Текст книги "В донесениях не сообщалось... Жизнь и смерть солдата Великой Отечественной. 1941–1945"

Глава 11
Бои под Сухиничами

В середине августа 1942 года немцы предприняли довольно мощное наступление из района Болхова в направлении на Калугу. Тем самым они ослабляли удар наших войск в районе Ржева. Началась операция «Смерч», о которой мало что известно в военной историографии. Противник планировал выйти танковым клином в район западнее Юхнова и отсечь советскую группировку, находящуюся в районе Сухиничей. Наступление вела 2-я танковая армия вермахта: 11 дивизий, в том числе две танковых и одна моторизованная. Всего до 400 танков. Штабом Западного фронта предпринят был встречный удар силами 16-й, 61-й армий и 3-й танковой армии. Наступление советских войск началось 22 августа. Так как существенных результатов эта операция не принесла ни одной из сторон, и в мемуарах советских маршалов, и в дневниках и записках фельдмаршалов вермахта эти операции охарактеризованы как сковывающие.

– А еще вспоминается бой под Холмищами. Это за Сухиничами. Летом сорок второго года.

Утром чуть свет переправились через наведенный саперами мост. Растекли-ись по пойме! Хорошо, от речки поднимался туман, долго помогал нам оставаться незамеченными противником. Связь уже была установлена. Связисты поработали до нас. Нам предстояло установить связь с ротами. Командир взвода связи Хабибуллин, татарин, страшный матерщинник, приказывает мне: «Антипов, бери с собой двоих связистов и дуй с первой ротой».

Батальон должен был атаковать высотку – ржаное поле за речкой. Ох уж эти высотки… И вот роты поднялись и с криками «Ура!» кинулись к высотке. Мы, связисты, следом тянем связь. Ударили немецкие пулеметы и минометы. Минометы били так интенсивно, что казалось, мины падают прямо на спину. Под таким сильным огнем продвигаться дальше было нельзя. Залегли. А попробуй не залечь! Мы, втроем, ползем, катушку тянем. Вдруг рядом взрыв, гляжу, солдата моего, ползущего впереди, нет, одни обрубки ног в ботинках… Лежат дымятся. Ползем дальше. Мины стали рваться еще чаще. Ползем через убитых, через раненых. Жара, пыль, смрад. Пить хочется. А у меня, еще с зимы, штаны ватные. Упарился я в них, спасу нет! Правда, ползать в них было все же удобнее – не так больно коленкам.

На КП роты я приполз уже один. Связь наладил. Ротный по фамилии Терешин. С ним ординарец. Подняли они снова бойцов в атаку. И снова ничего не получилось. Вскоре ротный вернулся, стал докладывать комбату: «Много убитых. Много раненых. Пулеметы бьют так, что головы нельзя поднять!» А комбат, видать, другую ему песню поет… Гляжу, ротный сморщился, и уже тише, в трубку: «Задачу понял. Да понял я задачу! Сейчас попытаемся еще раз. Политрук и последний взводный встанут по флангам. Поведу сам. Да, сам. Если и на этот раз ничего не выйдет, в следующую атаку поднимать будет уже некого».

И ушел ротный. Слышу, поднялись. Закричали. Загрохотало опять. И опять ничего не вышло. И тут прервалась связь. Я хотел послать солдата, который приполз к тому времени на КП первой роты мне в помощь. Но он был ранен. Сидел возле аппарата и смахивал со лба сгустки крови.

Появился Хабибуллин, выругался и сказал: «Черт с ней, со связью! Кому она теперь нужна? Лучше принеси попить». Ротный тоже приполз. Молча сел в углу. Бледный. Ничего не говорит. Хабибуллин мне: убило, мол, и политрука, и последнего лейтенанта, и бойцов много на поле оставили…

А день уже клонился к вечеру. Пополз я по стежке в лощинку. Еще когда перебирались сюда, приметил я, что там бочажок есть, вода. Возле бочажка лежит убитый солдат. Кровь от него розовым пятном в воде расплывается. Ладно, думаю, хоть и с кровью, а напьюсь. Сил больше нет жажду терпеть. И командирам котелок принесу. Из-под немца пил, а этот же свой. Напьюсь. И тут, с другой стороны, к бочажку подбежал наш солдат, опередил меня, нагнулся к воде с котелком. Выстрела я не слышал, только увидел, как у него изо лба над бровью ударил фонтан крови. Я сразу отпрянул назад. Снайпер, видимо, уже пристрелял это место. Теперь он ждал меня.

