Текст книги "Москва"
Автор книги: Сергей Могилевцев
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)
Глава пятнадцатая
Литературные вечера у Элеоноры Максимовны были хорошо известны в Москве, и на них в былые годы собиралось большое количество народа. Элеонора Максимовна немного играла на рояле, стоявшем у нее в комнате, а также на гитаре. Голос у нее был также довольно приятный, хотя с возрастом и становился все более низким и хриплым.
«У меня колоратурное сопрано, испорченное старым патефоном, который его озвучивает», – так обычно говаривала она, ничуть не смущаясь, что за глаза ее так и звали: Колоратурное Сопрано.
Впрочем, по молодости Элеонора Максимовна вообще ничего не смущалась, и именно этим привлекла она внимание философа Диогенова, искавшего в жизни, как Диоген, людей необычных, и в чем-то даже безумных. К примеру, таких, как он сам. Правда, позже, когда они узнали друг друга поближе, они все же поняли, что легче считать себя самого сумасшедшим, чем видеть такое сумасшествие в собственном супруге. Со стороны Григория Валерьяновича сюда прибавлялось еще и банальная ревность, поскольку на литературные вечера Элеоноры Максимовны приглашались в большом количестве ее бывшие воздыхатели и любовники. И, как не был философски образован Диогенов, какой бы широты взглядов он не придерживался, но порой не хватало ему философской мудрости и рассудительности, и вступал он сначала в спор, а потом и в банальные драки с бывшими любовниками своей супруги. Один из которых, неизвестно, правда, какой, по ее признанию, являлся отцом Кости. По этой причине некогда шумные сборища у Элеоноры Максимовны, привлекавшие знаменитостей со всей Москвы, превратились постепенно в нечто вроде чаепития для близких друзей, на которых, тем не менее, рояль и гитара также звучали.
И Шуберт звучал на этих дружеских чаепитиях, без которых Элеонора Максимовна обойтись уже не могла, и Штраус, и Вивальди, и песни Окуджавы исполнялись на них под гитару. Григорий Валерьянович больше любил и уважал Высоцкого, но Элеонора Максимовна была непреклонна: без «Виноградной косточки» и «Грохочущих сапог» не обходился теперь ни один ее вечер.
Григорий Валерьянович тоже не оставался в долгу, и под конец уводил гостей к себе в комнату, и показывал им особенно ценные пуговицы из своей обширной коллекции, которые, как собрание наколотых на булавки насекомых, хранились у него в специальных, выложенных ватой, коробках.
«А вот это, – говаривал он гостям, – подлинная пуговица Наполеона, потерянная им на острове Эльба!..»
«А эта маленькая жемчужина не что иное, как пуговица с окровавленной сорочки Марии Антуанетты…»
«А эти вот пуговицы подобраны на поле Бородинского сражения…»
«А эти на Куликовом поле…»
«А вот это, верите, или нет, пуговица, принадлежащая самому Эммануилу Канту, приобрел ее за совершенно безумные деньги, потратив на это приданое Элеоноры Максимовны!..»
На самом деле никакого приданого у Элеоноры Максимовны не было, ибо, уйдя от очередного любовника, она пришла в дом к Диогенову чуть ли не босиком и в одной сорочке, держа на руках новорожденного Костю. Но любил ее тогда Диогенов, любил безумно, и принял такой, как есть, и с тем, что держала она на руках. Ну, а потом у них всякое бывало, пока история не подвела к тому дню, о котором сейчас разговор…
.........................................................................................
