Текст книги "Москва"

Глава двадцатая

Прошедший литературный вечер Элеонора Максимовна оценивала неоднозначно. С одной стороны, она, наконец, познакомилась с невестой сына, к чему стремилась уже давно, и была этим знакомством бесконечно довольна. Особенно ее поразили красота и широта взглядов избранницы Кости, не говоря уже о ее прочном материальном положении. Хотя, если честно, говорить о прочности материального положения миллионерши как-то даже неудобно и неловко. У самой Элеоноры Максимовны всю жизнь материальное положение было очень непрочным, и она еще хорошо помнила те времена, когда была натурщицей полунищих художников, и временами собирала на улицах бутылки, чтобы купить утром бутылку вина, и выпить ее вместе с умирающим от похмелья любовником. Со временем, став доцентом окололитературного института, изучающего шедевры мировой словесности, и живя с мужем – профессором, она даже не имела собственной машины, и была вынуждена передвигаться по городу на метро. И даже в те времена, когда ее литературные вечера привлекали к себе знаменитостей со всей Москвы, она экономила буквально на всем, стараясь подать к столу свои чудесные пирожные, секрет которых хранила в глубокой тайне. Так что материальная обеспеченность Кости в случае его брака с Людмилой Васильевной была не последним аргументом в ее тревожных раздумьях о судьбе любимого сына. И все же что-то тревожило Элеонору Максимовну и не давало ей покоя. И это что-то было некоей двусмысленностью всего этого любовно – свадебного предприятия. Зачем миллионерше, сменившей уже двух мужей, и достигшей тридцатичетырехлетнего возраста этот неопытный и не знающий жизни мальчик? Более того – этот двадцативосьмилетний юноша, до сих пор ищущий смысл жизни, мечущийся между наукой, искусством, и вообще Бог знает чем, и стоящий, возможно, на пороге принятий каких то страшных в его жизни решений. Зачем он ей, умудренной, и прошедшей не только огонь и воду, но и медные трубы женщине, к тому же, депутату Государственной Думы, имеющей возможность выбрать себе в мужья кого угодно, хоть черта, хоть самого Папу Римского? Да, тут определенно было нечто, чего Элеонора Максимовна не знала, и что тревожило ее особенно сильно. Тут явно скрывалась загадка, которую она мучительно старалась разгадать, и никак не могла это сделать. Более того – тут явно скрывалась интрига, причем интрига настолько большая и настолько явная, что она заставляла Элеонору Максимовну внезапно просыпаться по ночам, и часами лежать без сна, мучительно перебирая в голове все возможные варианты этой игры, каждый из которых оканчивался неопределенностью и очень большим вопросом. Хоть бы, думала она, мы спали вместе с Григорием Валерьяновичем, и я могла, как в молодости, прижаться к нему, и ощутить в ответ его силу, уверенность и поддержку. Но, увы и ах, они уже давно не спали вместе с Григорием Валерьяновичем, и ощутить, прижавшись к нему, силу и поддержку, она не могла. И поэтому она мучилась, ища ответы на свои сакраментальные вопросы, и не могла их получить.

Эти невеселые раздумья о судьбе собственного сына неожиданно вылились у Элеоноры Максимовны в такие же невеселые раздумья совсем иного рода. Вылились в раздумья о судьбе русской литературы. Элеонора Максимовна прекрасно понимала, что ее игра в литературу была всего лишь игрой, и не больше того. И ее игра с Достоевским, которого она почитала, как величайшего русского писателя, была не больше, как обыкновенной игрой. И ее игра с романом «Идиот», который якобы был (возможно, что он действительно им был) величайшим произведением всей русской литературы, тоже была обыкновенной игрой. И ее отождествление себя с Настасьей Филипповной, невестой князя Мышкина, так нелепо бежавшей из-под венца, и так трагически погибшей, тоже было не чем иным, как экзальтацией взбалмошной натурщицы подпольных московских художников. Но ведь ей было уже не шестнадцать лет! Но ведь она уже была взрослой женщиной, доцентом известного института, имеющей мужа – профессора и взрослого сына! И, тем не менее, она по-прежнему продолжала играть в эту придуманную ей когда-то игру, хотя давно уже должна была остановиться, и трезво посмотреть по сторонам. Посмотреть на нынешнее состояние русской литературы, которое она, в силу сложившихся обстоятельств, видела лучше и трагичнее других.