Я вернулся на КП ни с чем. Доложил, что снайпер бочажок стережет. «Черт с ней, с водой, – сказал ротный. – Надо получше окопаться».

Но куда там окапываться? За день вымотались так, что прилегли в неглубокие свои ровики, отрытые наспех еще утром, и уснули смертным сном.

Сколько мы спали, сказать не могу. Может, минуту всего и спали. А может, и полчаса. Проснулись от грохота и крика. Залп немецких минометов был настолько мощным, что казалось, вот-вот нас вытряхнет из наших ровиков. Одна мина попала в самый край моего бруствера. Еще бы несколько сантиметров – и конец. «Хабибуллин! – закричал ротный. – Давай скорее пулемет!» Тот заматерился, откуда-то выкатил станковый пулемет и принялся вместе с Терешиным устанавливать его на бруствере.

А немцы уже пошли в атаку. Вначале заорали где-то слева, замелькали во ржи. Ротный бил по каскам, на голоса, короткими очередями. Когда они выбегали на чистое, делал длинную очередь. Немцы падали, откатывались. Затихали. Раненые уползали в рожь. Он их не трогал. Другие лежали и громко стонали. За ними выползали санитары и утаскивали их. И этих он не трогал. Но через некоторое время опять слышались крики команд, и немецкая цепь вырастала во ржи и шла на нас. И снова Терешин останавливал их.

В соседнем ровике я нашел ручной пулемет Дегтярева. Попробовал. Пулемет был исправный. Я начал стрелять в другую сторону. Потому что немцы после нескольких безуспешных атак стали обходить нас. Теперь мы поменялись с ними ролями: они наступали, а мы резали их из пулеметов.

Отбили очередную атаку. Стало тихо. «Покурить есть?» – спросил Хабибуллин и выругался, такая уж у него была привычка. «Нету, товарищ лейтенант». И он снова выругался.

День прошел так быстро, что мы и не заметили, как стало темнеть. И снова немцы заорали во ржи. Оттуда веером полетели трассирующие пули. И на этот раз мы положили их. Диск в моем дегтяре опустел, а зарядить его было уже нечем. «Все, товарищ лейтенант, – доложил я Терешину, – патронов больше нет». – «Бросай свой пулемет и иди ко мне. Держи ленту, чтобы не захлестывала. А то сейчас опять пойдут».

Когда совсем стемнело, кончились патроны и в станкаче. Хабибуллин пополз по окопам, но вскоре вернулся, сказал, что ничего не нашел, и выругался.

К счастью, немцы больше не атаковали. Видимо, тоже выдохлись.

Ротный вынул из «максима» затвор, поднялся и, ничего нам не говоря, пошел к переправе.

Немного погодя решили уходить с позиций и мы с Хабибуллиным. Никому тут уже наша связь не нужна была. Зачем мертвым связь?

Лейтенант Хабибуллин шел к переправе и всю дорогу матерился. Он ругал нашу артиллерию – за то, что не поддержала нас ни перед первой атакой, ни потом, когда стало ясно, что, если не подавить немецкие пулеметные точки и минометные батареи, высоты нам не взять. Ругал комбата и ротных – за то, что, несмотря на потери и всю бесполезность атак, они снова и снова поднимали людей.

Мост, который еще ночью перед атакой навели саперы, оказался цел. Но немцы его простреливали. Немецкий пулеметчик пристрелял свой «машинненгевер», видимо, еще днем, когда наши ребята из соседних рот после первой неудачной атаки и сильной контратаки немцев валом валили на ту сторону. Каждые две минуты длинная очередь прошивала темноту и пространство над настилом. Две минуты – и очередь. Пули по воде – чок-чок-чок! Первым пробежал Хабибуллин. Матернулся и побежал. Слышу, уже на том берегу матерится и меня зовет. Я пропустил одну очередь, другую, третью… Не могу от земли оторваться, и все тут! Что со мной сделалось, не пойму. А чувствую, что не владею собой. Страх какой-то напал. В окопе, когда из дегтяря стрелял, когда немцы были совсем рядом, такого страха не чувствовал. Руки-ноги, конечно, и там тряслись, но не до такой степени.

