Текст книги "Москва"

Глава двадцать третья

Ночью Людмиле Васильевне приснился сон. Она незримо присутствовала в подвале Ипатьевского дома во время расстрела императорской семьи, и видела последние мгновения жизни царствующих страстотерпцев. Она хорошо понимала, что присутствует здесь только условно, что на самом деле ее там нет, и, тем не менее, не могла отделаться от мысли, что это она находится рядом с живым царем, и именно она является его преданной императрицей. Матерью великих княжон и единственного больного наследника, так и не успевшего принять из рук отца корону Российской империи. Она видела, как летели во все стороны пули, как ударялись в стены, в пуговицы, и даже в нательные крестики уже погибших людей, и как одна из этих пуговиц, золотая, блестящая и бесценная, оторвалась от мундира Николая Второго, и, несколько раз подпрыгнув на месте, упала к ее ногам. Людмила Васильевна нагнулась, подняла эту блестящую золотом пуговицу, и положила ее себе на ладонь. В этой блестящей золотой пуговице заключалось отныне ее спасение, а еще спасение России, которая сто лет терпеливо ждала своего императора, а также свою императрицу, и, наконец, дождалась их. Она заглянула в глаза убиенному Николаю Александровичу, и увидела, что он, оказывается, вовсе не умер. Напротив, он доброжелательно смотрел на нее, и, более того, шевелил губами, что-то силясь сказать ей. Людмила Васильевна прислушалась, и услышала речь императора.

«Что это за пуговица, которую ты держишь в руках? – спросил у нее Николай Александрович. – Почему она так ярко блестит?..»

«Это пуговица от вашего мундира, мой государь, – ответила ему Людмила Васильевна. – Она оторвалась во время расстрела в этом страшном подвале. Она золотая, вернее, позолоченная, потому что принадлежит вам, мой государь!..»

«Неправда, во время расстрела в страшном подвале на мне не было ни золотых, ни позолоченных пуговиц. На мне был простой солдатский мундир, и пуговицы на нем тоже были простые и оловянные. Я всю жизнь был очень скромным, и пытался одеваться так же, как одевались мои солдаты. Тебя обманули, эта пуговица не моя, и принадлежит кому-то другому!..»

«Но как же так, ведь от этой пуговицы зависит теперь все мое счастье, а также счастье России. Она должна принадлежать именно вам, и больше никому, потому что с помощью этой золотой пуговицы я смогла наконец-то поговорить с вами, и сообщить о том, что согласна стать вашей новой императрицей. Согласна стать вашей астральной невестой!..»

«У меня уже есть императрица, уже есть жена, и мне не нужна новая императрица и новая жена. А тем более не нужна астральная невеста. Твои чувства ко мне похвальны, но ты никогда не станешь моей невестой, поскольку прошлое ушло безвозвратно. Возвращайся в реальный мир, и живи реальной земной жизнью. И не вороши тени прошлого, поскольку это очень опасно, и ты можешь жестоко пострадать, пытаясь проникнуть туда, где обитают одни лишь тени и сожаления о давно прожитой жизни!..»

«Но неужели в прошлом нет ничего, кроме теней, неужели там больше ничего не осталось?..»

«Там не осталось ничего, кроме теней. И еще воспоминаний, которые тоже никому не нужны. Это воспоминания тех, которые ушли навсегда, и никогда не смогут вернуться назад. Твои мечты о воскрешении прошлого – это всего лишь химеры, всего лишь плод помутненного разума…»

«Неправда, мой разум ясен и чист, как никогда…»

«Твой разум помутнен, он напоминает заезженную пластинку, которая никак не может остановиться. Смени тему, перемени мелодию, выключи граммофон, и не приглашай на танец тех, кто уже давно не танцует!..»