И разбивался, разбивался литературный вечер Элеоноры Максимовны на маленькие ручейки, на водоемы, на пруды, покрытые ряской и лилиями, на укромные рощи, подобные греческой Академии, где, в тени роскошных дерев, вели свои беседы умудренные мастера философии…
И Платон вел свои беседы, и Аристотель вел. И Александр Македонский по молодости там тоже бывал…
Или не бывал, уже и не вспомню сейчас…
Но сначала, разумеется, мы просто обязаны представить читателям этих умудренных мастеров философии. Их, собственно говоря, было трое: сам Диогенов, а также уже упоминавшийся коллега его по философскому факультету Клочковский, тоже, разумеется, профессор, имя – отчество которого были Семен Афанасьевич. И второй профессор философии прибыл сегодня для бесед под сень дерев Академии. Грановским прозывался он, Даниилом Андреевичем. Всем троим философствующим было в высшей степени неинтересно пить чай в комнате Элеоноры Максимовны, и слушать ее упражнения на рояле и шестиструнной гитаре. Но для приличия все же пришлось им просидеть у рояля немного, а потом, витиевато похвалив женщину, удалиться в комнату к Григорию Валерьяновичу, которую и называли они своей Академией…
На полчаса всего и хватило их, чтобы слушать экзерсисы Элеоноры Максимовны, а больше ее музыкальные упражнения никто не выдерживал…
И уже слышалось сквозь стену неслышимое:
«Шопенгауэр с Кантом, стоят, безусловно, выше, чем Ницше, но без последнего обойтись никак невозможно…»
«Не смешите мои философские седины, коллега, Ницше годится разве что в качестве пособия для начинающего студента…»
«А вот и не так, а вот и не так, поскольку его Вечное Возвращение не что иное, как европейский вариант реинкарнации!..»
«Засуньте свою реинкарнацию в одно место, коллега, здесь вам не Индия, здесь засыпанная снегами Россия…»
.........................................................................................
А Людмила Васильевна еще не приехала…
В Государственной Думе заседала она…
И Кости не было дома, встречал он свою подругу внизу, у входа в подъезд…
Да кто же тогда был в доме у Элеоноры Максимовны?
А были у нее супруги Кандинские: Лев Давидович, и Майя Владимировна, работающие в том же близком к литературе институте, что и она. Обоим супругам давно не терпелось вступить в спор, начатый не сегодня, и не могущий закончиться никогда, кого же считать первым российским писателем? Но сдерживались они, ибо несомненные достоинства чая с пирожными тоже требовали вдумчивого своего осмысления…
Да и Окуджава на гитаре недурно звучал…
.........................................................................................
А Людмилы Васильевны, между тем, все не было и не было, государственными делами занималась она…
.........................................................................................
И терзали Элеонору Максимовну тяжкие думы. Разумеется, она уже знала, кто была та прекрасная дама, что пару раз появлялась у них с черного хода, и всегда таинственно исчезала в комнате Кости, источая туманы, загадочность и духи.
«Прошла, как Блоковская незнакомка, – думала Элеонора Максимовна, – и почему-то непременно в комнату сына…»
«Могла бы и в мою заглянуть, хотя, конечно, я ей неинтересна совсем…»
«Но как же так, ведь он еще мальчик, а она старше его, и уже взрослая женщина…»
«Интрига, здесь обязательно должна быть интрига…»
«Но что это за интрига – вот тот вопрос, от которого все и зависит…»
«Ах, и почему я не позволила ему жениться на торговке яблоками и картошкой? Та, по крайней мере, цитировала Достоевского, а кого может цитировать депутатка из Думы?..»
.........................................................................................
И, помимо всего, терзали хозяйку сомнения, как воспримет грядущая гостья собрание картин на стенах ее жилища?
Дело в том, что в молодости Элеонора Максимовна часто позировала художникам. Обнаженной позировала она, ибо фигура в молодости у нее была совершенная.
Григорий Валерьянович, влюбившийся в нее из-за этой фигуры, говаривал, что фигура эта классическая, такая же, как у Венеры, или у Афродиты, выходящей обнаженной из морских пенных глубин…
Ну да Григорий Валерьянович в женской красоте разбирался мало. Он бы и жабу болотную Афродитой назвал, если бы смог доказать философски, что она и есть идеал красоты…
Придя в дом к Диогенову в одной сорочке и с дитем на руках, Элеонора Максимовна постепенно перенесла сюда все картины, на которых изображена была обнаженной, и развесила их на стенах. И в комнатах развесила их, и в коридоре, и даже на кухне. Григорий Валерьянович смотрел на эти картины с высоты своего философского разума, и ничуть не ревновал их к Элеоноре Максимовне. Да и когда Костя был маленьким, тоже больших проблем с картинами не было. Гости, приходившие толпами на вечера Элеоноры Максимовны, были от этих картин без ума, и даже завидовали широте взглядов обоих супругов. Но когда Костя подрос, картины пришлось все же потихоньку убрать из коридора и кухни в комнату Элеоноры Максимовны. Да и Григорий Валерьянович у себя в Академии их тоже держать не хотел. Поэтому покрывали они стены центральной квадратной комнаты от пола до потолка, оставляя место лишь для камина, служа вместо обоев, что было весьма кстати, но этим восторг гостей усиливался еще больше. Костя из-за этих картин в комнату матери не заходил принципиально, и ненавидел ее из-за них еще больше.