Хабибуллин лежит на том берегу и уже матерится так громко, что кажется, и немец его слышит. Теперь он и немецкого пулеметчика материл, и меня вместе с ним, и наших саперов, что не там переправу навели, что слишком видное место и с немецкой стороны хорошо простреливается… Ладно, думаю, двум смертям не бывать, а одной не миновать. Подождал, когда простучит следующая очередь, вскочил и побежал что было духу. На середине моста споткнулся и чуть не упал. И только соскочил на берег, сунулся за бугорок – его я еще издали присмотрел, – пули зачмокали по воде, пронеслись над головой.

Хабибуллин мне: «Что ты так медленно бежал? Ранен, что ли? А? Так твою, перетак! Еле ноги переставлял!» – «Да нет, – говорю, – не ранен. Я быстро бежал». – «Где быстро?! Чуть под пули не попал! Мать-твою куда попало!..»

Видать, бежал я правда не так резво, как бегают, когда жизнь надо спасать. Ноги заплетались, вот и споткнулся на ровном месте. А мне казалось, что в жизни своей я не бегал так быстро, как на том мосту под Холмищами.

Мост никто не охранял.

В деревне мы нашли своих. Оказывается, они еще днем отошли за речку. Приказ был на отход. А мы приказа не знали и держались, пока были патроны. Вот что значило на войне потерять связь. Но с другой стороны, мы прикрыли отход батальона на ту сторону речки. Вот немцы и рассвирепели, когда увидели, что роты отходят. Не дали мы им перебить наших ребят на мосту, на переправе.

Утром мы выступили в сторону Сухиничей. В Сухиничах, в бору, нас построили. Зной. Хвоей пахнет. Комбат прошел вдоль строя. Лицо у комбата серое, осунувшееся. Со всеми поварами, писарями и разными хозяйственными службами в батальоне осталось 25 человек. Взвода и того нет!

Вышел командир полка майор Хахай. «Спасибо, хлопцы, за атаку! Наша задача была отвлечь силы немцев на себя. Судьба фронта сейчас решается не здесь, а на южном участке. Есть сведения, что после вчерашней атаки противник перебрасывает сюда дополнительные силы. А это означает, что свою задачу мы выполнили!»

Мы молчим. Помолчал и комполка Хахай. А потом вдруг и спрашивает: «А кто это, хлопцы, вчера на краю поля столько немцев навалял?» Вышел лейтенант Терешин. Вышли мы с Хабибуллиным. Терешин, как старший по должности, доложил, как было дело. Комполка подошел к нему, поцеловал и сказал: «Спасибо, сынок, храбро воевали». Обнял и нас с Хабибуллиным. Вот и все нам награды за тот бой. Ладно, хоть живые остались.

Вот почему мы наступали без артиллерии. Отвлекающий маневр… Мы потеряли почти всех ребят, которые выжили под Фомином.

– После ранения и госпиталя я вначале попал в 20-й запасной автополк в город Горький. В запасном полку кормили плохо, а на фронт не брали. Дело в том, что из госпиталя меня выписали как негодного к воинской службе. В полку же держали потому, что ехать мне было некуда, местность наша была еще оккупирована немцами. Вижу, дело плохо, доходить стал, надо что-то придумывать. И тогда я порвал свои документы о непригодности и пошел в военкомат.

Так я попал в противотанковый истребительный полк. Полк имел на вооружении 76-миллиметровые орудия.

Прибыли под Медынь. Между Медынью и Юхновом в мае – июне мы стояли на танкоопасных участках фронта. Немец стоял за Угрой. Наш полк относился к Резерву Главного Командования. Под Медынью мы стояли вместе с частями 33-й армии.

На позиции, помню, выезжали порасчетно. Выедем, отстреляемся – и обратно. Немцы тут же засекали наши орудия и открывали ответный огонь, и многие расчеты вместе с орудиями погибли, так и не выбравшись с позиций.

