Текст книги "Москва"

Глава двенадцатая

А ведь не удержались мы, не удержались, и коснулись слегка темы московской мистики в самом начале этого опуса. Да и Григорий Валерьянович, один из героев этого сочинения, был, по нашему утверждению, русским мистиком, поскольку вовремя сообразил, что быть русским Платоном в этой стране невозможно. Более того – был он московским мистиком, ибо видел мистическое везде, буквально в последней мелочи, будь то пуговица на земле, или четверка коней за окном на другой стороне Беговой. Но все же не мистика найденных им на улице пуговиц, многие из которых вмещали в себя чуть ли не всю историю государства Российского, не мистика летящих над ипподромом коней, ни даже мистика загадочного Последнего Машиниста, пропавшего в лабиринтах московского метрополитена, является подлинной мистикой Москвы. Есть здесь мистика гораздо более страшная, такая страшная и ужасная, что кровь стынет в жилах от ужасов этой московской мистики!

Лучше всего мистику Москвы сравнивать с мистикой Петербурга, ибо мистика города на Неве давно уже стала классикой, и знакома чуть ли не каждому по повестям и рассказам Николая Гоголя, а также стихам Александра Пушкина. Мистика Петербурга – это классическая европейская мистика, такая же, как сказки братьев Гримм или Шарля Перро. Такая же, как произведения великого Гофмана, того самого, который Эрнст Теодор Амадей, ибо прибавил он к имени своему еще и имя великого Моцарта. Мистика Петербурга – это мистика Невского проспекта, по которому прогуливается сбежавший от хозяина Нос в одноименной повести Гоголя, а также иные персонажи этого отца всей современной русской литературы. Это и мистика Медного Всадника, поднявшегося на дыбы над разлившейся и затопившей Петербург Невой. Это и мистика несчастного Акакия Акакиевича, потерявшего самое дорогое, что было у него в жизни – заветную свою шинель. Без Гоголя и без Пушкина не было бы мистики Невского проспекта, как не было бы и мистики самого Петербурга. Но одновременно без мистики Невского проспекта и Петербурга не было бы и Пушкина с Гоголем. А без двух последних не было бы вообще русской литературы. И Достоевского бы не было, который вторичен по отношению к Гоголю. И Раскольников его вторичен, и князь Мышкин вторичен по отношению к Акакию Акакиевичу и Медному Всаднику.

Но мистика этих таинственных мест, мистика Невского проспекта и Петербурга есть всего лишь высокая европейская мистика, стоящая в одном ряду с мистикой Вольфганга Амадея Моцарта, Эрнста Теодора Амадея Гофмана, братьев Гримм и Шарля Перро. Это мистика европейская и классическая, она вечна и на все времена, ибо давно уже вплавлена в вечность. И четверка коней над московским ипподромом есть часть этой европейской мистики. И та же квадрига, погоняемая неистовым ездоком Аполлоном, над входом в Большой театр есть часть этой высокой мистики. И сам Большой театр, давно уже летящий среди звезд со всеми своими балетами и всей своей музыкой – есть часть этой высокой общемировой мистики. Но все это, господа, человеческое, слишком человеческое! Да, господа, это все очень высокое, это все давно уже вплавлено в историю и европейской, и мировой культуры, но все это, повторяю, всего лишь человеческое! И Невский проспект человеческий, и Петербург человеческий, и Акакий Акакиевич всего лишь человек, ибо несчастья и невзгоды его – это всего-навсего несчастья и невзгоды маленького жалкого человека. Но есть, господа, нечто гораздо более страшное, чем мистика Петербурга и Невского проспекта! Есть, господа, нечто гораздо более страшное, чем мистика Гофмана и даже мистика Амадея Моцарта! Ибо существует; господа, в мире мистика надмирная, мистика вселенская, и эта мистика принадлежит Москве!

.........................................................................................

