Текст книги "Москва"

Глава седьмая

В то время, как Диогенов возвращался домой на метро, супруга его, Элеонора Максимовна, готовилась к важному докладу у себя в институте. Институт, где работала Элеонора Максимовна, как мы уже говорили, имел некоторое отношение к русской литературе. Он имел к ней отношение потому, что там защищали диссертации о творчестве и жизненном пути различных русских писателей. Главным образом выдающихся русских писателей. Одного из них, а именно Достоевского, Элеонора Максимовна выбрала для себя еще на заре своей туманно молодости, да так и прошла с томиком классика под мышкой всю свою жизнь. Если сказать, что Элеонора Максимовна была влюблена в Достоевского, то этим вообще ничего не удастся сказать. Элеонора Максимовна боготворила Достоевского, и временами, когда священное чувство это перехлестывало через край, даже жалела, что она не Настасья Филипповна, и в нее не влюблен несчастный идиот князь Мышкин. Достоевского она в такие моменты путала с князем Мышкиным, и необыкновенно жалела его, как вообще жалеет мужчину русская женщина, которая очень часто ставит жалость выше любви. Элеонора Максимовна вообще жалела о многом, и о том, что она живет в Москве, а не в Петербурге, городе Достоевского. И о том, что ее сын никогда не прочитал ни одного произведения великого классика, и из духа противоречия стал не гуманитарием, а презренным ученым. И о том, что у нее муж идиот, собирающий на улицах пуговицы, она тоже жалела, хоть и давно уже смирилась с этим. Когда же ей справедливо говорили, что князь Мышкин тоже был идиотом, и что есть очень много сходства между ним и Григорием Валерьяновичем, она сердилась, и начинала топать ногами. Но, будучи отходчивой, как и всякая русская женщина, обстоятельства которой выше ее желаний, она быстро успокаивалась, и начинала жалеть Григория Валерьяновича. Князя Мышкина, однако, она жалела гораздо больше. Нечего и говорить, что роман «Идиот» она считала главным в творчестве Достоевского, и даже главным во всей русской литературе. Иногда, в пылу дискуссий и споров, она даже настаивала, что этот роман главный вообще во всей мировой литературе, но здесь, разумеется, был явный перебор, хотя доля истины в подобном утверждении тоже была. Одним из основных тезисов в сегодняшнем докладе, который Элеонора Максимовна должна была делать в своем институте, был как раз тот, что в мировой литературе вообще нет писателя выше, чем Федор Михайлович Достоевский. Она заранее предвидела взрыв эмоций и возражений, которые последуют вслед за этим докладом, и готовилась дерзко и одновременно тонко на них отвечать. В институте, где она служила, вообще работали очень дерзкие и очень тонкие люди. Впрочем, это были почти единственные их достоинства, поскольку сами они ничего не писали, и ничего, кроме дерзости и тонкости у них за душой не было. Ну, или почти ничего.