Вскоре полк перебросили под Холмищи. Это неподалеку от Ульянова нынешней Калужской области. Между Ульяновом и Думиничами.

В районе Хотькова и Попкова две наши дивизии пошли в наступление. Атаковать начали рано на рассвете. К вечеру бой закончился. Выдохлись.

Хотьково стояло на возвышенности. Там окопались немцы. А снизу, от реки Рессеты, наступала наша пехота. И попали пехотинцы на минные поля. И не прошли. Завязли, залегли. А немцы начали засыпать их минами из минометов.

Здоровье мое в то время было еще слабое, и меня определили писарем в штаб полка.

Вечером штаб нашего артполка расположился в Холмищах в овраге. Долго не спали. Атака прошла неудачно. Наступила ночь. Ночь с 11 на 12 августа выдалась теплая, тихая. Наш начальник штаба майор Грель, его помощник лейтенант Пирогов и я сидели до самого утра, разговаривали, прислушивались. Нет, было все тихо. Уснули только к утру.

Сквозь сон послышался гул: самолеты! Лейтенант поднял край плащ-палатки, выглянул наружу и сказал: «Хейнкели» прямо над нами. Сейчас начнется».

И началось. Самолеты каждый раз пикировали, прежде чем сбросить бомбы.

Мы стояли возле выхода из землянки и время от времени выглядывали наружу. В Холмищах и в стороне позиций наших батарей все дрожало, все там заволокло пылью и гарью. Прервалась связь со второй батареей. Видимо, где-то перебило провод.

Майор Грель приказал мне срочно бежать во вторую батарею и передать приказ: сменить огневую, выдвинуться на запасную позицию. Запасные огневые позиции были оборудованы на краю поля, в зарослях бурьяна. Именно там предполагалось основное направление наступления немецких танков. После вчерашней нашей неудачной атаки мы ждали контратаку.

Я побежал по деревне. По деревьям был протянут провод. Он вел во вторую батарею. Одна бомба разорвалась совсем близко, и меня сбило с ног взрывной волной. Счастье мое, что ни один осколок не задел меня.

Вторая батарея стояла на своих позициях. Орудия были хорошо замаскированы. Потерь тут не было. Передал им приказ начальника штаба. Они тут же кинулись к орудиям, начали выкатывать их из ровиков.

Только вернулся в штаб, лейтенант Пирогов дает мне новый приказ: со штабной машиной срочно перебраться в деревню Вяльцево.

На передовой в это время стоял сплошной гул. Уже нельзя было разобрать разрывы отдельных снарядов. Огонь вели и наши, и немцы.

Вскоре немцы, как и предполагалось, пошли в атаку. Танки. За ними бежали автоматчики.

Немецкие снаряды уже рвались и в деревне. Наша машина стояла в сарае. Снаряд разорвался неподалеку. Он угодил прямо в дом, проломил стену и разорвался внутри. Из пролома повалил дым. Шофер быстро завел машину и вывел ее из сарая. Я вскочил в кабину.

Дорога от Холмищей до Вяльцева – сплошные воронки. Мы с трудом объезжали их. Немцы нас, видимо, заметили, потому что снаряды начали рваться то справа от машины, то слева. Однажды налетел немецкий истребитель, дал очередь, но не попал.

Нашей авиации в небе не было.

Кое-как добрались мы до Вяльцева. На краю деревни стоял новый колхозный скотный двор, построенный буквой «Г». Неподалеку, почти посреди улицы, старая плакучая береза. Ее ветви опускались чуть ли не до самой земли. Вот под эту березу мы и загнали свою машину. Замаскировали ее так тщательно, что невозможно было разглядеть и с близкого расстояния.

Ближе к вечеру в Вяльцево вошла конница. Кавалерийский полк шел к Холмищам. В Вяльцеве конники остановились попоить лошадей. А тем временем в небе показалась «рама». Корректировщик полетал-полетал и пропал. Мы с шофером сразу сообразили: если «рама» засекла нашу конницу, то скоро жди бомбардировщиков. И точно.

Кавалеристы на передовую не торопились, из Вяльцева уйти не успели, когда налетели самолеты. Самолетов было много, не меньше двадцати.

Мы с шофером забежали в скотный двор. В деревне стоял переполох.

