Текст книги "(не)свобода"

– У вас есть ручка с Простоквашино? А с Винни-Пухом? А просто ручка?

– Что?

– Ну и всё.

– Господи, еще этих разговоров я тут не наслушалась.

– А долго там, никто не знает?

– Следующий! Проходите следующий на передачу!

– О, быстрее пошло дело.

– Да в будние всегда так, это ближе к выходным больше людей – меньше окно для передач.

– У моего лекция в это время должна была быть, эх…

– Можно попросить по видеосвязи провести, наверно.

– Да его уволили еще зимой. Чего, боятся все.

– Моего тоже с работы уволили, финдиректором был. Правда, опаздывал еще много, но уволили только как в «Тишину» попал.

– Учебники еще дорогие стали, книги. Книгу сейчас дешевле тыщи не найдешь иногда.

– У меня вся зарплата на учебники в школу уходит, и конца этому не видно.

– А кого у вас тут?

– Брата. А у него две дочери – ну куда их? С нами живут.

– Катавасия, наверно?

– Не то слово.

– Бумаги заполнять не забываем! Бумаги! Вон ручки лежат!

– Да они засохли все… Девушка, вы скоро?

– Я почти, сейчас…

– Одета еще во всё черное, как на траур… Вы в курсе, что это плохая примета?

– Оставьте в покое уже девочку, у нее отец болен.

– А я о чем! Отец болен, а она уже хоронит!

– Доебались до мышей, ей-богу. До мыши.

– Давайте следующий, кто там!

– А кто последний, девочки?

До Саши добрались через час.

Рыжеволосая сотрудница с родинкой на подбородке критично осмотрела пакет с двумя розовощекими зайцами, потом покопалась в содержимом, что-то пробурчала себе под нос. Потом сверилась со списком, который Саша записала на бланке. Саша ждала, что сотрудница начнет его обнюхивать, но вместо этого она спросила:

– У вас персики почему не в таре?

– Так я только что в магазине купила, – опешила Саша.

– Не положено. Надо в таре.

– Но откуда я возьму ее, тару?!

– Тогда без персиков, – сухо сказала сотрудница. – Или без передачки вообще.

Саша сжала и разжала кулак. На ладони остались красные отметины от ногтей.

– Отцу вынесли приговор, он скоро уедет. Это последняя передачка. Неужели вы не сделаете исключение?

Сотрудница долго молчала, глядя прямо на нее. Взгляд был странный: как будто по ту сторону серых глаз что-то шевелилось, какая-то мысль, но снаружи сотрудница оставалась непроницаемой. Наконец она молча достала из пакета три персика (и три осталось), а потом показала пять пальцев на руке.

– Да у меня нет столько! – опешила Саша. – У меня на карте всего полторы тысячи осталось, и я…

Сотрудница подумала и покачала головой.

Саша вздохнула. Ну, ничего справится как-нибудь. Хорошо, что дома гречка есть.

В изоляторе стоял запах хлорки от помытого пола. Откуда-то тянуло горячей жареной рыбой: обед. Колени вспотели. Почему-то вспомнилось лето, когда-то давно: она сидит на песке, прижав голову к коленям, слушает, как фырчит море, где-то вдалеке орут чайки, да так, что кажется, будто кто-то мучается в агонии. Она кладет руку на песок и чувствует, как он липнет к мокрым от морской воды ладоням. Больше всего ей тогда хотелось, чтобы пляж оказался всего лишь нижним сосудом песочных часов, которые сейчас кто-то перевернет, чтобы измерить время, пока готовится ужин, – и всё это исчезнет, и не нужно будет слизывать с коленок собственные слёзы и слушать, как где-то смеются дети.

В коридоре плакали женщина в бордовом хиджабе и другая, рыжая, волосы горшком, в розовой рубашке, которая перебирала сухими пальцами юбку и что-то бормотала, глядя перед собой в стену.