Перед тем, как уехать к себе в институт делать доклад, Элеонора Матвеевна решила заглянуть в комнату к сыну. После проблем, связанных с Достоевским, главной проблемой Элеоноры Максимовны был ее сын Костя. Она, как уже говорилось, страстно желала, чтобы Костя пошел по жизни тем же путем, что и она, то есть стал гуманитарием, а не человеком естественнонаучных взглядов, соединяющим одну медную проволочку с другой, и считающим, что в этом заключена вся мудрость мира. Но, видимо, что-то она недоглядела в свое время. Сын ее оказался совершенно глух не только к творчеству Достоевского, которого, как, впрочем, и остальных русских классиков, вкупе с классиками мировыми, искренне презирал. Он оказался глух к культуре вообще, и поступил на мехмат МГУ, где сразу же стал подавать большие надежды. Ему все прочили большое научное будущее, и, поскольку он был вполне нормальным, и не собирал на улицах пуговицы, как делал его отчим, будущее это выглядело весьма солидным и обещающим. Закончив свой факультет и поступив в аспирантуру, он, как уже говорилось, получил довольно приличный грант для исследований в такой заумной области, что даже философу Диогенову было непросто в ней разобраться. Элеоноре же Матвеевне было в ней разобраться вообще невозможно. Но она смирилась и с этим, поняв, что в семье будет одна гордо нести перед собой знамя общемировой культуры, а двое ее мужчин, из которых один ненормальный, а другой идущий не той дорогой, будут по мере сил следовать в ее фарватере. Но, видимо, она была невезучей, и судьба опять пересмотрела все самым жестоким образом. Почти защитив диссертацию, до которой оставалось не более пяти минут, как уверяли профессора с мехмата, Костя вдруг начал писать книгу, о которой те же самые профессора говорили, что она вообще важнее любой диссертации. И что диссертация подождет, а книгу Костя должен непременно заканчивать. Костя даже успел прочитать несколько глав из этой книги перед ученым советом своего факультета, и ему было официально разрешено на время отложить диссертацию, и все свои силы сосредоточить на книге. Но прошел год, а потом и второй, и дальше нескольких глав гениальная книга молодого ученого не пошла. Затем кончились деньги, выделенные на грант, а после этого Костя вообще перестал появляться в университете. Матери он объяснил, что потерял всякий интерес к науке, и она даже поначалу этому была рада. Профессорам, обеспокоенным отсутствием сына, она говорила, что ее сын в поиске, что они должны это понять, и не судить его слишком строго. Профессора этого понять не смогли, и, повторив несколько безуспешных попыток вернуть молодого ученого в стены альма-матер, махнули на него рукой. Мать же, нежно любя сына, решила ждать, и ни в коем случае не давить на него, боясь потерять своего единственного ребенка. Ждать она решила столько, сколько надо, хотя бы и всю жизнь. Главное, чтобы он был жив и здоров, а остальное, дай Бог, приложится. И она действительно ждала несколько лет, терпеливо наблюдая, как Костя постепенно дичает, запирается у себя в комнате, и сутками не выходит оттуда. Но она даже это готова была понять и вместить в свое большое материнское сердце. Она даже была благодарна их домашней собаке Вере, которая одна и скрашивала одинокие будни ее сына. Благодарна, хотя немного и ревновала ее к нему. И лишь одно слегка тревожило мать – у Кости до двадцати восьми лет, если не считать мимолетных знакомств юности, так и не появилось любимой девушки. Вот это действительно была проблема, которая иногда волновала Элеонору Максимовну даже больше, чем проблема поэтики в творчестве Достоевского…

Закончив работать над своим докладом, она вышла в коридор, сплошь уставленный полками с книгами, и, свернув направо, постучала в комнату к сыну.

«Кто там?» – раздалось с той стороны двери.

«Это я, Костя, – ответила Элеонора Матвеевна, – можно мне заглянуть к тебе на минутку?»

«Я занят, – ответили ей.

«Но, Костя, ты занят каждый день уже несколько лет. Это ненормально, ты целыми днями не выходишь из комнаты!»

«Я выхожу по ночам!»

«Прости, Костя, но по ночам на улицу выходят только одни злодеи, или влюбленные. Но ты ведь не злодей, и не влюбленный. Скажи, тебя что, совсем не интересуют девушки?»

«Меня интересуют девушки, но только в общечеловеческом смысле».

«Извини, Костя, но я этого не понимаю. Тебе уже двадцать восемь лет, и я хотела бы, чтобы тебя интересовали девушки в нормальном, человеческом смысле!»

«У нас с тобой разные желания, мама, ты мыслишь слишком узко и примитивно, и тебе необходимо расширить сознание!» «Что значит расширить сознание, ты что, стал буддистом, и пошел по стопам твоего отчима? Он тоже одно время планировал стать буддистом, и работал над расширением своего сознания!»

«Ни по чьим стопам я не пошел, тем более отчима. Я иду своими собственными стопами, и эти стопы должны привести меня к конечному результату!»

«Костя, ты пугаешь меня. Скажи, твои стопы когда-нибудь приведут тебя к созданию собственной семьи? Почему ты не обращаешь внимания на женщин? Почему у тебя нет подруги?

«Ошибаешься, мама, у меня есть подруга».

«И кто же это, наша несчастная собака Вера?»

«Наша несчастная собака Вера гораздо счастливее, чем ты думаешь, и если бы ты в свое время разрешила ей иметь щенков, она была бы самой счастливой собакой в мире. А что касается моей подруги, то, возможно, в скором времени я тебя с ней познакомлю!»

«Но, Костя, я надеюсь, это не какая-нибудь торговка фруктами и овощами, которые устанавливают свои лотки на Беговой прямо у выхода из нашего подъезда? Пять лет назад, когда ты еще учился в аспирантуре, ты как раз увлекся такой торговкой!»

«А ты успешно уничтожила мою увлеченность. Что же ты хочешь от меня сейчас?»