А состояние это действительно было трагичным. Да, каждый год писалось множество романов, и эти романы на время, иногда совсем ничтожное, были у всех на виду, а также у всех на устах, а потом бесследно исчезали, и больше о них уже никто не вспоминал. А на следующий год приходили им на смену новые имена, которые критики превозносили чуть ли не до небес, а их авторов объявляли величайшими гениями. Но проходил год, или два, и этих гениев вместе с их романами ждала та же участь. Та же плачевная участь. А вершины русской литературу, тем не менее, занятые некогда Пушкиным, Гоголем, Толстым и Достоевским, оставались все теми же. И не было в русской литературе более высоких вершин, чем эти сверкающие гордыми снегами и ледниками прекрасные пики. Чуть ниже их находились не менее достойные пики, и все вместе они составляли прекрасную Горную Страну под названием Русская Литература, но выше и чище этих четырех сверкающих пиков в русской литературе никто еще не поднялся. Не поднялся потому, что была прервана великая традиция великой русской литературы. Прервана революцией и гражданской войной, которая вовсе еще не закончилась, и продолжалась до настоящего времени. Да, все происходило именно так, и чем дальше, тем более отчетливо понимала это Элеонора Максимовна.

Начавшийся с революции великий отстрел русских писателей продолжался до настоящего времени уже сто лет, и конца этому великому отстрелу совсем не предвиделось. Великий роман мог появиться в России лишь случайно, и то лишь после смерти человека, его написавшего, как это произошло с романом «Тихий Дон», авторство которого принадлежало теперь другому писателю. И это еще чудо, и это еще большая удача, что другой человек нашел случайно чемодан с бесценными рукописями, и, выдав за свои, опубликовал их. Хуже было то, что множество таких же чемоданов, хранивших в себе сокровища русской литературы, многочисленные группы интересов, появившиеся сразу же с началом гражданской войны, безжалостно уничтожали. Эти группы интересов внимательно следили, чтобы в русской литературе больше не появлялись великие имена, и на корню пресекали эти попытки. Во всех литературных журналах, во всех окололитературных комитетах, во всех редакциях влиятельных газет сидели теперь специальные люди, и бдительно отслеживали русский литературный процесс, давая дорогу бездарности и серости, и безжалостно уничтожая все, что над этой серостью возвышалось. Уничтожая любыми способами, в том числе и физически. Уничтожая как великие рукописи, та и тех, кто их написал. И не было никакой возможности для русской литературы восстать из пепла, и выйти из огня продолжавшейся уже сто лет гражданской войны. Потому что эта война отнюдь не закончилась, более того – она продолжалась с не меньшей яростью и не меньшей силой. И не было у русской литературы иного шанса и иного выхода, как довести эту войну до конца, или победив в ней, или окончательно погибнув. И эти пожары неизбежной грядущей гражданской войны, внезапно врывающиеся по ночам в сознание Элеоноры Максимовны, были так явственны и так величественны, что пугали ее чрезвычайно. И этот страх перед неизбежной грядущей гражданской войной, в которой на одной стороне стояли Гоголь, Пушкин, Достоевский и Толстой, а с другой многочисленные центры влияния и комитеты, ненавидящие русскую литературу, примешивался к страху за судьбу собственного сына. И было Элеоноре Максимовне плохо, очень плохо, ибо она сознавала, что уже не в том возрасте, когда можно участвовать в гражданской войне. Что она может всего лишь предвидеть эту войну в своих горячечных снах и видениях. Но участвовать в этой войне будут другие. Но участвовать в ней будут молодые. Молодые русские мальчики и девочки, среди которых был и ее сын Костя…