Очередь на свидания дошла до Саши где-то через час. За спиной закрылась железная дверь, и Сашу повели по коридору, за поворотом которого встретились еще несколько надзирателей. Двое вели в наручниках понурого подследственного с осунувшимся бледным лицом, заросшего короткой щетиной. Зэк то открывал, то закрывал глаза, и вообще выглядел сонным. Надзиратели не обращали на него никакого внимания и обсуждали Украину. Потом из-за поворота появился офицер с громадным, выпирающим из штанов брюхом, и препровождавшая Сашу поинтересовалась, не собирается ли он сегодня дежурить на втором этаже, где заключенные делали ремонт.

– Пф, нашли дебила, – мотая ключами, на ходу бросил надзиратель. – Я, понимаешь, Полиночка, не для того бунты в ИК номер три города Воронежа подавлял, чтобы теперь такой хуйней страдать.

– Но ты ведь еще не дежурил в этом месяце! – с мягким укором сказала она.

Офицер замедлил шаг.

– Хочешь, чтобы я за тебя заступил?

– Ну…

Пузатый фсиновец в ответ закатил глаза.

– Ла-а-адно, – протянул наконец он, махнув пухлой рукой. – Но с тебя гешефт!

– Базару ноль.

Они прошли вдоль длинного ряда комнат для допросов, пустых и распахнутых настежь: в маленькие решетчатые окна было видно, как облака бегут по подозрительно яркому небу.

Комната для свиданий смахивала на большую семинарскую аудиторию. Даже запах в воздухе висел такой же: пыль и мокрые тряпки, а еще почему-то мел. Во всю стену был установлен ряд кабинок со стеклянными перегородками, которые не мыли, кажется, со времен Союза. Саша зашла в одну из них, смахнула со столешницы смятый бычок и приземлилась на стул, который тут же опасно заскрипел. Отца пока не было. На столешнице, помимо недокуренного бычка, лежала и черная телефонная трубка. Последний раз Саша поднимала такую на даче у тети – там стоял допотопный еще дисковый телефон, и маленькая Саша с ощущением, будто совершает таинственный ритуал, вращала дырчатым диском, а в ответ ей шла тишина.

Отца всё еще не было. Сопровождавшая ее сотрудница, кашлянув и достав из кармана жвачку, встала позади кабины и принялась шумно жевать.

– Простите, а вы не позволите нам?.. – повернулась к ней Саша. – Ну, с глазу на глаз.

Та улыбнулась одним уголком рта и молча покачала головой. Наверняка и аппараты прослушиваются, подумала Саша, уже другими глазами взглянув на черную трубку, подсоединенную к толстому металлическому шнуру, который уходил куда-то в пол.

Полчаса Саша провела, глядя в потолок. Телефон мобильный доставать было нельзя, да и связь здесь всё равно не ловила.

В комнату вошла девушка в хиджабе, которая сидела на скамейке в коридоре. Ввел ее по-военному подтянутый фсиновец со вздувшейся на шее жилой. Когда напротив девушки сел мужчина – смуглый, с густыми черными бровями, в спортивном костюме – и девушка заговорила было не то по-татарски, не то по-чеченски, – фсиновец со всего маху ударил кулаком в стенку кабинки. Ударил смачно, слегка замахнувшись, – ему явно нравилось тренировать кулаки.

– Все переговоры исключительно на государственном языке Российской Федерации, – процедил он.

Секунду спустя девушка продолжила уже по-русски, прокашлявшись.

А потом появился отец.

В СИЗО у него был чехол с косметическими принадлежностями, в том числе бритвой. Но станок сломался, так что Саше нужно было купить новый. Каково бриться сломанным станком, было видно по залепленной пластырем ямочке на подбородке. Отец, кажется, догадался, о чем думает Саша, и произнес, махнув рукой:

– Это фигня. Не мог зеркальце нигде найти.

Пришлось читать по губам, но всё было понятно жестами, практически без слов. Он сел напротив и поднял трубку – движения неуверенные, какие-то дерганые: наверное, волновался, и не знал, как начать разговор.

Отец приложил трубку к уху.

– Я хотела купить тебе бритву, – затараторила Саша. – Но позабыла, зато не забыла купить персиков и орешки, как ты и просил.

– Да всё в порядке, – отец махнул рукой. – Я выменял бритву на сиги.