«Я, Костя, уже и не знаю, чего хочу. Я хочу лишь одного – чтобы ты наконец стал обращать внимание на женщин, и привел домой кого-нибудь, хоть и торговку фруктами с Беговой. Сейчас я согласна даже на торговку фруктами!»

«Не беспокойся, с торговками фруктами и овощами давно покончено, и если ты не будешь мне надоедать, я, возможно, действительно познакомлю тебя со своей подругой. Повторяю – возможно, я ничего не обещаю наверняка!»

«Костя, а это не твои фантазии, и ты не придумал все это для того, чтобы успокоить меня? Очень часто молодые люди, закрывшись в комнате, предаются фантазиям, и выдумывают, Бог знает что!»

«Нет, не придумал. Подожди еще какое-то время, и я преподнесу тебе такой сюрприз, что ты еще долго не сможешь опомниться от него!»

«Но, Костя, я надеюсь, что ты не стал геем, и после твоего сюрприза у тебя смогут рождаться дети?»

«Нет, я не стал геем, и тот сюрприз, о котором я тебе говорил, вполне нормален и традиционен. А сейчас извини, наш разговор с тобой меня слегка утомил, давай закончим его на этой оптимистической ноте».

После этого дверь открылась, и в коридор, виновато улыбаясь и виляя хвостом, вышла желто – коричневая собака Вера. Она все так же виновато, не переставая вилять хвостом, молча проследовала мимо Элеоноры Максимовны на кухню, где у нее была миска с водой, и начала шумно пить из нее. Было видно, что она долго находилась в комнате у Кости, и ее мучила жажда. Элеонора Максимовна попыталась было заглянуть в комнату к сыну хотя бы одним глазком, но из этого ничего не получилось. Дверь с той стороны сразу же закрылась, и ничего увидеть ей не удалось. Однако и того, что она поговорила с Костей, было достаточно. Теперь у нее были силы и надежда жить дальше, а большего ей по большому счету было и не надо. Она быстро оделась, и, взяв доклад, поехала в свой институт, заранее предчувствуя те ехидные вопросы, которые ей будут задавать после доклада, и все те остроумные ответы, которыми она их парирует.

Глава восьмая

Если бы сторонний наблюдатель, каковым, без сомнения, является автор данного опуса, мог слышать, а еще лучше, видеть, мысли трех обитателей квартиры на Беговой, он, без сомнения, почерпнул бы многое из этой своей способности. Но так как авторы подобных опусов обладают весьма разными способностями, будем считать, что у него таковая способность есть. Прежде всего, захотелось ему обратить внимание на Элеонору Максимовну, из бессвязных мыслей которой невозможно было узнать, сделала ли она свой сакраментальный доклад, посвященный Достоевскому у себя в институте, или не сделала, а только лишь готовилась вступить в спор со своими давними оппонентами. Но мысли ее, однако, были целиком посвящены этому спору, и читались автором весьма отчетливо.

«Так вы утверждаете?..»

«Да, я утверждаю!..»

«Что Федор Михайлович…»

«Да, что Федор Михайлович!»

«Но это же нонсенс, дорогая, вы не находите?»

«Ничуть. Более того, я считаю нонсенсом как раз ваше нескромное поведение!»

«Помилуйте, о каком нескромном поведении вы говорите? Ведь это не я, а вы стоите сейчас на кафедре, и утверждаете вещи, которые одновременно и смешны, и безумны!»

«Вы обвиняете меня в том, что я сумасшедшая?»

«Ну что вы, Элеонора Максимовна, как я могу это сделать? Обвинить даму в том, что она сумасшедшая, все равно, что подписать себе смертный приговор. Тем более зная ваши личные качества».

«Мои личные качества здесь ни при чем. Но я действительно сумасшедшая, и, более того, безумная, как, впрочем, и каждая женщина, желающая проложить свой путь сквозь тьму косности и невежества, которую вы подпираете своими устаревшими взглядами!»

«Помилуйте, мои взгляды самые что ни на есть современные!»

«Это вам так кажется. А мне, вместе с Настасьей Филипповной…»

«Вы что же, отождествляете себя с…»

«Да, представьте себе, отождествляю, и уже очень давно…»

«Ну тогда, простите, вы действительно безумны, и вам следует обратиться к психиатру!»

«Обратитесь к нему сами. А что касается Настасьи Филипповны…»

«Может быть, вы еще и князя Мышкина поставите на кафедре рядом с собой? Вот была бы интересная троица…»

.........................................................................................