И упала Людмила Васильевна на пол страшного, залитого кровью подвала, и стала биться в припадке и дико кричать, и простирать руки к Николаю Второму, моля его принять ее в качестве императрицы и в качестве астральной невесты. Но кривились в ответ бледные губы убиенного императора, и постепенно все более воздушным и невесомым становился его облик, пока не исчез совсем в упавших со всех сторон белых и плотных туманах времени. А в ушах Людмилы Васильевны все крутился и крутился мотив старой заезженной пластинки, и избавится от этого мотива она уже не могла…

И проснулась Людмила Васильевна в своей постели, и сжимала она в руках злополучную золотую пуговицу, и понимала, что мечта ее стать астральной невестой убиенного большевиками императора Николая Второго окончательно погибла…

И выбежала она, как была, в одной лишь сорочке, и с зажатой в руке золотой пуговицей, из квартиры, и побежала вниз по подъезду, а потом мимо испуганного полусонного швейцара выскочила на улицу. И очутилась она на Тверской, ибо жила в самом ее начале, недалеко от Государственной Думы, и побежала, сама не понимая, куда и зачем, продолжая сжимать в руках злополучную пуговицу, и выкрикивая что-то бессмысленное и беспощадное.

И не понимали ее прохожие, и шарахались от нее, и принимали за сумасшедшую…

.........................................................................................

«Государь император…»

«Императрица, астральная невеста…»

«Но как же так, ведь Россия без пуговицы погибнет…»

.........................................................................................

А потом пошло уж совсем бессмысленное: «Россия,

пуговица,

император,

царский венец,

белый платок…»

«Ба-ба-ба,

бу-бу-бу,

бы-бы-бы…»

.........................................................................................

А дальше в наступившей тишине явственно прозвучали слова:

«Свихнулась. Везите ее в психбольницу…»

И увезли Людмилу Васильевну по Тверской в психбольницу, и больше здесь не появлялась она…

Разве что в мечтах своих появлялась…

 
Мы не молимся ни маме, ни папе,
И у нас здесь ни тети, ни дяди,
У нас только куры в томате,
У нас только б. ди в помаде.
 
 
И у нас здесь не сеют, не пашут,
И у нас здесь не жнут, не веют,
У нас только ветры крыльями машут,
У нас только флаги над Родиной реют.
 
 
А наша звезда Проксима Центавра,
А наш весь народ из звездного света,
А наши пожарники с утра бьют в литавры,
И нам не видать ни зги, ни просвета.
 
 
А мы все давно устали креститься,
А наши девчонки уходят из дома,
А наша вся жизнь из звездного ситца,
И нас уже не возьмут из роддома.
 
 
А наши телеги давно отскрипели,
А наш бронепоезд успел к расстрелу,
Во всем виноваты, друзья, капели,
 
 
Во всем виноват иностранец Растрелли.
 
 
Все, что сбылось, не идет в сравненье
С тем, что когда-нибудь может случиться,
Мы все поплывем через реку забвенья,
И все за Иисуса будем молиться…
 

Глава двадцать четвертая

Костя сидел в метро, и на коленях у него стояла тяжелая сумка, в которой лежало нечто, что получил он чрезвычайно легко. Он даже не думал до этого, что это нечто можно было получить так легко. Множество людей и организаций предлагали ему это нечто, так что он даже растерялся сначала, и не знал, на ком из них следует остановиться. В последнее время, после того, как Людмила Васильевна исчезла, он встречался со многими людьми, и беседовал то на конспиративных квартирах, которые, впрочем, выглядели совсем как обычные квартиры, так что тот, кто бы решил арестовать этих людей, не смог бы ни в чем их обвинить. То некие люди приходили к нему с черного хода, причем некоторые из них говорили, что пришли от Людмилы Васильевны, и добродушная домашняя собака Вера дружелюбно виляла им хвостом, чувствуя, видимо, знакомый запах, исходивший от этих людей. На других же она рычала, и не хотела впускать в комнату к Косте, и Костя сразу же понимал, что от этих людей исходит для него какая-то особенная опасность. Но он все равно принимал их у себя, и они долго беседовали при закрытых дверях, а в коридоре на полу лежала верная Вера, и рычала на всех, в том числе и на проходившую мимо Элеонору Максимовну. Это ее страшно пугало, и она не знала, что делать, то ли предложить гостям чая, то ли немедленно звонить куда-то, и просить спасти ее гибнущего на глазах сына. А то, что Костя стремительно шел к погибели, было видно невооруженным глазом, и тем более видело это чуткое материнское сердце.