Одно время, будучи подростком, он даже в отсутствии матери исчеркал многие из этих картин карандашом, но это нисколько не помогло, ибо Элеонора Максимовна спокойно мокрой тряпочкой протерла испачканные картины, и с них засверкала на зрителя ее молодая и белая красота.
А Костя после этого ушел в математику, а потом и вовсе заперся у себя в комнате, выходя лишь по ночам, чтобы перекусить чем-то на кухне, да погулять у ипподрома с их домашней собакой Верой…
.........................................................................................
А Людмилы Васильевны, между тем, все не было и не было. И Костя, встречающий ее внизу у подъезда, тоже не появлялся…
Глава шестнадцатая
Собачий лай был радостным и обрывистым.
А следом за лаем показалась и гостья.
В сопровождении Кости показалась она.
Тут уж и Григорию Валерьяновичу со своими друзьями пришлось покинуть домашнюю Академию и заглянуть в комнату Элеоноры Максимовны. Да оно и понятно – не каждый ведь день приходят к тебе в гости депутаты Государственной Думы!..
«Да вы проходите, – суетилась Элеонора Максимовна, – вот сюда, на этот стул, и садитесь! Вам чаю покрепче, или вы предпочитаете кофе?..»
«Нет, спасибо, я лучше чаю. А это вы на этих картинах?..»
«К сожалению, я. В молодости грешила, а сейчас нет сил выбросить всю эту мазню!..»
«Это вовсе не мазня, поверьте, я разбираюсь в подобных вещах. Этим картинам место не здесь, а в Эрмитаже, или в Русском музее…»
«Вот видишь, Костя, как нужно хвалить твою мать, – сразу же растаяла Элеонора Максимовна. – Наш Костя не любит эти картины, и называет их не иначе, как порнографией…»
«Ничего, после нашей свадьбы я научу его разбираться в искусстве…» «Если вы это сделаете, вы поистине совершите невозможно. Легче Луну стащить с неба, чем заставить Костю разбираться в искусстве!..»
«Для депутата Государственной Думы нет ничего невозможного. Мы, если надо, и Луну немного подвинем, и обяжем всех разбираться в искусстве!..»
.........................................................................................
«Да вы пейте, пейте, а то чай остынет, а о вас и о Косте мы позже поговорим. И про пирожные тоже не забывайте, еще не было никого, кто не хвалил эти пирожные. И академики их хвалили, и профессора, и простые доценты. Я уже не говорю про Григория Валерьяновича, он в первые годы после свадьбы только этими пирожными и питался. Дело в том, что я, будучи занятой на работе, не имела времени готовить борщи и котлеты, и пичкала его одними пирожными…»
«Ничего, у нас после свадьбы Костя будет есть и борщи, и котлеты!..»
«А ваша работа в Госдуме этому не будет мешать?..»
«Нисколько. Семья – это святое. Семья у меня самое главное, меня так мать воспитала…»
.........................................................................................
И радовалась от таких слов Элеонора Максимовна, и опять заиграла на рояле вечных своих Штрауса, Шуберта и Вивальди. А после и до гитары дело дошло. И хриплым своим сопрано под аккомпанемент шестиструнной гитары спела она:
Виноградную косточку в теплую землю зарою,
И лозу поцелую, и спелые гроздья сорву,
И друзей созову, и любовь в свое сердце настрою,
А иначе зачем на земле этой вечной живу…
А потом пришлось спеть и другое:
Вы слышите, грохочут сапоги,
И птицы ошалелые летят,
И женщины глядят из-под руки,
Вы знаете, куда они глядят…
А когда исполнила она под конец:
Всю ночь кричали петухи,
И шеями мотали,
Как будто новые стихи,
Закрыв глаза, читали.