О, Невский проспект, о, любовь моя на все времена! Как часто прохаживался я по тебе в компании героев Гоголя, натыкаясь то на сбежавшего от майора Ковалева высокомерного Носа, то на одетых в шляпки и котелки жителей северной столицы. А то, бывало, и на самого Николая Васильевича, в рассеянности шагающего в неизвестность посреди призрачной и безликой толпы. А то и, представьте, чуть ли не попадая под копыта нетерпеливых рысаков, везущих в экипаже молодого Александра Пушкина, хмельного, веселого, и полного еще самых радужных надежд, многим из которых сбыться не суждено. О Петербург, о твой Гостиный двор, и твой Эрмитаж, и твои выгнутые аркой мосты, и твой Спас на Крови, и твой Казанский собор, и твой Васильевский остров! И твои величественные ростральные колонны, и твоя кунсткамера, и твоя Нева, и твоя Петропавловская крепость! И мою первую в жизни любовь, которую подарил ты мне, Петербург, я тоже никогда не забуду! Ведь без тебя, Петербург, не было бы моей Москвы, и не было бы той глубины, которая пришла ко мне вместе с тобой, и, напитавшись твоей глубиной мировой, вознеслась к небесам, став в итоге глубиной вселенской. За вселенскую глубину благодарю тебя, мой Петербург, за твою университетскую библиотеку, где, склонившись над книгами, штудировал я гранит науки. И за твои городские библиотеки, где впервые пришли ко мне и Шопенгауэр, и Кант, и он, он, неистовый и вольный Чайльд – Гарольд, герой поэмы не менее неистового английского лорда! Благодарю тебя, мой Петербург, за свое студенчество и за тот взлет культуры, который ты мне подарил! И за те врата, заветные врата в Москву, которые ты в своих бесконечных щедротах мне отворил!..

 
Над Петра великими твореньями,
Там, где сунул лапы в воду мост,
Извивался девятью коленьями
Дымок папирос…
 
 
И не пели ему элегии,
Про него говорили – вред…
Тихо вьется над Двенадцатью Коллегиями
Дымок сигарет…
 

.........................................................................................

Да, господа, да, мистика Петербурга, как бы велика и глубока она не была – всего лишь мистика человеческая. «Человеческое, слишком человеческое!» – воскликнем мы вслед за философом. Ибо за мистикой Петербурга высвечивается и показывается нам мистика уже совершенно иного рода – мистика сверхчеловеческого! Ибо Москва – это и есть нечто сверхчеловеческое, такое, какое проявлялось в истории человечества всего лишь несколько раз. А может быть, и не проявлялось вообще. Ибо Москва – это полис полисов, мегаполис мегаполисов, город городов, надежда и одновременно погибель мира. Ибо из Москвы исходит в мир надежда, и из нее же идет в мир погибель. Такая страшная и такая вселенская, какой, возможно, еще никогда не бывало.

Мистика Москвы неотделима от мистики России. Которую хорошо понял Николай Гоголь, вложивший в уста Тараса Бульбы слова о том, что грядет русский царь, и поклонятся этому царю все народы и все государства. Мистика России есть религиозная мистика, и мистика Москвы тоже есть религиозная мистика. Это мистика надмирная, мистика Третьего Рима, мистика религиозного центра и религиозной силы, больше и выше которой на земле еще не было, ибо Четвертого Рима на земле создать невозможно. Гоголь, сам бесконечный мистик, остро чувствовал это, и именно поэтому вложил в уста Тараса Бульбы слова о русском царе, который придет, и которому должны поклониться все народы и все государства. И царь Иван Грозный, самый первый и самый большой из всех русских царей – мистиков, также остро чувствовал глубину России и мистицизм Москвы. И не даром построенный им храм Покрова Пресвятой Богородицы, известный в народе как храм Василия Блаженного, и не храм вовсе, а воплощенное в камне Царство Божие на земле. Ибо негде молиться в этом храме, ибо нет там места для многих людей, а есть место всего лишь для одного человека. Для Ивана Четвертого, для царя Ивана Грозного, надеявшегося с помощью этого храма, этого низведенного на землю Царства Божьего, спасти свою вечную душу.

Как фараоны в Египте строили свои пирамиды, этот прообраз Царства Небесного на земле, царства еще не христианского, а языческого, для того, чтобы с их помощью достигнуть небес, так и Иван Грозный надеялся с помощью храма Рождества Богородицы выйти в Царствие Божие. И все эти Новые Иерусалимы, которые вдруг начали строить на Руси, строились от предчувствия событий неординарных, событий эпохальных, событий последнего дня. Строились в ожидании и предчувствии Судного Дня. Строились в предчувствии Конца Света. В надежде на спасение строились они.