Насчет этой близкой погибели один из посетителей так объяснил Косте:

«Вы, Константин, не думайте, что идете к погибели, и бросаетесь в какой-то бездонный омут. Вы, напротив, готовитесь совершить великий подвиг, на который способны немногие, и после которого имя ваше будет у всех на устах. Мы ведь, Константин, живем только миг, и все наше земное существование есть только лишь приготовление к вечности. Вот ради этой вечности, Константин, вы и должны сделать то, на что сотни и тысячи других еще не способны. Ради вечности и ради России, которая устала томиться в неведении, и ждет новых героев, способных повести за собой миллионы. Так будьте же таким новым героем, и не страшитесь смерти, ни своей, ни чужой, потому что эти смерти на благо России…»

Но Костя не понимал, почему эти смерти, и его, и чужие, на благо России. И, кроме того, он опять стал бояться смерти. Еще недавно он ее совсем не боялся, а теперь вдруг его стали посещать странные мысли, что он умрет, и, возможно, умрет не один. А вокруг будет продолжаться жизнь, и люди будут так же, как сейчас, сидеть в метро, читать книги, думать о чем-то приятном, разговаривать между собой, смеяться, и считать, что будущее всецело принадлежит им самим. Но будущее уже не принадлежало им самим, потому что в сумке у Кости лежала бомба, и стоило ему засунуть внутрь руку и повернуть маленький рычажок, как эта бомба тотчас же должна была взорваться, и тогда…

Вот в этом и был самый главный вопрос: что будет тогда? Будет ли тогда он сам, и все эти люди, сидящие сейчас рядом с ним в метро, а также те, которые идут и едут по своим делам наверху, и просто живут своей ежедневной жизнью? Или всего этого уже не будет, и со смертью его исчезнет весь этот прекрасный мир, который он вдруг необыкновенно полюбил, и терять который ему уже не хотелось. Но одновременно с этим он понимал, что пути назад у него нет, что Рубикон уже перейден, и что этот страшный и самый главный в мире вопрос: будет ли мир существовать после его смерти? – решит кто-то другой. Возможно, его решит его отчим – философ, или вообще какой-нибудь высоколобый русский мальчик, вдруг озабоченный этим страшным и главным вопросом. Такой же высоколобый, как он сам, у которого впереди вся жизнь и бесконечно много времени для раздумий. А у него, к сожалению, этого времени уже нет, и он уже перешел черту, и отступать назад для него уже поздно…

Возможно, Костя еще какое-то время думал обо всех этих проклятых вопросах, но рядом с ним, как раз напротив него, как обычно, стоял давно знакомый ему полицейский, весь увешанный наручниками, дубинками и пистолетами, и улыбался Косте так дружелюбно, что у того сразу же отлегло от сердца.

«Какой славный, какой милый человек этот полицейский», – подумал Костя, засовывая руку в сумку, чтобы опустить вниз маленький рычажок, от которого зависело теперь так много. От которого теперь зависела и его жизнь, и жизнь всех этих милых и бесконечно добрых и хороших людей.

Но в тот миг, когда он засунул руку в сумку, и уже дотронулся пальцами до заветного рычажка, полицейский, стоявший напротив него, вдруг выхватил пистолет, и несколько раз выстрелил Косте в грудь.

«Зачем он это делает, – успел подумать Костя, – ведь мы с ним так давно знакомы, и стали почти что друзьями? Ах, как же больно мне, и как же обидно, что я не успел повернуть этот маленький рычажок!..»

