Текст книги "Фирс Фортинбрас"

11

Часто слышал от Рины: «Не представляйся!.. Не актёрствуй!.. Не переигрывай!..»

То же самое, что сказать мне: «Не дыши воздухом!»

Перестал бы я дышать, и что – приятно тебе было бы смотреть на синюшный труп, завершивший все представления?

Представляю, представляю картинку. Ты мне делаешь искусственное дыхание. Поздно, поздно, голубушка. Отпредставлялся. Отыграл.

Как-то сказала, что знает, когда я Актёр Актёрыч, а когда нет.

– Ну и когда нет?

– Когда храпишь ночью.

А я думаю, что и храплю, если правда храплю (уверен, сила храпа моего сильно преувеличена), то храплю выразительно, артистично. Ибо и сны мне снятся театральные. Даже если я не связан на конкретном отрезке жизни со сценой. Во сне я играю ярче, чем наяву, – опасность, часто смертельная, заставляет прикидываться. В лесу каком-нибудь среди неантропоморфных существ или в очереди к парикмахеру с опасной бритвой. Всегда знаю во сне, что на самом деле играю (во сне же), вопрос в другом: кто этот я, который знает? И в театральных декорациях – буквально – часто мне дано представляться. Я вот на сцене, а в зале мои недоброжелатели, включая убийцу. Есть мнение, такого рода сны более всего на свете свидетельствуют о профессионализме. Я в настоящее время занят преимущественно тем, что пишу – занят изобретением текста, что требует, вам доложу, ещё того напряжения, но при том никакие буквы и фразы мне не снятся. Потому, что, возможно, это мой первый литературный опыт – и я не достиг необходимого уровня профессионализма как литератор. А вот мой литературный наставник, учитель и, кстати, добровольный редактор всего здесь написанного – С. А., он говорит, что видит тексты во сне, свои собственные, ещё не осуществлённые, впрочем, обречённые непременно забыться в момент просыпания. Считает, что подобные сны суть свидетельства профессионализма. Он, говорит, считать себя стал писателем не когда написал сколько-то книг, а когда вот такое во сне стал видеть.

Рина однажды меня разбудила – куда там храп! – я во сне мычал. Что снилось, не помнил. А тут и гадать не надо, это я глухонемым оратором мычал среди нагромождения стульев. Иного не дано.

Так что, если даже храплю, храп ни о чём не говорит. Может, самое идёт представление.

Ну перестал бы я представляться, актёрствовать, и что бы сказала?

Риночка, ты же меня полюбила как раз такого – представляющегося.

А хорошее представление – это праздник.

И разве у нас не был праздник с тобой?

Вот Настя, когда был с ней, объявила меня в конечном итоге энергетическим вампиром. Кто из нас вампир, это ещё можно поспорить. Не знаю, что там такое куролесило, ею за мой вампиризм принимаемое, но она мне это охотно прощала. Да и на донора-благотворителя Настя меньше всего была похожа. Допускаю, мы с ней оба вампиризмом грешили – по взаимно обусловленной необходимости. Так и переливали из тела в тело энергию, пока она не израсходовалась на обогрев Космоса.

Но ничего подобного не было между мною и Риной.

Я не получал (мне кажется) и не дарил, я просто дарился (сама не так ли сказала?).

Так однажды сказала:

– Знаешь, почему ты не умеешь делать подарки? Потому что сам себя ощущаешь подарком.

Про умение делать подарки спорить не буду, а что сам себя – это правда.

И что, разве плохо?

Ощущаю подарком себя – когда вижу радость, с какой принимают подарок.

Ну вот ты сама, Рина.

Не то ли любовь?

Сначала подарок. А потом глядь – уже дар.

Я, по-моему, идеал в этом роде. Меня, по-моему, просто любить. «Полюбить таким, какой есть» – это трудно, затратно, меня так не надо. Я и сам себя, какой есть, не люблю. И точно не знаю – есть ли я, какой есть.

Ты сама потом скажешь (я запомню), что нет меня вовсе.

Ну и что? А представление – праздник!

Мы праздники любим!

В тебе была наичудеснейшая черта – радоваться подаркам.

Может быть, не я тебя радовал, а ты мне радовалась.

Радовалась как подарку.

И разве плохо?

По-моему, хорошо.

И я тебе радовался. Хотя, как ты, не умею принимать подарки. Умею, но не как ты. Потому что ты в этом отношении совершенство.

И дарить – тоже.

Всё в прошлом. Всё кануло в Лету. А вот стал вспоминать – и целый спектакль. На сцене стою. Пусть в зале нет никого. Да и ты не услышишь. И себя со стороны не увидеть. Молод я или зрелых лет корнеплод? Тот я или этот?