Самолеты пикировали. Кажется, это были те же самые бомбардировщики, которые бомбили Холмищи. Мы метались по скотному двору и не знали, что делать. Бежать под бомбы? Сидеть здесь и ждать, когда нас завалит очередным взрывом и бревнами?

Самолеты вскоре отбомбились, постреляли из пулеметов и улетели.

Мы вышли из скотного двора и побрели куда глаза глядят. Перешли улицу, а там, огородами, конопляником, пробрались к овражку. В овражке были вырыты землянки. В них прятались местные жители. Сразу, как только появилась «рама», они побросали дома и прибежали сюда. Они уже знали, что «рама» просто так не летает.

Только тут мы пришли в себя. Огляделись, поняли, что живы и находимся среди своих.

А самолеты снова налетели на деревню.

Мы потом пошли туда, надо ж было машину поискать. И увидели страшную картину. Вся улица была завалена рваным мясом. Людское перемешано с конским…

Подошли к березе. Она была невредима. Шли, вниз не глядели. Только чувствовали, что ступаем по мягкому…

Сквозь дым едва проглядывало солнце. Оно уходило за горизонт. День кончался.

Из штаба полка прибыл вестовой. Посмотрел на меня как-то странно, спросил о чем-то. Я уже не помню ни того, о чем он меня спрашивал, ни того, что я ему отвечал. Помню только, что он расстегнул свою полевую сумку, поднес к моим глазам зеркало. Я посмотрел в зеркало и не узнал себя: вся голова моя была белая…

Мы переехали в Медынцево. Затем – в лес неподалеку от Дубны.

От Медынцева до Дубны – сплошная траншея, окопы. Все занято нашими бойцами.

Ночь мы провели в лесу. Ночью было спокойно.

В восемь утра, как по расписанию, на опушке леса начали рваться снаряды. Мы пробрались к опушке и увидели: по полю, через нейтральную полосу, в шахматном порядке, к нашим траншеям ползут немецкие танки. Направление они держали на Дубну и вели огонь из своих орудий. Мы видели, как они подошли к окопам наших стрелков, как утюжили их. Впереди танков пикировали немецкие самолеты. Видно было, как наша пехота бросала траншею и откатывалась к Дубне. Бойцы бежали к оврагу, вот добежали, повернули вдоль ручья к деревне. Деревня та называлась, как мне помнится, Панево.

Поступил и нам приказ: отходить через Панево к деревне Глинная. Но и в Глинной мы не задержались. Переправились через Жиздру. За Жиздрой – речка Медведка. На той речке, помню, стояла мельница. Деревня, в которой мы остановились, называлась Богданово-Колодези.

Стали проверять личный состав, материальную часть.

Вышла половина личного состава нашего артполка. В полку осталось одно орудие сержанта Балашова. И ни одного снаряда. Полк дрался отчаянно. Наибольшие потери понес от налетов авиации. Многие расчеты вместе со своими командирами погибли на огневых позициях от прямых попаданий авиабомб. Вторая батарея, стоявшая против танков, была полностью уничтожена. Никто из личного состава этой батареи не вышел.

Ребята из взвода управления рассказали, как погибло последнее орудие второй батареи.

Когда расчеты уже погибли, комбат подполз к последнему уцелевшему орудию, подтащил к нему несколько ящиков снарядов. Три танка шли на орудие. Он сам и наводил орудие, и стрелял, и заряжал. Два танка успел подбить. Третий начал засыпать орудие снарядами. Так погиб последний артиллерист третьей батареи нашего полка. Фамилию командира батареи я не запомнил.

Глава 12
Связисты

Как-то в статье одного известного военного историка прочитал, что самые губительные катастрофические последствия для советских войск имело отсутствие хорошей радиосвязи. Что ж, спорить с этим трудно, да и незачем. Лето 1941 года – трагическая иллюстрация этого тезиса. Связь между подразделениями осуществлялась посредством «делегатов», то есть связных. Пока боец или офицер связи добежит до НП соседней дивизии… Да если он вообще добежит… Пример потери управления и последующей катастрофы – вяземское окружение 1941 года. Штурмовые группы прорыва зачастую бросались на населенные пункты, занятые своими же войсками, и бились с ними по нескольку часов, пока не выяснялось, что схватились с соседним полком. Не раз слышал от пехотинцев: вот, мол, подошли мы и начали занимать рубеж, окапываться, а связисты уже побежали… Даже стрелкам было в этих обстоятельствах легче. Залегли и начали окапываться. С каждым комом отрытой и выброшенной на бруствер земли шансов выжить становилось больше.