Щёки бледные и синие какие-то, подумала Саша. Надо будет оперативно выяснить, куда его отправят, чтобы вовремя пересылать лекарства. Мысль, что это может быть их последний разговор, Саша старательно отгоняла. Отгоняла – и сказать сама ничего не могла, будто этот синий цвет и бледность запретили ей говорить.

По регламенту изолятора свидание ограничено тремя часами; и хотя поначалу думаешь, что этого мало, иногда оказывается, что всего спустя какие-то минуты у тебя просто не находится слов.

Отец рассказал об условиях в больнице – приемлемых, за исключением того, что на каждую койку в палате приходилось по два человека, но отца обещали перевести в палату поменьше. Куда повезут, тоже пока было неясно: то им прочили Киров, то Ярославль.

– А как подруга твоя? – спросил Шпак как бы между делом.

Саша на мгновение прикрыла глаза и открыла опять. Она-то надеялась, что до этой темы сегодня не дойдет. Но нет, дошло; рано или поздно то, что не было сказано, сказано должно быть.

– Всё в порядке, – сухо ответила Саша, надеясь, что отец передумает. Он улыбнулся.

– Ты так похожа на маму. Помню, когда мы с ней познакомились, еще когда я был в училище, у нее были точно такие же веснушки, и говорили, что она ими все свои борщи в техникуме перчит…

Хотела бы Саша усмехнуться в унисон, но она понимала, что будет дальше. Плавали – знаем.

– Жаль только, характер тоже мамин… – вздохнул отец. – А наклонности… В кого это только, ума не приложу…

– Пап, ну ты хочешь, чтобы я ушла отсюда? Так и скажи. – Саша чувствовала, как у нее теплеют щеки. – Не для того я приходила, чтобы опять поднимать эту тему. Генетика…

– Да знаю я, что генетика. – Впервые за весь разговор отец посмотрел ей в лицо. – Знаю, не тупой. И чё мне теперь, по стариковской доле вздохнуть нельзя? Что внуков понянчить не придется?

Саша закатила глаза и прикрыла их рукой. Потом открыла и быстро заговорила:

– Я говорила тебе уже раз двести, пап. Мне парни тоже нравятся. Просто сейчас Света…

– Штампа в паспорте никогда не будет у вас со Светой, а значит, и прав на ребенка формально… Как отдали, так и заберут.

– Ты так говоришь, будто мы жениться уже собрались.

Отец постучал по столешнице ногтями, проворчал:

– Спасибо, что не пацана родили, а то записали бы меня еще в обиженные. За такое воспитание…

Начиналась мигрень. Она приходила издалека и ощущалась как предупреждающий грозу спертый воздух и сгущающиеся тучи. Саша зажмурилась, чтобы отогнать мигрень и не закричать. Разбитый сервиз был – в прошлом, запах клея – в настоящем, отцовское дыхание, тихо раскладывающееся на стекле, – тоже.

Саша снова посмотрела на отражающуюся в стекле сотрудницу, но та по-прежнему сидела в телефоне так, будто бы ей было совершенно плевать на их разговор.

Поговорили еще о всяком. Бабушкину операцию решили оплатить, попросив в долг у двоюродного брата отца. Он жил в Питере и держал сеть шиномонтажек. Одно время звал к себе и отца, но тот предпочитал работать честно и безо всякого непотизма – слова он такого не знал, но сам принцип был ему противен. Отцу намекнули, что с его статьей легко «соскочить» на условно-досрочное, но потом не факт, что кто-то его возьмет работать, – это раньше всё равно было, сидел ты или нет, тебя бы приняли на работу. А сейчас, со всей бюрократией и волокитой…

– Даже если выпустят через год, – бормотал отец, – на что жить будем, не знаю даже. Кто возьмет, особенно, – он усмехнулся и показал левую руку; только теперь Саша увидела бинт, плотно стягивающий сразу три пальца, – с таким-то набором инструментов.

– Что случилось?

– Совковая проводка в этих наших СИЗО, вот что. Оно-то конечно, когда привык, то как комарик укусит, но с углями вместо пальцев ходить так себе.

– У них своих электриков нет, что ли?

Отец усмехнулся и глянул на Сашу, прищурившись.