Но было что-то в крике том
От едкой той кручины,
Когда, согнувшись, входят в дом
Стыдясь себя, мужчины.
И был тот крик далек – далек,
И падал так же мимо,
Как гладят, глядя в потолок
Чужих и нелюбимых.
Когда ласкать уже невмочь,
И отказаться трудно…
И оттого всю ночь, всю ночь
Не наступало утро…
Когда исполнила она эту песню, ближе и роднее Людмилы Васильевны не было у нее уже человека.
И только Костя все время молчал, и с досадой кусал свои тонкие нервные губы…
.........................................................................................
А в разговор уже вмешивались супруги Кандинские, и спрашивали наперебой:
«А это правда, что в Государственной Думе все депутаты миллионеры?..»
«А верно ли, что многие депутаты имеют не совсем правильную ориентацию?..»
И отвечала им Людмила Васильевна: «Нет не правда, в Государственной Думе все депутаты миллиардеры…» «Главное в жизни не ориентация, а любовь к Родине и святой нашей вере…»
И Григорий Валерьянович тоже спросил: «А какое хобби у депутатов в Госдуме, и не собирает кто-то из них на улице пуговицы вместо марок, икон и спичечных этикеток?..»
И ответила ему гостья: «К сожалению, пуговиц никто из них на улицах не собирает по той причине, что у всех есть машины. Но я знаю от Кости про вашу замечательную коллекцию, и сгораю от желанию на нее посмотреть..»
И растаяло сердце теперь у Григория Валерьяновича, и потащил он гостью за руку смотреть на свои пуговицы…
.........................................................................................
И только Костя молча сидел, кусая свои нервные губы, да два философа, Клочковский с Грановским, были поглощены неоконченным разговором, который вели они с Диогеновым, и готовили свои аргументы в неоконченном споре с хозяином дома. А спор этот, как водится, касался то Ницше, то Канта, то Шопенгауэра, и не было конца этому вечному философскому спору…
Глава семнадцатая
И рассыпались пуговицы по комнате Григория Валерьяновича, запрыгали по полу, кучками лежали на мраморном камине среди фотографий Элеоноры Максимовны и Кости, а также видов пирамиды Хеопса. Того самого, что, устав от пяти тысячелетнего сна, общался из золотого саркофага с молодым Диогеновым. Не часто к Григорию Валерьяновичу приходили такие гости, не часто так искренне интересовались его дорогой коллекцией. Которой больше не интересовался никто: ни жена, ни сын, ни коллеги по философскому факультету. И растаяло сердце философа Диогенова, и стал он извлекать из потайных коробок и шкафчиков самое сокровенное, составляющее гордость его долгих трудов, такое, какое он никому еще не показывал. И Людмила Васильевна подыгрывала ему, охала и ахала, закатывала глаза, и спрашивала, действительно ли это та самая пуговица, которая некогда принадлежала императору Наполеону, и правда ли, что найдена она на месте знаменитого Ватерлоо? И отвечал ей Григорий Валерьянович, что да, это чистая правда, что все так и было в действительности, и пуговица несомненно потеряна Наполеоном на поле кровавого Ватерлоо…
.........................................................................................
«Пуговица получила свое название от английского «баттон», то есть нераспустившийся бутон. А вообще пуговицам около пяти тысяч лет, и они впервые появились в Египте. Египетские служанки, особо отличившиеся, носили на шее большие металлические диски, которые и были прообразами пуговиц. Я вообще хочу написать всемирную историю пуговиц, и издать ее в виде энциклопедии. Вы не думайте, что я сумасшедший, ведь пуговицы собирали многие известные люди. И французские короли, между прочим, собирали, а русская императрица Екатерина Вторая вообще наладила их массовое производство!..»
«Да что вы, я так и не думаю, я уважаю людей, которые чем-то увлечены. Но неужели и французские короли тоже собирали пуговицы?..»
«Разумеется, собирали, только не на улицах и чердаках, как я, а пуговицы им подносили в качестве дара. И все сплошь серебряные и золотые..»