Ну а что же это за грядущий русский царь, которому должны поклониться все народы и все государства? Был ли он уже на Руси, или еще не был? Был ли он еще в России, или его здесь не было? Не было еще этого грядущего русского царя, ибо этот царь, который, возможно, возглавит священный поход по освобождению Константинополя, еще только грядет. И, не остановившись на этом, возглавит дальше поход по освобождению Иерусалима. Грядущий русский царь – это царь нового, последнего в истории крестового похода по освобождению Иерусалима. Вот кто такой грядущий русский царь, которому должны поклониться все народы и все государства. Иван Грозный только лишь предчувствовал это предназначение России, и великую миссию, возложенную небесами на грядущего русского царя. Предчувствовал, но выполнить эту миссию не мог. Ибо еще не пришло время для этой великой миссии. Ибо время для этой великой миссии еще придет. И грядет уже русский царь, возглавивший последний крестовый поход по освобождению Иерусалима. Вот истинная и подлинная мистика России! Вот истинная и последняя мистика Москвы! Мистика города, царь которого возглавит новый и последний крестовый поход, и в Иерусалиме, в храме Гроба Господня, объявит о конце Мировой Истории. И тогда не надо уже будет строить московским царям и патриархам вокруг своего города Новые Иерусалимы, ибо Новый и последний Иерусалим будет лежать у их ног. И тогда уже не надо будет строить им храмы для одного человека, подобные храму Василия Блаженного, в надежде создать для себя ковчег, в котором бы он смог отплыть в Царство Небесное. Ибо Царство Небесное само приплывет, и опустится к ногам последнего русского царя, и на земле наступит конец истории. И мистика Москвы, мистика религиозная и страшная, мистика града, называемого Третьим Римом, соединится с мистикой всей вселенной. И увидим мы вспышки молний, и кровавую Луну, и помрачение Солнца, и ангелов в небесах, и Спасителя, спускающегося с оливковою ветвью в руке на землю. А дальше, конечно, каждый получит свое, то, что он заслужил. Но это уже будет за гранью земной истории.

Глава тринадцатая

Из морозного февральского воздуха соткались ажурные башни Новодевичьего монастыря, и самая крайняя из них, прямо у кромки застывшей воды. Напрудной башней называлась она когда-то, поскольку находилась рядом с прудом. Стрельцы в ней размещались когда-то, а позже томилась царевна Софья, посаженная в нее Петром…

У Софьиной башни встретились Костя и Людмила Васильевна.

«Вы знаете, Костя, что башня эта называется Софьиной?..»

«Да, знаю, я же москвич, и пруд у Новодевичьего монастыря – мое любимое место. Я часто здесь, еще когда был математиком, наблюдал за работой художников, отчаянно завидуя им…»

«Вы завидовали художникам, работающим у этого пруда?..»

«Да, завидовал, проклиная однобокость своего образования. Они рисовали черных и белых лебедей, плавающих в пруду – тех самых, которые сейчас находятся в полынье, рядом с построенными для них домиками, – а я думал, что, кажется, все бы отдал, чтобы уметь так же выражать красоту…»

«Но ведь у вас были ваши красивые формулы…»

«Да, были, у меня многое было когда-то…»

«Вы говорите, как человек, все потерявший…»

«А я и есть человек, все, или, по крайней мере, многое потерявший. Но, к счастью я и нашел очень многое…»

«Вы имеете в виду меня?..»

«Да, конечно, прежде всего вашу любовь, но не только это…»

«А что же еще вы нашли?..»

«Я нашел в себе ту решимость, которой у меня раньше не было. Вы знаете, Людмила, мне ведь теперь ничего не страшно. Мне даже не страшно умереть, если это понадобится…»

«А за меня бы вы смогли умереть?..»

«За вас, Людмила, я бы умер прежде всего, хотя, конечно же, мне бы хотелось умереть за идею…»

.........................................................................................

«Подойдите, Костя, ко мне, мне хочется поцеловать вас на этом снегу…»

.........................................................................................

«Вы целуетесь, как взрослая женщина. Впрочем, я не знаю, как целуются взрослые женщины…»

«А как же ваша Настя, о которой вы мне говорили? Ведь у нее, кажется, был ребенок, и она была взрослой женщиной?..»

«Да, была, но она целовалась совсем по-другому…»

.........................................................................................

«А если бы я вам приказала войти в огонь, вы бы вошли?..»

«Да, я бы вошел…»

«А если бы я приказала вам поджечь Москву, вы бы сделали это?..»

«Наверное, сделал бы. Да, наверняка сделал бы. Но зачем вам понадобилось поджигать Москву?»

«Это понадобилось не мне, это понадобилось злому року, тяготеющему над этим городом. Москва ведь, Костя, горит регулярно, со дня основания кто-нибудь обязательно время от времени ее поджигает. Или разрушает, но итог таких разрушений, часто с самыми благими целями, точно такой же, как от пожаров. Москву жгли татары, жгли поляки, жег Наполеон, жгли зажигательными бомбами немцы, она часто загоралась сама собой, и очень часто выгорала дотла. Пришло время, Костя, для новых пожаров!..»

«Вы хотите опять дотла сжечь Москву?..»