– Свои-то есть, но все бухают. Да и зачем своих мучать, когда есть, – он снова помотал в воздухе перебинтованными пальцами, – чужие?

Саша не помнила, когда они последний раз могли вот так просто поговорить. Чтобы не спорить о Крыме. Не разбирать ее ориентацию. Смеяться чему-то общему. Сейчас между ними была перегородка и металлические провода с подключенным товарищем майором – но казалось, что они стали ближе, чем за последние года три. Казалось, что по этим трубкам можно говорить о чем угодно.

Саша рассказала о Тео – о котенке, которого она подобрала на улице; за полгода тот вымахал до размеров компактного льва. О подготовке документов для деканата, который, впрочем, вряд ли примет во внимание новые обстоятельства ее жизни и, скорее всего, не переведет Сашу на бюджет. А еще ей отказали в работе в «Будущей газете», но она хочет попробовать писать на фрилансе.

– Фри… чем?

– То есть, работать на себя.

– А что, в другие издания не берут?

– Не так много приличных изданий платят зарплату, – сказала она. – Особенно на старте.

Отец нахмурился и почесал подбородок.

– Ну я в таком не смыслю нихрена, но, э-э-э-э… – он почесал подбородок. – «МК» ведь хорошая газета?

Саша вздохнула.

– Я подумаю, пап. Кстати, слышал о театре имени Шевченко?

– Нет. В мое время только о Таганке говорили.

– Там сейчас арестовали гендиректора. И, говорят, будут обыски. Я хочу написать о них! – Саша подалась вперед. – В очереди тут подсказали идею. Написать о чем-то таком громком, чтобы сделать себе имя.

Отец ее слушал, но в то же время был будто где-то очень-очень далеко.

– А потом смотри, материал разойдется, я стану известной и смогу написать о тебе. Это сработает! – Она затараторила, глядя, как отец опускает голову и, качая ей, проводит рукой по несуществующим волосам. – Были случаи, когда истории расходились, и жертв выпускали по УДО. Ну, или дело пересматривали, но это совсем редко. А ты сможешь выйти раньше!

После пары минут молчания отец произнес:

– Ваше поколение, оно же такое. Насмотритесь сериалов и…

– Не такое, пап. Нормальные мы. А больше, чем бабушка, сериалы в нашей семье никто не смотрит.

Отец хохотнул от души, даже хрюкнув, – он этой привычки страшно смущался там, снаружи, но Саше она казалась даже милой. Он сразу становился как будто человечнее, что ли.

– Это да. Как включит телик, так и не отлипает. Хоть за ней его в поликлинику носи. – Однако он снова посуровел. – У меня есть к тебе просьба.

Саша закатила глаза.

– Ты просто не знаешь, – сказал он спокойно. – Не знаешь, что тут происходит. Вообще. Как и что делают с людьми, которые бузят. Точнее, что могут с ними сделать. Ты думаешь, так просто напишешь в газету – и всё? Мне все будут рады, красную ковровую дорожку постелют, ворота колонии откроют…

– Это не газета, – попыталась возразить Саша. – В интернете всё больше историй о несправедливо осужденных, и если бы удалось…

– Александра. Давай закроем эту тему. Ты ничего не будешь писать и найдешь нормальную работу. А когда я вернусь, там посмотрим. Хорошо поняла? – Он поднял на нее глаза.

– Я добилась для тебя больницы, – ответила Саша. – И ничего с тобой не было, хотя я много, много писала начальнику колонии.

– Здесь Москва. И это изолятор. Это не бузотерство на зоне, которое ты предлагаешь. Знаешь, как будет? – Отец откинулся на спинке стула. – Вот ты напишешь свою статью. Начальник увидит. Тут же перепишут мне рак со второй стадии на третью. Справочку черканут. Мол, в нашем прохладном воздухе пациент пошел на поправку. И всё. И никаких лекарств и процедур. Этого хочешь?

Саша вздохнула.

– Хорошо. Не буду.

– Надеюсь, мы друг друга поняли.

Саша чувствовала себя очень усталой. Словно человек, весь год проработавший без отпуска и вдруг осознавший, что не может подняться с кровати и идти на работу. Ее будто приварили к стулу.