«А нет ли у вас чего-нибудь нашего, русского, отечественного, и тоже обязательно императорского, царского?..»
«А как же, есть одна пуговица, которую я берегу, как зеницу ока. Обронена последним императором Николаем Вторым в подвале Ипатьевского дома…»
«Того самого, где расстреляли всю императорскую семью?..»
«Того самого, оторвалась во время расстрела, то ли пуля в нее попала, то ли специально срезали на память со скромного военного кителя…»
«Вот эта, золотая, и вся во вмятинах то ли от пуль, то ли от слез, пролитых по убиенной царской семье?..»
«Нет, не золотая, а всего лишь позолоченная, но от этого не менее ценная. А вмятины, действительно, то ли от пуль, то ли от слез, но не реальных, а метафизических. Метафизические слезы, знаете, в иных случаях способны ранить больше, чем реальные пули. Метафизика вообще гораздо реальней, чем любая реальность…»
«О Господи, о Боже, дайте прикоснуться губами к этой святыне! Принадлежи эта пуговица мне, я бы носила ее на груди вместо креста, и еще сильнее полюбила бы Костю за это сокровище, хранящееся в его доме!..»
«Ну, если так, возьмите ее себе, ради блага Кости я готов расстаться с этой жемчужиной в моей обширной коллекции. Лейте слезы над убиенным Николаем Александровичем, и если хотя бы одна из слез будет принадлежать Косте, я буду считать, что выполнил свой долг отца и собирателя редкостей…»
.........................................................................................
И снова разбивался литературный вечер у Элеоноры Максимовны на отдельные потоки, заводи, и ручейки, и то тут, то там слышалось уже неслышимое, метафизическое: «Ба – ба – ба…»
«Бу – бу – бу…»
«Бы – бы – бы…»
«Не могу поверить, что Костя нашел свое счастье…»
«Не могу поверить, что мать такая же дура, как была все эти годы…»
«Надо же, а говорят, что на Охотном ряду одни лишь кретины. Выходит, что и там есть приятные исключения!..»
«Эти пирожные Элеоноры Максимовны заслуживают того, чтобы сюда приходить…»
«Эти картины на стенах волнуют меня больше собственной супруги…» «Клочковский несомненная бездарь, и его бред относительно Ницше…»
«С Грановского взять нечего, он метампсихоз от метафизики не отличит…» «Теперь, когда пуговица у меня, можно…»
.........................................................................................
«Но можно ли, можно, вот, в чем вопрос?..»
.........................................................................................
Не бродяги, не пропойцы,
За столом семи морей
Вы пропойте, вы пропойте
Славу женщине моей!
Вы в глаза ее взгляните,
Как в спасение свое,
Вы сравните, вы сравните
С близким берегом ее…
.........................................................................................
«А что это, коллега, у вас ипподром за окном, а вы так никогда и не играли на скачках?..»
«Мои скачки в душе,
они имеют метафизический смысл…»
«У вас, коллега, что ни возьми,
везде одна метафизика…»
«И мистика, прошу вас заметить,
и мистика…»
«Да где же вы видите мистику, не осталось
больше мистики в этом городе..
«Да как же не осталось мистики, если осталась! А регулярные пожары, то реальные, а то метафизические, от перестройки…
а фаллосы вместо церковных луковиц?.
.........................................................................................
«У меня предчувствия самые страшные,
если она меня бросит, а она бросит
меня непременно…»
«Впрочем, мне теперь все равно, я перешел ту черту,
за которой уже не страшно…»
«Что это она говорила про пожары Москвы…
я уже вижу пламя этих…»
.........................................................................................
«За царя и Отечество, и больше ни за кого…»
«Этот мальчик такой наивный, и будет делать
все, что я ему прикажу…»
«Свадьба, разумеется, будет, но не здесь, не на земле,
а на небе…»
«Сакральная свадьба,
после которой
все возродится…»
.........................................................................................
Ба – ба – ба, бу – бу – бу, бы – бы – бы…
И фаллосы вместо церковных луковиц…
ипподром в душе, а не там, за окном…
Его императорское величество
государь Николай Александрович…
Россия,
государь,
белая фата,
сакральная невеста…
.........................................................................................
М
И
С
Т
И
К
А