.........................................................................................

Он умер, так и не успев узнать, взорвалась ли та бомба, которую держал он на коленях в вагоне метро, и к взрыву которой шел всю свою жизнь. А философский вопрос, существует ли жизнь после смерти одного человека, пришлось решать кому-то другому…

.........................................................................................

Уже почти погибнув, Костя каким-то краем сознания вдруг увидел себя живым, гуляющим вдоль ипподрома рядом со своей Настей. Настя по-прежнему торговала на Беговой яблоками и картошкой, а иногда даже бананами и грейпфрутами. Костя скупал у нее эту картошку, бананы и грейпфруты чуть ли не тоннами, и постепенно завалил всю их кухню этими дарами как среднерусских равнин, так и заокеанских полуденных стран. Собака Вера, а также Григорий Валерьянович были этому бесконечно рады. Вера потому, что в своих прогулках Костя и Настя брали ее с собой, и у рыжей с подпалинами суки наконец-то появился смысл в жизни. Она про себя думала, что пусть у нее и не будет детей, поскольку Элеонора Максимовна уже давно запретила ей таких детей заводить. Но пусть, думала она, дети будут хотя бы у Кости и Насти, а она будет их воспитывать, и прививать им свою собачью мудрость. А мудрости этой за прошедшие годы у Веры накопилось достаточно. Все же она росла в семье философа, ведущего ученые разговоры со своими коллегами, и невольно впитывала в себя всю эту философскую ученость. Которая, что ни говори, была куда как выше учености обычных нормальных людей. Вера сознавала, что растет она не в совсем нормальной семье, в которой бы с ней ходили на охоту, и каждый год сводили с породистыми, или даже совсем беспородными кобелями. Но так же, как люди не выбирают своих родителей, собаки не выбирают профессии своих хозяев. Да и от Элеоноры Максимовны Вера тоже многому научилась. И если бы у нее были друзья среди собачьего мира, она бы многое смогла рассказать им о поэтике Достоевского. Да и о Гоголе с Пушкиным тоже немало бы им поведала. Но не было у Веры друзей среди собачьего мира, а было всего лишь два друга: Костя и Настя. И поэтому Вера несказанно была рада тому, что Костя, ухаживая за Настей, сумками и авоськами таскал в их кухню фрукты и овощи. Помимо прочего, в некоторых коробках из-под бананов встречались огромные мадагаскарские тараканы, на которых Вера, не имея возможности охотиться на рябчиков и вальдшнепов, довольно успешно охотилась на кухне. Она часами сидела в засаде, ожидая, пока пришелец с далекого экзотического острова высовывал свои усики из картонной коробки, а затем мгновенно накидывалась на него, и проглатывала целиком. Мадагаскарские тараканы были очень приятны на вкус, и Вера жалела, что их не так много, как ей бы хотелось. Элеонора Максимовна, случайно заметив, как Вера охотится на тараканов, а потом их съедает, глубокомысленно заметила, что ей, очевидно, не хватает витаминов. Возможно, она была недалека от истины.

Григорий Валерьянович, одно время по молодости бывший вегетарианцем, и не забывший об этом периоде в своей жизни, также радовался тому, что на кухне у них теперь много фруктов и овощей. И лишь Элеонора Максимовна, заподозрив неладное, выследила Костю и Настю в то время, как они целовались в сумерках у входа в Боткинскую больницу, и устроила по этому поводу грандиозный скандал. Но Костя заявил ей, что ему уже двадцать восемь лет, и он волен целоваться с кем угодно и где угодно. Хоть под аркой у входа в Боткинскую больницу, хоть у самого Склифософского. Настя же после этого перенесла свой лоток с Беговой на Ленинградский проспект, и спокойно торговала там. И, кстати, приносила своим работодателям даже еще большую выручку, чем была раньше. Элеонора Максимовна поскандалила еще какое-то время, а потом смирилась с Костиным выбором, и больше его не доставала. Она решила, что чему быть, того не миновать, и от судьбы, как видно, не уйти. Да и поэтика Достоевского требовала от нее ежедневного умственного присутствия.