А связисты побежали… Им некогда окапываться. Они должны наладить связь: НП дивизии – со всеми тремя НП стрелковых полков и приданных подразделений: артиллерии, гвардейских минометов, танковых частей и т. д. НП стрелкового полка – с батальонами, пулеметной ротой, минометной ротой. Комбатам нужна связь с командирами рот. И все это должны обеспечить связисты. Радиосвязь в РККА была развита, особенно в начале войны, слабо. Достаточно сказать, что раций не было на танках, на самолетах. Вслепую вела огонь артиллерия. Когда же связисты налаживали устойчивую и надежную связь, у командиров появлялась возможность видеть бой во всех его проявлениях, своевременно реагировать на любую опасность, парировать удары или запрашивать помощи у соседей или в вышестоящих штабах, атаковать тогда и в те места, где противник был особенно слаб. Связь делала более мощными и концентрированными атаки. Связь делала оборону неприступной. Связь помогала окруженным. История Великой Отечественной войны сохранила эпизод гибели в окружении под Вязьмой в апреле 1942 года генерал-лейтенанта М. Г. Ефремова. Его штабная группа начала плутать по лесам, потеряв направление на выход, именно тогда, когда была утрачена связь.

В этой главе собраны воспоминания связистов – тружеников великой войны.

– В день, когда мы должны были сдавать последний выпускной экзамен в школе, нам, десятиклассникам, пришли повестки в военкомат. Тогда, чтобы мы получили аттестаты, было решено перенести последний экзамен на вечер. Мы сдали его, и тем же вечером, после 21 часа, уехали в военкомат.

Первое военное лето. Дальние подступы к Москве. Такая неразбериха, господи боже мой…

Меня зачислили во взвод связи 51-й отдельной стрелковой бригады. Командиром нашего батальона был капитан Каравай, а комиссаром – старший политрук Круглов.

Отступали. Шли ночами. Днем отсиживались в лесах, под деревьями, чтобы не попасть под бомбежку и обстрел немецкой авиации.

И вот нашу дивизию, как наиболее боеспособную, бросили в контрнаступление. Одну деревню прошли, другую. Немец отходил. И почему они боя не принимали, я не знаю. Видать, невыгодно им было за те деревни цепляться. А уже деревни жег вовсю. Одни печи, бывало, рядами стоят. У печек старухи и дети копошатся. Глядя на них, помню, в горле все стынет. Мои-то тоже в оккупации остались. Как там мать? Как сестры? Отец тоже на фронте. И вот зашли в одну деревню. Деревня целая. Прошли ее уже больше чем наполовину, и вдруг нас встретил сильный пулеметный огонь. Боевое охранение они наше пропустили тихо. Пришлось отойти. А как отходили…

Перебегали от дома к дому, от сарая к сараю, у заборов и отстреливались. Тут и я впервые по-настоящему стрелял по врагу. У меня была винтовка. Лихорадочно, почти ничего толком не соображая, передергивал затвор и палил в ту сторону. Куда палил? Так расстрелял обойму. Зарядил другую. И тут начал прицеливаться. Стал приглядываться вперед, высматривать врага. Ага, вон перебежал и залег, копошится, видать, тоже винтовку к стрельбе налаживает. Надо вперед выстрелить. Прицелился – бах! Немец зашевелился еще сильнее, отполз, откатился. Опытный. Знает, как от пули уходить. Понял, что на мушку попал. Так расстрелял я и вторую обойму. Не знаю, попал в кого, нет. Но стрелял уже осмысленно, без страха.