Глава двадцать первая

Тут самое время вернуться к Людмиле Васильевне, бывшей таинственной незнакомке, еще недавно проникавшей в дом на Беговой с черного хода… И совершенно неожиданно превратившейся в невесту Кости. Превращение это, надо сказать, было действительно неожиданным, причем не только для Кости и его родителей, но и для самой Людмилы Васильевны. Интересы которой лежали в таких утонченных, а иногда и запредельных областях, что выходить замуж за какого-то неудачника, к тому же наивного мальчика, ей совсем не хотелось. Тем более, что после двух браков с очень богатыми людьми она приобрела, с одной стороны, такое всезнание, и видела мужчин насквозь, а с другой вообще в них почти не нуждалась. Костя был ей необходим совсем по другим причинам, которых, собственно, было две. Первая причина заключалась в его наивности, и в решимости перейти черту, за которую обычные люди не переходят. Она знала, что этот наивный двадцативосьмилетний бородатый мальчик выполнит любой ее каприз и любое ее желание… Каким бы странным, и даже ужасным оно ни было. А желания такие уже давно появились в ее голове, и ей был необходим лишь исполнитель, такой вот наивный мальчик, готовый по первому мановению ее белой руки совершить некий поступок, после которого пути назад у него уже не будет. И она уже заранее знала, что это будет за поступок, и даже заранее предвидела ту радость, которая переполнит ее всю после этого страшного поступка. С этим поступком всегда был связан огонь, связаны пожары, и отсветы этих пожаров, плясавшие на стенах ее квартиры, заранее уже будили ее по ночам. Вторая же причина, по которой она вдруг стала невестой Кости, заключалась даже не в нем, а в его отчиме, Григории Валерьяновиче Диогенове. И даже не столько в нем, а в тех пуговицах, которые он собирал. Дело в том, что Людмила Васильевна, как мы уже говорили, была искренней почитательницей последнего русского императора Николая Романова, и даже считала себя его тайной духовной невестой. Эта ее уверенность в том, что она его невеста, вызывала в одних искреннее уважение, а в других яростное отрицание. Более того, она вызывала множество насмешек, и даже оскорблений, от которых Людмила Васильевна жестоко страдала. Эти насмешки и оскорбления были ее слабым местом, были ее ахиллесовой пятой, уязвимость которой она остро чувствовала, но ничего сделать для исправления этой досадной помехи не могла. Она даже начала посещать спиритические сеансы, на которых вызывали духов умерших людей, и, в частности, дух покойного императора Николая Второго, желая вступить с ним в контакт, и получить от него прямое подтверждение своих претензий на роль его духовной невесты. Но была одна загвоздка: дух расстрелянного большевиками императора не желал вступать с ней в контакт, и требовал для этого некоего материального подтверждения. На вопрос, что это за материальное подтверждение, был получен ответ, что это должна быть какая-нибудь принадлежавшая Николаю Александровичу вещь, бывшая с ним до конца. До того самого момента, когда и сам Николай Второй, и члены его семьи, были убиты большевиками в подвале Ипатьевского дома. Но где было Людмиле Васильевне достать эту вещь, и как она вообще могла ее достать, если тела несчастных, по одной версии, были облиты кислотой, и сброшены в глубокую шахту рядом с Екатеринбургом. А по другой… А других версий было множество… Ни от самого убиенного императора, ни от членов его семьи ничего не осталось. А сам Ипатьевский дом вообще в конце двадцатого века был разрушен, и на его месте возведен православный храм. Людмила Васильевна даже специально ездила в этот православный храм, и долго, стоя на коленях, вымаливала у Бога и покойного царя некий намек, некую подсказку, где же ей искать эту оставшуюся с Николаем Вторым до самого его последнего вздоха вещь. Но Бог и Николай молчали, и никакой подсказки от них она не получила. Совершенно отчаявшись, она даже напрямую обратилась к членам Императорского Дома Романовых с просьбой предоставить ей такую вещь, или, в крайнем случае, продать ее за какие угодно деньги. Но получила разъяснение, что такой вещи, находившейся с Николаем Вторым до самого его последнего вздоха, попросту не существует. Ибо большевики уничтожили тела убиенного императора и его домочадцев, а сам Ипатьевский дом, где случайно что-то могло сохраниться, был, как ей известно, разрушен. Совершенно отчаявшись, Людмила Васильевна то начинала хвататься, как за соломинку, за разные экзотические версии, вроде чудом уцелевшей и спасшейся от большевиков княжны Анастасии, и даже встречаться с ее потомками. Но встречи эти ничего, кроме горького разочарования, а также уверенности в том, что вся семья Николая Романова действительно была расстреляна, ей не дали. То она устраивала в Москве и других городах крестные ходы, и шла с иконой убиенного императора в толпе не то фанатиков, не то искренне верующих в ее тайную миссию людей, несущих в руках хоругви и православные иконы, и требующих восстановления в России монархии. Кто конкретно будет новым царем в этой возрожденной в России монархии, на этих крестных ходах не говорилось, зато звучали слова о том, что новой императрицей должна стать она,