Поэтому Костя, в самые последние мгновения своей жизни, уже практически погибнув, увидел вдруг себя и Настю, целующихся в сумерках рядом со входом в родной ипподром. Как раз в том месте, где на стене находится панно с бегущими вдаль лошадьми. А потом тьма сомкнулась над ним, и больше уже он ничего не видел.

Глава двадцать пятая

Сразу же после взрыва в московском метро, который его исполнитель, разорванный на мелкие части, не успел почувствовать, пассажиры подземки заметили собаку, бегущую по разным станциям, и даже по рельсам, в поисках неизвестно кого. Это была Вера, домашняя собака семьи Диогеновых, безуспешно разыскивающая своего хозяина, без которого жить уже не могла. Домой на Беговую она так и не вернулась, и навсегда осталась в метро, став со временем его призраком. Таким же, как Последний Машинист, или не менее легендарный Путевой Обходчик. Рыжим Призраком называют ее теперь работники метро, и крестятся при этом, шепотом добавляя, что там, где появляется этот призрак, жди скорой беды.

Также многие в эти дни, особенно на рассвете, или на закате, видели летящую в воздухе четверку коней, управляемую полуголым кудрявым юношей, похожим на античного бога. Некоторые даже утверждали, что это сам Аполлон, погоняющий бронзовую квадригу, сорванный взрывом с фасада Большого театра. Но, во-первых, потрясший всех взрыв произошел в метро, и никак не мог сорвать квадригу с Аполлоном, расположенную над входом в Большой театр. А, во-вторых, большинство москвичей вообще привычно не смотрят на небо, отчасти потому, что из-за обилия света делать это бессмысленно, особенно по ночам, ибо ничего увидеть там не удастся. И еще потому, что слишком уж заняты они своими повседневными делами. Добавим уже для полноты картины, что были единицы, в основном завсегдатаи московского ипподрома, которые божились, будто четверка коней слетела с крыши именно этого уважаемого заведения, а Аполлон присоединился к ней после, то ли сойдя с греческого Олимпа, то ли с фасада все того же Большого театра. Но утверждение это настолько фантастично, что не выдерживает никакой критики, и подробно останавливаться на нем мы не будем.

Ну, а что же случилось с иными героями этой странной, временами излишне правдивой, а местами откровенно фантастической истории?

Григорий Валерьянович Диогенов, любивший Костю как сына, трудно переживал его утрату, но компенсировал ее глубокими философскими раздумьями, отчасти помогшими ему пережить трудные времена. Он еще больше погрузился в московскую мистику, постепенно приходя к мысли, что мистика эта намного глубже, чем пресловутые Последний Машинист и Путевой Обходчик, а также квадриги над ипподромом и Большим театром. Он все больше и больше погружался в религиозную мистику, и часами простаивал в Третьяковской галерее перед Рублевской «Троицей», приходил к храму Василия Блаженного на Красной площади, и почти в полном одиночестве стоял внутри этого храма, словно боясь спугнуть кого-то. Понимая, что это действительно Град Божий, с помощью которого Иван Четвертый надеялся спасти свою бессмертную душу. В разговорах с друзьями, уже известными философами Грановским и Клочковским, он даже утверждал, что видел частенько тень Ивана Грозного, а также вполне реального Василия Блаженного, который под ручку прохаживался не спеша с грозным царем, убеждая его не грешить, и покаяться во всех его преступлениях. Друзья Григория Валерьяновича, философы Грановский и Клочковский, считали его сумасшедшим, о чем и проинформировали во всех деталях руководство философского факультета. Руководство, однако, было в растерянности, и не решалось увольнять Григория Валерьяновича. Во-первых, потому, что студенты его любили, а во-вторых, оттого, что на философском факультете все были в той, или иной степени сумасшедшие.