Из того периода запомнился мне еще один эпизод. Я дежурил у телефона в штабе батальона. Деревня, которую мы занимали, находилась недалеко от леса. Кругом гремело. Снаряды и мины летели со всех сторон и во все стороны одновременно. Бой шел кругом. И вот у нас прервалась связь с пулеметной ротой. Меня послали отыскать и устранить повреждение. Я взял винтовку, противогаз, запасную катушку с кабелем и пошел вдоль нитки. Иду. Редкий лесочек. Пули посвистывают. Но понятно, что шальные, не в меня стреляют. И то хорошо. Дошел до сарая. Впереди дома, где находилась пульрота. В сарае расположилось ее охранение. Порыва линии я нигде не обнаружил. Пошел дальше, к домам. А навстречу уже бегут. Некоторые на лошадях скачут. Я хотел повернуть обратно, к штабу батальона, но и с той стороны, смотрю, тоже скачет несколько всадников, кричат, что немцы уже перерезали дорогу и туда уже не пройти. И тут нас догоняет бричка. В бричке какие-то командиры из штаба бригады. Спрашиваю их: что же мне делать? «Держитесь за нами!» Ко мне подбежали еще двое наших. Легко сказать: держитесь… А как за ними держаться? Они на бричке, а мы – пешие. Они стеганули лошадей, помчались, доехали до леса. А там уже автоматная стрельба. Куда бежать?

Подбежали еще несколько наших. Все перепуганные. Кому охота в плен? Добрались до деревни. Подошли к штабу бригады. Там тоже суматоха, сборы. Готовятся уходить. Какой-то начальник накричал на нас, что мы тут, возле штаба, столпились. А мы чего столпились? Приказа ждем! Нам хоть бы тогда места для окопов указали и задачу поставили: немец, мол, пойдет отсюда, вести огонь, не пускать туда-то. А он вместо этого вызвал охрану, арестовал нас и с каким-то сопровождающим отправил в штаб батальона.

Вот мы идем назад. Конвоир наши винтовки тащит. Весь согнулся, вспотел. Говорит, когда уже за деревню зашли и нас оттуда стало не видать: «Ребята, разбирайте свои винтовки. Я больше не могу». Пришли. Комбату доложили. Комбат нам сразу дело нашел – поставил штаб охранять. Ожидали прорыва немцев. Но они не прорвались.

– На войну я ушел в декабре 1941 года. Мне еще и восемнадцати не исполнилось.

Формировались в Краснодаре. Отдельный батальон связи.

Ходили вначале кто в чем. Кто в шубе, кто в пальто, кто в телогрейке. Одежду для батальона наши тыловики собирали у населения. Кто что даст.

В начале 1942 года наш отдельный батальон связи высадили под Новороссийском. Нас было 1200 человек.

Шли строем по разбитой Керчи. Переговаривались между собой: ну, мол, мы им, фрицам, сейчас дадим! А 22 апреля немец как налетел на нас… Больше 100 самолетов в тот день бомбили Керчь. Командира роты убило, многих моих друзей.

Помню, когда началась бомбежка, я побежал вдоль здания, где размещались наши казармы. Бомба попала прямо в пекарню, которая находилась через дорогу от наших казарм. Тесто раскидало по дороге, по тротуарам. Гляжу, двое лежат. Один кричит: «Помогите! Помогите!» Я к нему подбежал. Вытащил из-под обломков. Смотрю, а ног у него нет.

Самолеты сбросили бомбы и ушли.

Подъехали санитары, начали забирать раненых.

Батальон стал выбираться из-под обломков. Кто насмерть перепугался, кто смеется. Первая бомбежка. Для некоторых – последняя.

– Получил я от матери письмо. Пишет: дорогой сыночек Вася, прислал письмо отец. Он находится в городе Гусь-Хрустальный под Владимиром. Туда он спровадил колхозный табун. Но назад его не отпускают. А я болею.

И легла мне эта весть камнем на душу. Идет так однажды мимо майор из политотдела дивизии, мы его все знали, часто перед боем к нам приходил, душевный был человек. «Ну что пригорюнился, сержант?» – спрашивает.

Я ему: так, мол, и так. Он выслушал меня, записал фамилию отца и пообещал помочь. Честно говоря, я в его помощь не особо верил: мы под Ульяновом, а отец где-то в Гусь-Хрустальном. Как мне поможет майор отца домой вернуть?

Полк наш идет и идет дальше. Днем – опушками леса, чтобы немецкие самолеты не налетели. А ночью – по дорогам. Куда идем, знают одни командиры. В батальонах осталось по роте, в ротах – по взводу бойцов.