Как попрощались и как отца увели, Саша не запомнила.

На скамейке у подъезда, где принимали передачки, рыдала женщина. Другая, помладше, – дочь, возможно, – пыталась ее успокоить и всё доставала влажные салфетки из маленькой упаковки, и салфетки всё не заканчивались, словно тряпочки из рукава фокусника. Рядом с ними сидел мужчина – кажется, не имевший к обеим женщинам никакого отношения. Словно почувствовав на себя Сашин взгляд, он полуобернулся – лицо у него было рябое и какое-то квадратное, с широким носом, – и посмотрел прямо на нее. У мужчины не было одного глаза. Саша вздрогнула и поторопилась уйти, больше не оглядываясь.

Ближе к мосту Саше показалось, что пошел снег, и она даже попробовала ловить снежинки языком, словно героиня какого-нибудь романтического фильма нулевых с рейтингом шестьдесят пять на «томатах» – но потом поняла, что это не снег, а тополиный пух.

А следом пришло смс от Олега. За этот час – уже третья. Влюбленная, конечно.

Саша облокотилась о парапет моста – и заплакала.

Стригоев

Фомин вышел из кабинета начальника за пять минут до обеденного перерыва, хорошенько выматерился – достаточно громко, чтобы маты услышал весь коридор, – и направился прочь, к лифту, где ждали еще двое коллег.

Теперь лифт ждали втроем. В неловкой тишине было слышно, как по линолеуму медленно ползут солнечные лучи.

– Не лучший день, да? – робко спросил молодой следователь. Он был моложе Фомина лет на пятнадцать.

Фомин глянул на него поверх прямоугольных линз и сказал:

– Лучше и не спрашивать. – Лифт всё не приезжал. – Вы давно на службе?

– Второй год. – Молодой сотрудник показал синий томик дела у него в руке, корявенько подшитый. – Вот, над убийством работаем.

– Угу. А теперь представьте, что вот вы расследуете убийство, и у вас всё получается: вещдоки есть, свидетели, дело вот-вот можно прокурору отправлять, – а потом у вас забирают дело.

Молодой следователь захлопал глазами.

– В каком смысле – забирают?..

– А вот так. Сегодня дело у тебя, а завтра – в ГСУ по Москве, а ты изволь встать по струночке, отдать честь и идти шить мундиры долбаным кадетам, или чем там сейчас вместо расследования дел занимаются.

Фомин почувствовал, что закипает, и замолк.

– Н-но я служил в кадетском…

Оно и видно. Форма тщательно выглажена, прилизанная прическа. Интересно только, сколько дел он сможет раскрыть. Вот серьезно.

– Лучше забудь то, чему тебя учили в кадетах, – вздохнул Фомин. – И чем скорее ты это сделаешь, тем будет лучше.

Другая следовательница, полноватая, похожая чем-то на Прасковью, подчиненную Фомина, не проронила ни слова.

Фомин вышел на своем этаже и, бормоча под нос ругательства, направился к себе в кабинет, с трудом удержавшись от того, чтобы въебать по кулеру с водой кулаком.

Теперь средний срок службы стал три года. Через три года молодой следователь идет на повышение или уходит куда-нибудь на вольные хлеба – успел-то связями обзавестись за это время. А Фомин пахал-пахал, нюхал говно алкоголиков по ночам, и что? А ничего. Спина болит, печень лечит таблетками, – да две медали и погоны. Всё. А с криминальной техникой что устроили за одиннадцать лет? Теперь ты не просто должен фотокамеру и фототаблицы предъявлять, ты еще должен длинные обоснования их применению описывать. Протоколы-протоколы, а я маленький такой.

Главное – бумагой обложиться, чтобы не наругали. Пытался вот Фомин сказать, что нельзя так молодых нагружать, что нельзя на одну душу спихивать материалы по стольким делам – ну и что, послушали его, Фомина? Нет, зато строить кадетские корпуса готовы, кто во что горазд. Недавно вот по ящику сказали – будут следственные казачьи кадетские корпуса делать. И школы юного следователя, блять. Скоро вокруг все следователи будут, нехорошо усмехнулся Фомин, только преступления раскрывать будет некому. И всё в таком духе: подшефные детские дома, приюты для животных, участие в параде на 9 Мая, сходить всем на выборы (и членам семей!) и доложить до полудня, участие в рассмотрении представлений… Конечно, всё это куда важнее предварительного следствия.