«Да в чем же его гениальность, этого пресловутого романа? В том, что в нем идиота называют чуть ли не лучшим человеком в России? Но ведь это безумие самого Достоевского! Если хотите, то следует тогда выпустить из психушек всех безумцев и идиотов, и молиться на них, как на святых. А всех нормальных людей, наоборот, объявить идиотами.»

«Да, именно так и следует поступить в России. И Достоевский именно это и хотел нам сказать!»

.........................................................................................

«Ни в коем случае роман «Идиот» не может считаться главным произведением всей русской литературы! А куда же, в таком случае, следует поместить «Слово о полку Игореве»? Ведь это, согласитесь, один из краеугольных камней всей русской словесности!»

.........................................................................................

«У автора «Слова…» и имени-то до сих пор нет своего. Как можно считать краеугольным камнем произведение, у автора которого нет имени?»

.........................................................................................

«И потом, роман «Идиот»…»

«И, кроме того, Настасья Филипповна…»

«Моя точка зрения…»

«В том-то и дело, что ваша…»

«Ба-ба-ба…»

«Бу-бу-бу…»

«несомненно…»

«… и, что важно, не в последнюю очередь…»

«мистика России раскрывается в этом романе…»

«в этом романе раскрывается мистика и безумие самого автора…»

.........................................................................................

Тут мысли Элеоноры Максимовны, читаемые нами вслух, начинали путаться, и было уже неясно, то ли это она в данный момент делала свой знаменитый доклад, то ли, вся в пылу недавнего спора, возвращалась домой на метро. Оставим поэтому ее на время, и обратим свой взор на Григория Валерьяновича. В данный момент можно было точно сказать, что Григорий Валерьянович возвращался домой на метро, и думал поочередно то про философию, то про пуговицы. В этом не было ничего удивительного, ибо именно философия и пуговицы занимали в последние годы все его время. И даже нельзя было точно сказать, что из этих двух предметов занимало его внимание больше. То философия перевешивала, особенно когда он начинал размышлять, чем Платоновские идеи отличаются от Кантовых «вещей в себе». То пуговицы одолевали философию, когда он созерцал мысленным взором всю свою необъятную коллекцию.

«Ты не думаешь, – как-то спросила у него Элеонора Максимовна, – что после твоей смерти с твоими пуговицами поступят так же, как с рукописями Льва Толстого?»

«А как поступили с рукописями Льва Толстого после его смерти?»

«После его смерти жена и дочери Льва Толстого выкинули эти рукописи в канаву с проточной водой», – ответила ему Элеонора Максимовна.

«Но почему?»

«Да потому, что они до такой степени ненавидели эти рукописи, а еще больше писательство отца и мужа, что не могли уже себя сдерживать. До смерти его еще крепились, а после смерти уже не могли крепиться. Так все и выкинули в канаву с водой!» «Надо же, а еще говорят, что это немцы во время оккупации сожгли Ясную Поляну. А оказывается, что близкие Льва Толстого вели себя куда хуже немцев!»

«Довел он их, Григорий Валерьянович, довел до такой степени, что они уже не могли остановиться. Особенно «Войной и миром» своим довел. Постоянно все писал и переписывал, вот точно так же, как ты собираешь свои пуговицы!»

«А ты знаешь. Элеонора Максимовна, что у меня есть пуговица с мундира одного замечательного русского человека, чуть ли не главного персонажа во всей русской истории?»

«Случаем не Достоевского?»

«Нет, не Достоевского, если бы его, я бы тебе давно уже сказал».

«Жалко, что не Достоевского, это была бы единственная зацепка, которая могла бы тебя реабилитировать».

«После моей смерти?»

«После твоей смерти».

«Тогда мне придется тебя, Элеонора Максимовна, пережить».

«Если не бросишь свою гибельную страсть, то не переживешь точно!»

.........................................................................................

Мысли Григория Валерьяновича, вернувшегося, наконец, домой, были, как обычно, заняты философией и пуговицами. Он даже полемизировал постоянно со своими коллегами по философскому факультету, причем ему было все равно, присутствуют они рядом с ним, или нет.

.........................................................................................