Вышли на какой-то большак. Остановились. Приказ: наладить связь. Я начал разматывать катушки. Смотрю, по дороге идет старик, древний-древний. Рубаха белая, холщовая, по ветру полощется. Нищенская сума через плечо. «Куда, дедушка, путь держишь?» – спрашиваю. «К Утешеву, сынок», – отвечает. Ответил и остановился, в глаза мне заглянул.

Я как услышал название знакомой деревни, так и онемел. Утешево – это же три километра от моей родины! Вон куда, думаю, мы притопали! Немного погодя спросил: «А далеко ли до Утешева?» – «А кто же ее мерил, сынок, эту дорогу? Мабуть, пятнадцать верст, а мабуть, все двадцать будет». – «А Фенинку знаешь? Фенинка, деревенька небольшая, совсем недалеко от Утешева!..» – «Знаю. Это мой обход». – «Дедушка, милый, это ж моя родная деревня! Мать у меня там живет. У матери корова есть. Я вот тебе сейчас записку напишу. Ты обязательно сходи в Фенинку, разыщи мою маму и передай ей эту записку. Она тебя обязательно накормит, молоком напоит». – «Передам. Чего ж не передать матери весточку от сына? Обязательно передам, солдат».

Понял я тогда, что находимся мы на большаке Калуга – Мосальск, и написал матери, где именно находимся и что, может быть, придется мимо родной деревни проходить, так что, может, и повидаемся. И приписал, чтобы накормила старика.

Наступила ночь. Не спится – душа горит. Задремал немного: мать перед глазами встала, что-то говорит мне, говорит, говорит, а я ничего понять не могу. Вроде как что-то об отце…

Вдруг – тревога. Построились, заслушали приказ: выступить по направлению к Сухиничам. Сердце мое колыхнулось: это ж совсем в другую сторону от моей деревни. Иду я в пыли, среди своих товарищей, сон свой вспоминаю и думаю: ну вот, мама, и повидались мы с тобой…

Сухиничи все разбиты. Вокзал в руинах. Долго в городе не задержались. Снова выступили. Шли долго. Вышли к деревне. Деревня большая. Людей нет ни души. Тишина. Ни курицы, ни кошки. Только ветер в застрехах гудит. Деревня стоит на двух холмах. Внизу ручеек. Деревня эта называется Холмищами. Миновали мы эту деревню и расположились в лесу.

Хорошо мне запомнилась та местность. За лесом протекала речка, за речкой поле ржаное, так, помню, горбом к горизонту и восходит. Вдали церковка виднеется. Вырыли блиндаж, накатали настил. Ждем дальнейших указаний.

И вот когда мы однажды собрались идти на кухню, к нашей землянке подошел обозник с длинной, до пояса, бородой. Оказалось, что это мой дядя Василий Евгеньевич! Вот было радости! В тот же день к вечеру получил я весточку от отца – письмо. Писал он уже из дому. Значит, не обманул меня майор из политотдела дивизии. Отец писал, что все хорошо, что добрался до дому благополучно.

Вскоре пришло письмо и от матери. «Сынок, – писала она, – приходил какой-то старичок нищий, передал от тебя записку. Я его накормила, напоила. Собрала тебе мешок сухарей. Сухари те вся деревня мне несла, когда люди узнали про твою записку. Пошла туда, в то место, которое ты в записочке означил, но там тебя нигде не нашла. Солдаты там были уже другие. Спросила я их, где же мне тебя, сыночек, найти. Они ответили: война, мол, мать, велика, где-нибудь воюет, может, рядом где, а может, и далеко уже… И тогда я развязала мешок с сухарями, которые мне для тебя, Васенька, вся Фенинка собирала, и все раздала им. Пусть, думаю, берут, пусть поедят вволюшку, сил поболе будет. Может, думаю, и моего сыночка какая-нибудь мать покормит вот так же…»

На войне, на долгих ее дорогах, часто нам навстречу выходили женщины. Старые и молодые. Выбегали девочки и совали в руки хлеб. Когда я брал этот хлеб, сердце мое запекалось болью. И всегда я испытывал огромную благодарность тем женщинам и вспоминал о матери.