Если придерживаться последовательности событий, день рождения Рины выпал конкретно на среду.

А в пятницу начались неприятности уже настоящие. Для начала у неё палец травмировался на ноге. Практически на ровном месте. При моём участии… Но до этого нам ещё надо дойти…

А в четверг тоже случилась у нас неприятность по-своему неприятная, но в моральном уже, а не физическом измерении – тогда я узнал, что сделал ей вчера не тот подарок.

Дело не в сковородке. С этим порядок. Она мечтала о тефлоновой. Мечта сбылась.

Теперь понятно, что зря выкинули ту – старую советскую неповторимо чугунную.

Ладно, не потеря.

Просто все были чокнуты на этом тефлоне. Он появился у нас года четыре назад – с приходом рыночной экономики. Тогда у всех на слуху было: конкуренция, рынок, волшебное слово «монетаризм»… Чаяли победы рынка – на всех фронтах, включая культурный. Рынок – не рынок наконец победил. Хотя всё равно подгорало. Если без масла.

А через несколько лет мы узнаем, в чём вред этих покрытий. Сковородки-убийцы, даже так назовут в какой-то статье. Не знал я тогда про убийц, а то подсказал бы Марьяне.

Не в сковородке дело. Наоборот, в том, что она – вместо другого.

День рождения, короче.

Рина вечер со мной провести захотела – без гостей, только со мной.

В эти часы, почти до утра, мы как-то особенно принадлежали друг другу.

Ну и что я сделал неверно? Замечал по глазам, что всё верно, что делаю всё хорошо. Ай молоток! И всё же чего-то не сделал. А этого не увидел в глазах.

12

Буткевич торопился. Он должен был показать Феликсу пять серий сразу. Феликс принципиально не отсматривал материал, чтобы не стеснять творческую инициативу. И правильно делал. С нашей точки зрения – правильно. Сам-то он потом пожалел.

Две серии в неделю мечталось изготовлять Буткевичу. Он бы и три мог отснять, но всё упиралось в производительность Марьяны.

Эта злополучная сковородка стала материальным символом чего-то мною упущенного. Не помню, в каких выражениях утром в четверг дала мне понять Рина, что она ждала другого подарка. Другой кто-нибудь, знавший её похуже меня, мог бы легко купиться на преувеличенный восторг, каким она сопровождала приготовление глазуньи, но я-то сразу почувствовал какую-то каверзу, а когда я так и спросил «что-то не то?» – услышал до обидного весёлое «проехали». Сказать, что меня бесило это «проехали», будет слишком сильно, но да, оно всегда уязвляло, а в её устах почему-то особенно. Вот почему: потому что ничего преднамеренного я себе не позволял, чтобы услышать «проехали». Но вопрос о непреднамеренности, будь то поступка или даже его отсутствия (как в нашем случае), выносился за скобки этим «проехали». Это как сказать «забудь», только поставить не точку, а многоточие. Проехать проехали, только вот колея…

И эта грустная улыбка, с которой она – легко, как никогда прежде, – мыла мягкой губкой ею же самой вожделенную сковородку, выражала какую-то недосказанность. Понятно, я сделал подарок самому себе: теперь жарка картошки и приготовление яичницы будут напоминать ей о моей досадной ущербности. И что главное, она будет с этим напоминанием стоически, почти жертвенно мириться.

Впрочем, здесь я ошибся: проехали, но далеко не уехали. Что значит это «проехали», я узнал от неё уже вечером (действительно за жаркой картошки).

А до того ничего не предвещало никаких объяснений.

Вечером мы даже потащились на представление. В полусамодеятельном театре на два десятка мест один наш знакомый демонстрировал себя в моноспектакле по рассказу Фёдора Сологуба – мне не понравилось. Ей тоже. Я знаю, что ей не понравилось, но всё же она мне возражала потом, и с одной целью: хотела в бесчувственности упрекнуть, в рационализме, да просто в чём-нибудь.

Вернулись домой, а нас в коридоре сосед встречает.

– Приходил один, принёс – про колбасу. Там тебе на кухне у раковины.

Это значит, он положил на наш стол, который, всё верно, на кухне у раковины (его стол у окна), – ну я пошёл на кухню посмотреть, что он там положил; взял. Всё правильно. Роль. На завтра.

Только ещё короче, чем прежняя.

И снова я приношу ворованную колбасу.

Даже соседа позабавило моё амплуа – не сумел удержаться, чтобы не признаться в своём любопытстве.

Ещё не было одиннадцати, решил позвонить Марьяне.

– Как дела, Марьяна? Не разбудил? Нет ли у автора ощущения, что сюжет пробуксовывает?

– Вы про своё, как понимаю? Опять роль плохая?