Дело как-то раз третий месяц расследовалось по невыплате заработной платы на предприятии. Назначали экспертизу. Молодой следак вопросы эксперту задает один тупее другого. Выплачивалась ли заработная плата. Как? Ты разве не в курсе? Ты уже дело возбудил – но до сих пор не разобрался, платили зарплату или нет? Сидит и глазами моргает. А если бы Фомина рядом не было? Выяснял бы, в какой валюте зарплату платили? В монгольских тугриках, блин.

Мало таких осталось, как Фомин, мало. Идейные уходили в адвокатуру или там в прокуратуру, хотя тоже без особого успеха. Кто-то – в бизнес. Один Фомин вот – сидит, как лох, перепрыгивает с одного дела на другое. Играют с ним, как с куклой.

Вот у него было дело с девелоперами. Один из них оказался мужем судьи – ну мало ли, бывает, хотя Фомин не любил вести дела против родственников людей при должности: сразу начинается – а кто копает, кто вам заплатил, давайте я перебью и проч. Но это терпимо, это можно вынести. Тут получилось хуже: на следующий день после того, как второй подозреваемый перекантовался ночью в отделении, и когда первому надо было продлевать срок содержания под стражей, дело внезапно забирают у Фомина – вполне зарекомендовавшего себя следователя – и передают столичному главку. В ответ же на вопросы Фомин получает одни «Не ну чё ты, Леша», «Леш, ну ты же понимаешь…».

Нет, он не понимал.

Фомин зашел в кабинет, прошагал мимо уставленных архивными папками полок, сел за стол. Игрушечная собачка возле монитора вопросительно трясла головой.

– Они охуели, – сказал ей Фомин. Собачка понимающе кивнула, высунув язык.

Вместе с порывом ветра в кабинет влетела Прасковья. Постриглась по какому-то случаю: вместо кос у нее теперь было каре.

Фомин открыл верхний ящик стола и извлек оттуда пачку «Pall Mall».

– Будешь?

– Нет, спасибо. Тут у меня для вас папка…

Фомин поднял голову.

– Что еще за дела?

Прасковья поежилась, опасаясь очередного взрыва шефа.

– Когда вы ушли, начальник попросил меня к себе и велел вам передать. Вроде как что-то срочное.

Фомин протянул руку, открыл папку с очередным делом, пробежался глазами. Сильно удивился, но не подал виду.

– Ничего не понимаю. – Он отбросил папку на стол, снял очки и выпустил воздух из надутых щек. – Сначала они забирают у меня одно дело, какое-то простенькое, фиговое, наверх в ГСУ. Теперь они присылают вот эту вот хуятень… Понимаешь, что это, Прось? Хуятень, и никто мне ничего не объясняет! – Он швырнул папку на стол. – Тебе хоть сказали, откуда оно взялось?

Прасковья отрицательно покачала головой. Фомин затянулся, прокашлялся. Стол вместе с раскрытыми материалами дела накрыло дымом.

– Если бы кто-нибудь мне сказал, мать его, кто придумывает приключения на мою голову, и показал этого человека, я бы…

Но Фомин не знал, что бы он сделал с таким человеком, и подозревал, что, даже если бы имя этого человека повесили прямо над его кабинетом, над его вотчиной, ему бы и тогда никто ничего не сказал, – а только радостно шептались бы за спиной: как здорово нашего арбатского качка облапошили.

Олег

К этой могиле на перепятовском кладбище он приходил раз в полгода, и каждый раз с трудом припоминал, как ее, собственно, искать. Русская культура, созданная в соприкосновении с лесом, любит воскрешать лес – в разных ипостасях: в виде ли новых панельных муравейников, административных управлений и отделов департаментов – и в виде кладбищ, да. Кресты – деревья, ряды могил – рощи, а дорожки между ними – как просеки. Когда идет дождь и иссушенное солнцем дерево крестов намокает, запах стоит почти такой же, как и в лесу: древесный, смешанный с землей и увядшими цветами.