И еще по одной причине не решилось руководство уволить философа Диогенова, или, по крайней мере, забрать у него руководство кафедрой. Причина эта была настолько важная, что ради нее можно было простить Диогенову все, ибо ходили упорные слухи, что он – таки создал нашу отечественную философскую систему. Создал, но упорно отрицает это. То ли боясь того эффекта, который она произведет на еще не готовое к такому откровению общество, то ли… Одним словом, вот из-за этой вроде бы созданной отечественной философской системы, объясняющей все на свете, и не решился никто сместить Диогенова. Философам же Грановскому и Клочковскому отечески попеняли, что не стоит из зависти клеветать на коллегу.

Элеонора Максимовна смерть сына переживала очень тяжело, виня в ней себя саму, ибо, не запрети она Кости встречаться с торговкой фруктами и овощами, все сложилось бы совсем по-другому. Она умерла через год после описываемых событий, день в день со злополучным взрывом в метро, искреннее считая, что гражданская война в русской литературе отнюдь не закончена, и что грядущие сражения в этой войне неизбежны. В дискуссии о первенстве того, или иного писателя она уже не вступала, но под конец была твердо убеждена, что она-то и есть та самая Настасья Филипповна, по глупости чуть не женившаяся на идиоте князе Мышкине.

По странному стечению обстоятельств за несколько мгновений до смерти Элеонора Максимовна, так же, как и ее сын Костя, перешла в мир иной. Она уже не была женой сумасшедшего профессора философии, собирающего на улицах пуговицы, и даже не жила в этом слишком рациональном и суетном веке. Она жила теперь в позапрошлом столетии, и была невестой князя Мышкина, болезненного молодого человека, которого она одновременно и любила, и презирала. Элеонора Максимовна сначала не могла понять, как же она решилась связать свою судьбу с таким несчастным и обиженным Богом существом, который, если честно, мало чем отличался от Григория Валерьяновича. Очевидно, только очень важные обстоятельства заставляют женщин связывать свою судьбу с человеком, который производит впечатление идиота. И, значит, такие обстоятельства у нее имелись. Начав сравнивать между собой Григория Валерьяновича и князя Мышкина, она очень быстро сообразила, что Григорий Валерьянович гораздо более нормальный, чем несчастный, идущий прямой дорогой к помешательству, князь. И стало вдруг Элеоноре Максимовне ясно, что вся ее игра с Достоевским, с его поэтикой, а также с Настасьей Филипповной, героиней романа «Идиот», была всего лишь глупой игрой. Что не следовало ей играть в эту игру, что игра эта была ей придумана, и не имела к действительности никакого отношения. Что хорошо, конечно, изучать классиков прошлого, но не надо при этом переходить незримую грань, за которой ты сам становишься сродни идиоту. И поняла Элеонора Максимовна, что она как раз и перешла эту незримую грань, что игра ее стала слишком опасной, и что ей надо срочно возвращаться назад. Но возвращаться назад ей было некуда, ибо в реальном мире она умерла. И поэтому осталась Элеонора Максимовна навсегда в своем вымышленном мире. И на этом закончилась ее история.

Самого же Костю, приведшего в действие адскую машину, и разорванного на мелкие части, а также на мелкие атомы, опознали еще до того, как этот взрыв произошел. Сразу же после взрыва было обнародовано коммюнике, где в подробных деталях излагалась Костина биография, говорилось о его несчастной любви, и утверждалось, что указанный взрыв вовсе не теракт, а деяние отчаявшегося одиночки. Который, будучи брошенным невестой как раз накануне свадьбы, решился на этот отчаянный поступок. Многие не понимали, как можно было так быстро собрать сведения о разорванном на куски человеке, от которого практически ничего не осталось, ну да это не нашего ума дело. Там, где надо, там все хорошо знают еще до того, как это может случиться.