«Так вы считаете, что Платоновы идеи имеют некоторое сходство с Кантовыми «вещами в себе?» – так обычно, весьма въедливо, спрашивал у него профессор философии Клочковский, тоже, по подозрению Григория Валерьяновича, пытавшийся одно время создать свою собственную философскую систему. У них были даже дискуссии на эту тему, в результате которых оба пришли к выводу, что философская система, объясняющая все на свете, в России никому не нужна. Что, более того, она вредна для России, и что тот выдающийся ум, который ее России подарит, будет считаться здесь не величайшим благодетелем, а величайшим преступником. Почему? Ну да вы сами знаете, почему…

.........................................................................................

«Платоновы идеи, коллега, несомненно, имеют некоторое сходство с Кантовыми «вещами в себе», но только в том смысле, что сходство это означает полнейшее и абсолютное различие!»

«Как вас понимать, коллега?»

«А так и понимать, что Платоновыми идеями еще в момент рождения мира была, как и Кантовыми «вещами в себе», заполнена вся вселенная. От края и до края, заметьте, коллега, от края и до края!»

«Ну и что из того?»

«Да и то из того, дорогой вы мой человек, что Платоновы идеи – это по-гречески «эйдос», то есть виды. Это то, что нам видно. Стол, к примеру, или стул, или девицу, или сову, или дерево, или даже вас, дорогой коллега. А Кантовы «вещи в себе» – это то, что нам абсолютно не видно. Это то, о чем мы даже не можем сказать, что это, собственно, такое. И все же в итоге мы приходим к тем же столу, стулу, девице, сове, дереву, или вам, дорогой коллега, которыми тоже заполнена вся вселенная. Кроме того, что в ней есть с самого начала мира, во вселенной больше нет ничего. Кроме, разумеется, ложных идей и представлений. Но в одном случае это то, что нам видно, а в другом то, что нам не просто не видно, а даже вообще невозможно сказать, что это такое. Вот и получается, что Платоновы идеи и Кантовы «вещи в себе» – это одновременно одно и то же, и полнейшая противоположность, больше которой нет вообще ничего!»

«Величайшая загадка бытия, коллега!»

«Величайшая загадка бытия, коллега, полностью с вами согласен!»

.........................................................................................

Насчет же пуговиц, собирание которых было второй не менее главной страстью в жизни философа Диогенова, мы можем сказать лишь то, что мысли о них были весьма рассеяны, и перескакивали с одной пуговицы на другую, которых, как мы уже знаем, у него были тысячи и тысячи. Вследствие этого в голове у профессора крутился полный калейдоскоп, и сосредоточиться на каком-то одном узоре из этого калейдоскопа было совершенно невозможно. Поэтому оставим на время профессора Диогенова, ибо было неясно, вернулся ли он уже домой, или еще шагает с портфелем в руках по заснеженной Беговой. Оставим, и обратим свой взор на Костю, третьего, не считая собаки, обитателя сталинского ампирного дома на Беговой.

.........................................................................................