Среди этого запаха и бродил Олег, каждый раз забывая, к какой улице (четвертой с конца) и какому ряду (тринадцатому) ему надо подойти, чтобы увидеть козырек другой могилы, богатой, крытой красной черепицей и окруженной высокой кованой оградой, как будто родители похороненного там подростка беспокоились, чтобы могилу никто не украл. И вот тогда, если пройти чуть наискосок, меж двух безымянных могил, раздвинуть заросли тысячелистника и переступить низкий синий заборчик, можно увидеть тот самый крест без обратного адреса, на котором…

Началось всё задолго до этого. Лет десять назад. Уже больше.

Тогда преподававшая обществознание адвокат, которую пригласили вместо свалившегося с аппендицитом аспиранта педфака, попросила поднять руку тех, кто хотел бы в свободное время сходить с ней и посмотреть суд. С перспективой стать помощником в будущем. Олег любил посоревноваться, особенно посоревноваться интеллектуально, поэтому с готовностью откликнулся.

Оксана Игоревна, в отличие от учителей, была с учениками на «вы» и не чуралась называть их «коллегами». А еще она вовсе не выглядела на свои сорок-с-хвостиком с ее мелированным каре, энергичными движениями маленьких аккуратных рук и глазами двадцатилетней девушки, вокруг которых морщинки появились будто по недоразумению. Носила casual, туфлям предпочитала кроссовки, пила много кофе, безо всяких смесей или видов молока, и носила с собой красивый термос, который к концу дня оказывался опустошен. Помимо термоса, Оксана Игоревна не расставалась с красной папкой на кольцах, которая при каждой их с Олегом встрече всё больше и больше пухла, но Олег тогда не придал этому значения. Очень зря не придал.

…А суд оказался не тем, чего все они ожидали. А многие ожидали что-то вроде процессов из американских фильмов – беспощадный к судье и остроумный адвокат, не менее хитрый и расчетливый прокурор, стук молоточков по столу, «возражаю, ваша честь», вспышки фотокамер и так далее. На деле – маленькая комната, ничем почти не отличающаяся от скучных школьных кабинетов, разве что в кабинетах – пока – не ставят решетку.

Тут за решеткой сидели двое парней возрастом едва старше двадцати. Адвокат пытался доказывать, что его подзащитные не имеют никакого отношения к убийству местного пьяницы, они даже переписывались во время убийства и обменивались смайлами, а то, что оба молодых человека живут рядом с местом убийства, – всего лишь случайность. Прокурор – вовсе не харизматичный злодей в черном костюме, а растерянный паренек едва ли старше тех, кто сидел за решеткой, – мямлил и постоянно косился в бумаги, чтобы сказать хоть фразу. А вот представительница потерпевшего – того самого забулдыги, который умер в больнице от побоев, – вгрызалась в защиту и, хотя слабо вредила доводам адвоката, донимала экспертов из МВД вопросами: нельзя ли, например, задним числом редактировать переписку, нельзя ли проверить точное местоположение обвиняемых в момент убийства; многозначительно хмыкала на рассказ каждого из обвиняемых о том, где они находились в момент совершения преступления и сразу после (катались по городу, подвозили подружку одного из них домой после небольшой тусы у торгового центра, ничего такого). И главное: спустя три часа в суде появился, как черт из табакерки, свидетель обвинения, который стал рассказывать о том, как он оказался не в том месте не в то время и увидел преступление. По мере его рассказа Олег всё больше хмурился, но вслух ничего говорить не стал: слушатель, все-таки, не на стороне адвоката.

В итоге четверо одноклассников Олега вышли из суда с тяжелым чувством и еще более тяжелой головой, и по дороге домой болтали на отвлеченные темы. О суде так никто и не вспомнил – ни в тот же вечер, ни на следующий день, ни через неделю, ни через месяц.

А вот Олег делился с Оксаной Игоревной своими соображениями.