«Боже упаси, только не это! Только не дотла, ведь тогда сгорит и Государственная Дума, и мне будет негде работать. А вам, Костя, будет негде жить. Дотла Москву жечь нельзя, но кое-что в ней сгореть должно непременно!..»

«И что же именно?..»

«Об этом мы с вами еще поговорим. А пока, Костя, подойдите ко мне, я поцелую вас во второй раз…»

.........................................................................................

«Если вы поцелуете меня в третий раз, я буду готов сжечь всю Москву целиком!..»

«Тогда давайте не откладывать это, пусть третий поцелуй рядом с Девичьей башней свяжет нас сильнее любой клятвы и любого пожара. Пусть он станет нашим тайным венчанием…»

.........................................................................................

 «Вы знаете, Людмила, мать очень сильно хочет познакомиться с вами. В эту субботу она устраивает свой очередной литературный вечер. Вы приходите, только теперь не с черного хода, а по парадной лестнице, а то мать обязательно сойдет с ума…»

«Вы говорите, что в эту субботу?..»

«Да, в эту субботу, у нас будет пара профессоров, коллег отчима по университету. И еще муж и жена, сотрудники института, в котором работает мать. Будет музыка, песни, а также много дискуссий…» «Мне дискуссий хватает и в Государственной Думе!..»

«О нет, что вы, это дискуссии совсем иного рода! Отец с профессорами будут до хрипоты рассуждать о том, кто из философов главнее: Кант, Шопенгауэр, или Ницше? А мать, как всегда, будет доказывать, что главнее Достоевского нет зверя в русской литературе…»

«Нет зверя главнее, чем Достоевский, вот здорово!..»

«Да, представьте себе, именно так! Они ведь все, изучающие русскую литературу, помешены на каком-то одном писателе. Одни на Гоголе, другие на Достоевском, а третьи на Льве Толстом. И постоянно грызутся между собой за право первенства одного из этих писателей…»

«Это мне напоминает то, что происходит на Охотном Ряду. Депутаты тоже постоянно между собой грызутся…»

«Что вы, Людмила, это гораздо хуже и гораздо страшнее! Депутаты ведь сегодня есть, а завтра их нет, и на их место придут другие. А эти кандидаты и доценты от литературы десятилетиями отстаивают свою точку зрения. Они, если надо, и убьют за нее, и Москву сожгут, не поморщившись!..»

«А я думала, что желающих сжечь Москву не так много…»

«Да что вы, Людмила, желающих сжечь Москву очень много! Не надо никакого Наполеона и никаких немцев для этого, достаточно лишь задеть в человеке его самое больное место!..»

«А у вас, Костя, какое самое больное место?..»

«Мое самое больное место – это вы, Людмила!..»

«Ну тогда я обязательно приду на ваш литературный вечер. И не с черного хода, а с парадной лестницы…»

«И я могу объявить матери, что вы моя невеста, и мы в скором времени обвенчаемся?..» «Да, конечно, можете объявить, скажите, что обязательно обвенчаемся. Но только после пожара Москвы…»

«Про пожар Москвы я говорить не буду, а про венчание скажу обязательно…»

.........................................................................................

«А вы знаете, Костя, что здесь, у Девичьей башни, образовалась наша отечественная Стена Плача? Такая же, как в Иерусалиме?..»

«Стена Плача, я что-то слышал об этом…»

«Да, Стена Плача. Москвичи толпами идут сюда со своими горестями и проблемами, и оставляют записочки в щелях этой старой кирпичной кладки. А некоторые вообще пишут о своих желаниях прямо на башне, надеясь, что царевна Софья исполнит их. Вы не хотите оставить записку со своим тайным желанием, или написать о том, что хотели бы получить у царевны Софьи?..»

«Все, что я желал, Людмила…

осуществилось после

сегодняшних поцелуев…

Мне больше желать

нечего…»

.........................................................................................

«Ну тогда пойдемте назад, не будем занимать место у Напрудной башни, пусть и другие воспользуются милостью постриженной в монахини царевны Софьи…»

Глава четырнадцатая

И опять сидел Костя в вагоне метро, ибо не смогла отвезти его домой Людмила Васильевна.

Был у Людмилы Васильевны автомобиль, но не смогла она отвезти Костю домой.

Трижды поцеловала, напустила в душу сладкого яда, а сама уехала в Думу на лимузине.

Заседание в Думе было у них, и Людмила Васильевна делала на нем секретный доклад.

О террористах и террористических актах докладывала она коллегам по Думе.