Кстати, полицейского, застрелившего Костю за мгновение до того, как он повернул заветный рычажок в адской машине, посмертно представили к высокой правительственной награде.

Людмила Васильевна, несостоявшаяся невеста Кости, сошедшая с ума на почве своей любви к убиенному большевиками царю Николаю Второму, и бегавшая по Тверской в одной ночной сорочке, находится ныне в психиатрической лечебнице. Сначала она попала в знаменитую Кащенко, известную еще как Канатчикова дача, и ее, как депутата Госдумы, хотели во что бы то ни стало вывести из невменяемого состояния. Но поскольку она упорно называла себя астральной невестой погибшего мученической смертью императора, и даже его законной императрицей, постепенно отказались от этой мысли. Через какое-то время Людмилу Васильевну перевели в одну небольшую частную подмосковную клинику, а ее место в Госдуме занял другой человек. Это была уже не женщина, а мужчина, ибо на Охотском Ряду решили, что доверять столь ответственное место женщине весьма неосмотрительно. В лечебнице она рассказывает всем, и врачам, и пациентам, что является астральной невестой Николая Второго, и ее так и зовут теперь: Астральная Невеста. Кто-то из жалости раздобыл для нее белую фату, и она постоянно ходит в ней, уверяя всех, что на днях состоится ее венчанье с государем– императором. Многие, как ни странно, в это верят.

В лечебницу к Людмиле Васильевне, кстати, приходили первое время ее коллеги из Думы, надеявшиеся на то, что она все же поправится. Но, увидев ее в белой фате, и наслушавшись историй о том, что она невеста Николая Второго, постепенно перестали ее навещать. Также и газеты какое-то время сохраняли к ней интерес, и описывали во всех деталях трагическую любовь между ней и Костей, которая одного заставила взорвать в метро бомбу, а другую сделаться сумасшедшей. В Японии, где она когда-то была популярна, даже сняли еще один мультфильм о прекрасной девушке, сошедшей с ума на почве безумной любви, и какое-то время этот мультфильм имел большой успех. Но постепенно и создатели мультфильмов в Японии, и российские газеты потеряли интерес к Людмиле Васильевне, ибо появилось много новых тем, достойных того, чтобы их освещать. А, самое главное, появились новые безумцы, готовые ради высокой любви сходить с ума и взрывать бомбы в метро. И в этом смысле история, рассказанная нами, не является чем-то особенным и исключительным. И раньше случались такие истории, и в будущем будут происходить непременно. Ибо на этом держится мир, полный до краев безумства, ненависти и любви. Но, впрочем, об этом лучше всего мог бы рассказать философ. Такой, например, как Григорий Валерьянович Диогенов. Который по-прежнему жив – здоров, обитает в доме на Беговой, и каждое утро, подходя к окну, видит там летящую в небе четверку крылатых коней, символизирующую вечное движение и вечную жизнь.

Двое сослуживцев Элеоноры Максимовны, супруги Кандинские, работавшие вместе с ней в окололитературном учреждении, остро переживали невозможность вновь отведать ее знаменитые пирожные, ибо и самих пирожных, и чаепитий, и литературных вечеров на Беговой больше не было…

Ну а что же Москва ?..

Москва, как ни странно, устояла, и осталась на месте, но стала более молчалива и более насторожена, ибо чувствовала, что на этом еще ничего не закончилось, и главные события в Москве еще впереди. По-прежнему никто из москвичей не смотрел на небо, хоть и происходили там всевозможные знамения, по которым легко можно было узнать о грядущих неизбежных событиях. Не смотрел потому, что, во-первых, не привыкли смотреть на небо. А, во-вторых, чему быть, того, как известно, не миновать. И поэтому по-прежнему жила Москва своей обычной жизнью, постепенно забывая о том, что было вчера, и готовясь к тому, что случится завтра.

2018