Людмила Васильевна Передрягина… И наполняли эти слова и призывы сладким блаженством душу Людмилы Васильевны, но в сердце ее жил страх, и избавиться от этого страха она не могла. Ибо не получила она от императора Николая Александровича последнего и окончательного подтверждения, что именно она является его тайной духовной невестой. И, следовательно, именно она имеет право занять трон рядом с будущим российским царем. Не получила такого подтверждения потому, что не было у нее вещи, принадлежавшей императору Николаю до самого его последнего мученического конца. Пуская самой маленькой, пускай ничтожной, но такой, что была его личной собственностью, и находилась при нем до самого его последнего вздоха. А, следовательно, не могла она вступить в разговор с духом убиенного императора, который для этого разговора требовал именно такого материального подтверждения. А во время одного спиритического сеанса так прямо и сказал, что раз она его невеста, пусть и духовная, то должна иметь от своего жениха какое-то материальное подтверждение этого. Какую-нибудь безделушку, какую-нибудь побрякушку, не то табакерку, не то перстень, не то на худой конец пуговицу от его мундира. От простого солдатского мундира, в котором и был он в мгновения страшного расстрела в подвале Ипатьевского дома. Табакерку, перстень, или пуговицу…

И стала Людмила Васильевна искать эти знаки императорского внимания к ней, стала искать не то табакерку, не то перстень, не то пуговицу, подаренные ей императором Николаем, но ничего найти не могла. Толи потому, что Николай Второй ничего ей не дарил, хотя она к этому времени уже свято была уверена в обратном, то ли потому, что… И тут совершенно случайно кто-то рассказал ей о полоумном профессоре МГУ, который собирает на улицах пуговицы, а также о том, что в его коллекции есть пуговица с мундира Николая Второго, не то оторвавшаяся от него во время расстрела, не то специально отрезанная кем-то из членов расстрельной команды. И поняла Людмила Васильевна, что это ее последний шанс доказать и себе, и покойному императору, и всему миру, что именно она и есть духовная невеста убиенного большевиками царя. И что она должна достать эту пуговицу любой ценой, не то заплатив за нее огромные деньги, не то похитив ее, наняв для этого специальных грабителей, не то женив на себе сына безумного московского коллекционера. Жениться Людмиле Васильевне было не впервой, и она выбрала именно этот вариант развития странных и удивительных событий, которые после получения пуговицы неизбежно должны были последовать.

Глава двадцать вторая

Новый гостьу как всегда, проник с черного хода, и держал в руке небольшую черную сумку. Костя уже заранее знал, что находится в этой небольшой сумке, и внутри у него все сжималось и холодело от предчувствия того, что вскоре должно случиться. Костя знал, что это вскоре уже наступило, и что других визитеров, проникших в квартиру с черного хода, больше не будет. Гость, зашедший в каморку Кости, с интересом разглядывал его жилище.

«Да, тесновато живете вы, Константин Андреевич, тесновато для такой шикарной квартиры!..»

«Ну что вы, и вовсе не тесновато, это большая квартира, и две другие комнаты гораздо просторнее, в них мраморные камины и эркеры. А в средней есть даже балкон с видом на ипподром. Моя же комната, очевидно, предназначалась для прислуги, она смежная с кухней. Сталинским железнодорожникам и авиаторам обязательно полагалась прислуга. Особенно авиаторам…»

«Вы сказали сталинским?…»

«Да, этот дом построен в стиле высокого сталинского ампира. Здесь много разных чудес. В комнатах, например, мраморные камины. А внизу в холле колонны из каррарского мрамора и на стенах героические панно…»

«А каррарский мрамор откуда здесь взялся?»

«А отовсюду. Везде, где могли найти, оттуда и везли, если находили внутри страны, то везли изнутри, а бывало, что из-за границы…»

«В таких старых домах обязательно должны быть тайники…»

«А здесь и есть тайники, мы с отчимом нашли несколько, и даже один тайный сейф обнаружили…»

«Один тайный сейф?..»