– Свидетель говорил, что видел, как они вышли на пешеходную дорожку на Карепина и там набросились с бутылкой на потерпевшего, – бормотал Олег, водя пальцем по карте в приложении. – Но ведь это невозможно! Карепина же оттуда в трех километрах. Там на маршрутке ехать минут десять. Да и, кажется, остановки «Танцевальный клуб» у нас нет, – он посмотрел на Оксану Игоревну, нахмурившись, – или я ошибаюсь?

…После того осеннего вечера Оксана Игоревна и взяла его в помощники.

Задания попадались разные: там контрагентов клиента проверить, тут рассчитать время, в какое была украдена вещь, чтобы вычислить истинного вора. Олег уходил в эти занятия с головой, забирая иногда папки из офиса Оксаны Игоревны на дом и засиживаясь с ними до раннего утра. Ему нравилось думать, что каждый проведенный над бумагами час делает жизнь в их городе немного лучше, пусть и большинству жителей, ездящих на заработки в столицу, на родное Перепятово было наплевать.

И все-таки было что-то, что от Олегова взгляда укрывалось. И он сам не понимал: то ли у него паранойя, то ли с Оксаной Игоревной и впрямь что-то не так. С каждой неделей она как будто уменьшалась, бледнела, всё реже улыбалась; однажды ему пришлось учтиво простоять десять минут у кабинета, прежде чем он вошел, услышав плач. Адвокат отмахивалась и уверяла его, что всё в порядке; между тем ярко-алая папочка, та самая, на которую Олег обратил внимание в первую их встречу, всё больше и больше пухла, и в какой-то момент к ней присоединилась вторая, а потом и третья. Однажды Олегу вообще приснилось, как он бежит вверх по эскалатору внутри какой-то высокой башни с модерновыми стенами из плексигласа и тянет за собой ту самую красную папочку, которая становится всё тяжелее и тяжелее, а где-то позади, гремя сапогами, за ним несется черный человек. Черный в буквальном смысле – тень, мерцающее ничто, лающее кому-то приказы и баламутящее воздух стуком каблуков по металлу. В конце концов папка становилась настолько тяжелой, что Олег ронял ее на пол и не мог больше тащить, и тогда черный человек оказывался совсем близко, а потом в башне внезапно выключали свет, и оставался только мрак, стук каблуков и ветер, швыряющий листья и капли дождя в прозрачные стены.

Но наступил тот день, когда Оксана Игоревна решила наконец рассказать ученику о деле из красной папки, которое довело ее до психотерапевта – одного из первых, кстати, кто принимал клиентов прямо в Перепятово.

Мэр города Андрей Шамсуров владел в Перепятово тремя крупными земельными участками и парочкой автомастерских и салонов красоты. Трудно сказать, кто первым раскопал эту информацию, но знали об этом все. И всё равно Шамсурова любили: нулевые годы подходили к концу, а он будто распространял на весь город эдакий защитный барьер от нового кризиса и от рейдерских захватов – сначала бандитских, а затем и силовых. Так, Шамсурову удалось очистить Перепятово от подпольных игорных заведений, а заодно и от парочки прокуроров, у которых каждое полнолуние рука сама тянулась к набитым зеленью конвертам. Он занял самую редкую и одновременно самую выгодную нишу: градоначальника, который не стеснялся своих коррупционных доходов, но и был удивительно популярен среди горожан. Да, прямо как в скабрезной шутке про рыбку. Во многом благодаря этой популярности Шамсуров ощущал свое положение весьма устойчивым, не стеснялся опаздывать на совещания к губернатору и был на короткой ноге с генералами и полковниками ФСБ. Но, как часто бывает в таких случаях, его козыри сыграли против него самого.

Перелом наступил, когда Шамсуров поддержал народные протесты против строительства платной автострады через Перепятовский лес. Губернатору такой афронт не понравился, и неожиданно у компетентных органов проснулся интерес к шамсуровским земельным участкам и к его доле в вяло пыхтящем Перепятовском целлюлозно-бумажном комбинате, который тогда как раз собирались сносить под строительство жилого комплекса, и однажды в пять утра в одну из резиденций Шамсурова нагрянул ОМОН.