Но не роптал Костя, сидя в метро, и в блаженстве неописуемом созерцал своего персонального полицейского, который тотчас же рядом с ним появился, и, по заведенному у них давно уже ритуалу, дружески улыбался ему.

«Надо же, какой хороший, какой прекрасный человек находится сейчас рядом со мной, и вовсе ведь не злой, а доброжелательный, и всегда улыбается так приветливо…»

«Приветливо, и совсем не злобно, хоть и увешан со всех сторон дубинками и пистолетами! А еще говорят про полицейских, что они не любят людей…»

«Да как же им не любить людей, таких, к примеру, как я, ведь мне сегодня так хорошо, и я влюблен во весь белый свет!..»

«И в людей этих в метро влюблен, и в поезд, в котором еду, и в машиниста, который этот поезд везет!..»

«И в Девичью башню влюблен рядом с кромкой застывшей воды, и в лебедей, которые живут там в сказочных домиках, и плавают в специально расчищенной для них полынье…»

«Причем обязательно и в черных, и в белых, без всякого предпочтения в сторону одного, или другого цвета…»

.........................................................................................

И мечтал Костя, и улыбался Костя, трижды расцелованный Людмилой Васильевной.

Взасос зацелованный Людмилой Васильевной. Не так, как целовала его когда-то Настя у пятачка возле Боткинской больницы, а как умеют делать это настоящие женщины…

.........................................................................................

«Да и что это за место для поцелуев – пятачок у входа в Боткинскую больницу?..»

«Софьина башня Новодевичьего монастыря – вот место для настоящих целующих женщин!..»

«Ах, как хорошо, как чудесно мы теперь все заживем: и я, и Людмила, и этот увешанный страшными предметами полицейский, и москвичи, живущие наверху. И все принадлежащие им животные, и птицы, и звери в окрестных лесах!..»

.........................................................................................

И улыбался Косте специально приставленный к нему полицейский, и улыбались люди в вагоне метро, деликатно отводящие от Кости глаза. Ибо знали они, что значит быть трижды расцелованным на снегу рядом с Девичьей башней, испещренной сверху донизу просьбами молящих о помиловании москвичей. Но вставали уже над Москвой отсветы невидимых пожаров, ибо вставали они перед затуманенным и ослепленным любовью взором Кости. Ибо был он теперь готов поджечь что угодно, в том числе и Москву, всего лишь за три поцелуя готов был поджечь ее…

.........................................................................................

И Москва, пока еще не сожженная, уже ощущала на себе жар этих пожаров.

И на Тверской, в плотном потоке машин, ощущали люди на себе жар этих грядущих пожаров…

И на Красной площади прогуливающиеся по брусчатке люди ощущали уже жар этих грядущих пожаров…

И в торговых центрах, и в театрах, и на улицах, и на площадях, вдруг начинали люди беспричинно испытывать страх, и на всякий случай оглядываться по сторонам: где горит, что горит, почему все горит?..

И иконы в церквах вдруг беспричинно начинали мироточить, и припадали к ним толпы людей, и недоумевали, отчего это все происходит, и устремляли мольбы свои к Богу. Но молчал Бог, и молчали суровые лица святых в глубине древних храмов, и только лишь пристально и осуждающе глядели в лица людей…

И в ресторанах, и в ночных клубах, и на гуляньях, которых необыкновенно много стало последнее время, вдруг ощущали на себе люди нестерпимый жар грядущих пожаров, и в страхе оглядывались вокруг, отстраняя рукой хмельную и прекрасную спутницу, понимая, что веселье их зашло далеко.

Что, возможно, это пир на краю, пир во время чумы…

Но многомиллионная Москва была живее всех живых, и смеялась, и плакала, и глядела вперед с оптимизмом. И строились уже небоскребы в Новой Москве, строились, невиданные и неслыханные, такие, каких и не видели здесь никогда…

Но на окраинах, в спальных районах, уже копилось в тишине что-то новое и непонятное. И треть жителей этих районов составляли уже мусульмане. И уже возводились в Москве мечети, и среди бела дня резали на улицах баранов. И, глядя на это, падали от страха в обморок русские дети…

И волновалась время от времени Москва, и выходила с протестами то на Болотную площадь, а то на Пушкинскую…

И разгонялись в Москве митинги, и арестовывали в Москве людей. Даже невинных арестовывали, случайно идущих по улице, даже влюбленных, целующихся взасос…

И знамения в небе предвещали нечто недоброе, но не видели москвичи этих знамений. Сияющая огнями Москва заглушала в небе любое знамение, и не были они видны внизу, на улицах, проспектах и площадях…

Залитых огнями, расцвеченных рекламой, освещенных светом бесчисленных фонарей…