«Да, в нем лежал пистолет, и летная фуражка, пробитая пулей. Отчим потом пистолет куда-то унес, а с фуражкой я долго в детстве играл…»

«Этот тайный сейф опять можно использовать. Для хранения документов, или… Впрочем, вам он, как я понимаю, уже не понадобится…»

«Да, скорее всего не понадобится, если, конечно, не передумаю…»

«А вы, Константин Андреевич, не передумаете?..»

«Если передумаю, я вам об этом сообщу, а сумку поставлю в сейф, пусть стоит там до лучших времен…»

«А если решитесь, то когда конкретно?..»

«А если решусь, то завтра с утра. Следите за новостями завтра с утра, особенно за радио и за газетами…»

«У нас, Константин Андреевич, свои источники информации, и гораздо более точные, чем радио и газеты…»

«Простите, я об этом забыл, голова, знаете, наполнена совершенно иным…»

«А чем конкретно, если не секрет, поделитесь на дорожку с профессиональным психологом?..»

«Разными, знаете ли, мыслями, о смысле жизни, о предназначении человека… О ненависти, о любви…» «А вы, Константин Андреевич, отчего это делаете? От ненависти, или от любви?..»

«Поначалу я думал, что от ненависти, но потом пришел к мысли, что от любви…»

«Неужели от любви можно взрывать бомбу в метро? Ведь там люди погибнут, и не только взрослые, но и дети. Вам что, не жалко детей?..

«Детей мне жалко больше всего…»

«Так в чем же дело, не могли бы вы объясниться?..»

«Как вам это лучше сказать… Понимаете, когда-то, в молодости, я верил сначала в науку, потом в математику, а потом поверил в любовь. Но любовь надо мной посмеялась, и я решил, что в мире нет ничего, кроме ненависти. А раз так; то и не жалко уже ничего, ни этого мира, ни людей, ни себя самого…»

«А потом, что было потом?..»

«А потом я опять поверил в любовь. Это трудно объяснить, но если в мире нет ничего, кроме любви, если даже ненависть подчинена любви, то и смерть тоже подчинена любви. Вечной любви, которая выше и жизни, и смерти, и страдания одного конкретного человека. Более того, чем больше в мире страданий, тем больше в итоге в мире будет любви. Это, впрочем, все вещи заумные и философские, о них лучше мог бы рассказать мой отчим, а я говорю так, как умею…»

«Вы единственный человек, который решается убивать ради любви. Одни делают это из веры, другие из чувства мести, третьи ради великой идеи, и только вы один из любви. Мне было бы интересно познакомиться с вами поближе, и побеседовать обо всех этих вещах. Жалко, что вас скоро не будет в живых…»

«А я вот себя не жалею, я себя уже разучился жалеть. Любовь и восторг перед этим миром переполняют меня, и я хочу побыстрее все завершить, чтобы потом… Впрочем, я ведь не знаю, что будет потом…»

«Так вы не верите в загробную жизнь? Не верите, что существует и рай, и ад, в котором вы, возможно, в итоге окажетесь?..»

«Я не успел в это поверить. Наука, математика и любовь помешали мне это сделать. Возможно, если бы у меня было больше времени, я поверил и в Бога, и в загробную жизнь. Но пока я верю только в любовь…»

«И ради этой любви готовы на то, на что вы решились?..»

«И ради этой любви готов на то, на что я решился…»

«Но тогда осталось дело за малым. В этой сумке, Константин Андреевич, которую вы возьмете в метро, есть внутри маленький рычажок. Когда будете готовы, и проститесь окончательно с этим миром, засуньте руку в сумку, и поверните в сторону рычажок. Просто лишь поверните, и больше уже не делайте ничего…»

«И больше уже ничего не делать?..»

«Да, больше ничего делать не надо, все остальное сделается за вас…»

«Так просто?..»

«Да, так просто. Все в мире. Константин Андреевич, вообще очень просто, и подчас сводится к самым элементарным вещам, вроде этого маленького рычажка…»

«После которого не будет уже ничего?..»

«Для вас, Константин Андреевич, за ним действительно не будет уже ничего, а для нас только лишь все и начнется…»

«Вам, очевидно, сложнее, чем мне…»

«Это как сказать, Константин Андреевич, это как сказать…»

.........................................................................................

И ушел незнакомец назад через черный ход, и скрылся из жизни Кости уже навсегда. Только вот черной сумки в руках у него уже не было…

.........................................................................................