О Косте можно было сказать лишь то, что в настоящий момент ум его меньше всего занимали проблемы науки. Когда-то проблемы науки, безусловно, занимали ум Кости, но это было давно, и с тех пор взгляды на мир изменились у него кардинально. Одно время он глядел на мир глазами матери и отца, которых, как всякий ребенок, одновременно и ненавидел, и боготворил. Но это тоже все было в прошлом: и учеба в университете, и мечты о великом открытии, и учеба в аспирантуре, и даже недолгое увлечение торговкой фруктами с Беговой, о котором упоминала его мать. Собственно, с этой торговки фруктами и овощами, устанавливающей свой лоток напротив двери из их подъезда, все и началось. Чтобы долго не рассуждать на давно избитую тему, надо сразу сказать, что Костя попросту влюбился в нее. До этого он влюблялся попеременно то в свою науку, то даже в свой магнитный резонанс, который обещал обеспечить энергией все человечество, то в своих профессоров, то даже в математические формулы, некоторые из которых были так изящны, что в них попросту нельзя было не влюбиться. Но, видимо, пришла, наконец, пора молодому человеку влюбиться в такую же молодую девушку, и именно это с Костей и произошло. Нельзя сказать, что на мехмате не было девушек, они, безусловно, там были, но мысли оных особ крутились в основном вокруг неких не то механических, не то математических предметов, так что они представлялись Косте то механическими, то математическими, то вообще некими существами без пола, настойчиво пытающимися измерить с помощью логарифмической линейки некие параметры Костиного организма. Но сейчас все было иначе. Во – первых, Костя видел ее каждый день, а во вторых, она вела себя с ним так любезно, так ласково и так естественно, как, собственно, и должна была в Костином представлении вести себя молодая девушка. И она ничуть не притворялась, предлагая молодому ученому купить свой товар. Она просто была ласкова и любезна со всеми, ибо знала, что ее груши, яблоки и картошку все равно купят. Не Костя, так другие. Сам же Костя таскал ее яблоки, грейпфруты и помидоры домой авоськами, так что наблюдательная и изощренная Элеонора Максимовна быстро заподозрила неладное. Но было уже поздно. Костя начал встречаться со своей Настей, гулять с ней по Москве, и даже целоваться на пятачке у входа в Боткинскую больницу. Они часто по многу говорили, причем наивный и совершенно неискушенный в любовных играх Костя рассказывал ей о том, что знал, и что составляло до последнего времени всю страсть его жизни. То есть о математических формулах, о магнитном резонансе, и о том благе для всего человечества, которым явится его будущее открытие. Не знаем, какие планы на него были у юной торговки, но однажды она ему заявила, что она не Настасья Филипповна, и больше не сможет выдержать всю ту чепуху, которая существует у него в голове. Наивный Костя, принципиально не читавший Достоевского, как, впрочем, и других художественных книг, в тот же день поинтересовался у матери, кто такая Настасья Филипповна. Это было для его матери шоком! Во-первых, она узнала, что сын ее встречается с торговкой фруктами и овощами, а не со своей сверстницей из университета. Во-вторых, ее поразило, что простая торговка с Беговой, которых она всех искренне презирала, и считала неграмотными, читала Достоевского, и даже сравнивала себя с одной из его героинь. И, в-третьих, ее уязвило то, что сына ее откровенно назвали идиотом. Это было немыслимо, это был скандал, и, более того, крушение мира! Мира, в котором она обитала. Элеонора Максимовна тут же предприняла все возможные и невозможные действия, результатом которых было то, что возлюбленная Кости, раскидывающая свой щедрый лоток у них под окнами, куда-то исчезла, и вместо нее появилась разбитная женщина лет сорока, торгующая тем же товаром, который Косте уже был абсолютно не нужен. Также результатом вмешательства Элеоноры Максимовны было то, что Костя несколько месяцев безуспешно искал свою любовь, и так возненавидел мать, что целый год вообще с ней не разговаривал. Он закрылся у себя в комнате, и днями не выходил из нее, и что он там делал, было неясно. Григорий Валерьянович, занятый глобальными вопросами философии и своими пуговицами, все это абсолютно не замечал, считая, что в семье все нормально. Тем более, что Костя по инерции успел закончить свой факультет, и даже поступить в аспирантуру, и даже получить очень престижный грант на свои будущие исследования. Но все это ему было уже неинтересно. Его сжигали две страсти: любовь к своей исчезнувшей возлюбленной, и ненависть к матери. В голове его, видимо, не без вмешательства отчима, начали обрисовываться контуры некоей книги, в которой он должен был объяснить, что гуманитарный взгляд на мир не менее важен, чем взгляд научный, и что будущее человечества заключается именно в соединении между собой этих двух взглядов. Он даже хотел соединить между собой любовь и магнитный резонанс, и только пока не знал, как это сделать. Ничего нового в этом, разумеется, не было, ибо это была все та же старая дискуссия о физиках и лириках. Но профессора в университете, желая спасти Костю для науки, позволили ему взять тайм-аут, и написать эту свою безумную, и никому ненужную книгу. Они даже устроили чтение нескольких первых глав из этой книги, и даже пообещали издать ее в типографии университета. Но Костю уже и это не интересовало. Ему неожиданно стала скучна старая дискуссия о физиках и лириках, наивность которой он теперь хорошо видел. Его по-прежнему сжигали две страсти: любовь и ненависть. И так, в огне этих двух страстей, он и жил несколько лет. А потом и эти две страсти незаметно прошли, хотя и не полностью, но все же поостыли довольно существенно. И стал Костя жить своей собственной жизнью затворника, выходя из комнаты лишь ночью, чтобы на другой стороне улицы погулять возле ипподрома с их домашней собакой Верой. Больше с Верой никто не гулял, и она по-собачьи была благодарна Косте за такую заботу о ней. Она была опытной сукой, и могла терпеть целый день, хоть было это и не просто, поскольку не родилась кошкой, и собачьего туалета у нее в доме не было. Так и жили они в своей сталинской квартире на Беговой – трое людей, не считая собаки. А что касается мыслей Кости, то мы еще вернемся к ним в свое время.