотъемлемо стала частью нашей классики, на которой мы воспитываемся и на которой будут воспитываться наши дети. (Аплодисменты.)

Мне не понравились также некоторые нюансы мелкого характера. Например, когда… ну можно по-разному, скажем, относиться к Татлину, но когда в интонации профессионального литературоведа, который должен был сделать основополагающий доклад перед нашей дискуссией, так мелко и с каким-то нехорошим привкусом прозвучала вот такая фраза – о шуме вокруг выставки Татлина, в которой, кстати, принимал участие и Симонов… Ну как это мелко для такой дискуссии! Зачем употреблять такие нехорошие интонации?

Теперь по поводу выступления Куняева. (Смех, аплодисменты.)

Ну, ей-богу, ну опять было неприятно. Ну зачем? Я не знаю, кто из них лучше, но оба они прекрасные поэты – и Мандельштам, и Багрицкий. Но зачем же Мандельштамом бить Багрицкого! А вы знаете, что когда-то делалось наоборот – Багрицким били Мандельштама. И то и другое нехорошо. Я считаю, что наша литературная ситуация сейчас страдает как раз от разъединительных дискуссий. Нам нужны дискуссии соединительные, которые бы вместе всех сплотили нас на базе нашего общего наследия. Мне не понравилось… Я хорошо знал Шукшина. И я знаю, насколько это был человек и резкий в то же время, и насколько этот человек был лишен каких бы то ни было групповых пристрастий по отношению к литературе. Он любил и Пастернака, и Багрицкого. Он любил разных поэтов, прекрасно знал. Зачем же его имя сейчас превращать в дубинку?

И Станислав Юрьевич сделал здесь уж совсем нехороший жест, когда он стал Багрицкого бить Смеляковым.

Ведь Багрицкий редактировал первые стихи Смелякова. Смеляков на всю жизнь был ему благодарен. И с руки Багрицкого в небо нашей поэзии взлетело столько прекрасных поэтов. Зачем же, используя какие-то отдельные строчки Багрицкого, продиктованные определенной спецификой времени, вырывая их из общего иронического или трагического, может быть, второго подтекста, который Куняев не разглядел, зачем же показывать этого человека, этого поэта, который столько сделал и для молодой поэзии, и для литературы, зачем его показывать как человеконенавистника? Какая это глубокая неправда!