– Просто подумал, вдруг забыли. Всё это в предыдущей серии было.

– Почему я должна перед всеми оправдываться? Что вам не нравится? Пятая серия, вы у меня сюжетообразующий элемент. Расслабьтесь.

– Я и в четвёртой был таким же.

– Ничего подобного. Там, в четвёртой, к Мих Тиху пришли, а здесь в другой дом, если вы не заметили.

(Другой дом снимался в той же квартире Хунглингера, но в другой комнате.)

– Да, – говорю, – это существенно. Я заметил.

– Хотела вас не использовать в пятой, всё равно идей нет, но надо связочку сделать, как-то этим Денисовым сообщить, что умер знакомый, – и чтобы показать их реакцию. Ну вот вы и понадобились. Печальную весть принесли.

– Марьяна, там этого нет у меня.

– Как нет? Есть. Но вы на заднем плане появляетесь. Зритель по прошлой серии знает, что вы ворованную колбасу продаёте, а тут ремарка: «Говорит что-то». Вас показывают, как вы говорите что-то. В дверях. Вы ушли, а Зоя идёт в комнату, а Вера Степановна её спрашивает: «Опять ворованную колбасу принёс?» А Зоя говорит ей: «Кирилл умер». Реакция.

– Понятно. Умер всё-таки… Пришёл на съёмку? Сломался?

– Конечно, нет! Без него обошлись. Умер за кадром.

– И что – даже тело не предъявили?

– Всё за кадром. Вычеркнула я Кирилла – и живого, и мёртвого. Только в разговорах остался. И знаете, так лучше, гораздо лучше. Меньше внимания к себе привлекает.

Я сказал, что это правильно. Тузенбаха вынос тела тоже предполагался прямо на глазах публики, это по первоначальному плану, а в конечном итоге о гибели Тузенбаха просто отдельной репликой сообщается.

– Какого ещё Тузенбаха? – спросила Марьяна.

– Ну, барона Тузенбаха – в самом конце пьесы.

– Какой ещё пьесы?

– «Три сестры», – сказал я.

И озадаченный долготой паузы, счёл правильным уточнить:

– «Три сестры», Чехова.

– Ну да, – согласилась Марьяна.

– Тузенбаха застрелил Солёный. Дуэль была.

– Вы это помните?

– А вы нет? И это тоже? «В Москву, в Москву, в Москву!»

– Да кто же это не помнит?

«Ты не помнишь», – хотел сказать. «А читала?» – но зачем спрашивать, когда и так ясно: не читала она «Три сестры». Даже не знает про что там.

Но должна была бы видеть постановку какую-нибудь! Не могла же не видеть? Да тогда только все и говорили о спектакле Някрошюса!.. По телевизору показали…

Истинный драматург мнит себя реформатором театра. Он в театр не ходит. Спектаклей не смотрит. Пьес не читает. Я понимаю. Кроме своих.

Но как же так – я и сейчас не могу успокоиться, – у нас предмет был «История театра», я не драматург, а читал и то, и другое, и десятое, но она, она драматург! – её пьеса в театре идёт, и не знает, кто такой Тузенбах и что с ним случилось. Фантастика! Драматург – и «Три сестры» не читала? А «Дядю Ваню» читала? А «Чайку»?

– Никита, вы не представляете, как я устала. Сто раз пожалела, что подписалась на это мыло.

– Ну так бросьте, кто не даёт?

– Легко сказать «бросьте». Без меня всё развалится. Всё на мне завязано. А им не понять. Не понимают, какая каша в моей голове. Каша, каша, каша перловая!

Она отчётливо всхлипнула.

– Вам надо выспаться, – посоветовал я.

– Ладно, – сказала Марьяна, – спокойной ночи. Антон Палыч – не совсем мой театр.

Повесив трубку, я ещё стоял у аппарата с минуту (телефон, напоминаю, это был такой аппарат стационарный; у нас он стоял на тумбочке). Всё не мог представить, как она, драматург, смогла обойтись без Чехова. Но ведь на наш студенческий «Вишнёвый сад» она приходила и даже меня запомнила в роли Фирса (а как не запомнишь, когда у меня рост такой!)…

Вспомнил её слова о великих пьесах – что их можно пересчитать на пальцах. Наверное, одной руки, имела в виду. Ну конечно, больше пяти ей не назвать. Ладно, десять – десять великих читала. «Три сестры» к ним не относятся?

Вот почему, спрашивается, я? Я – такой умный, начитанный, многознающий? Почему мне всё интересно? Зачем я знаю, что в беловом автографе «Трёх сестёр» было? Я что, театровед какой-нибудь? Некоторые режиссёры убеждены, что актёр глупым быть должен. Вредно ему задумываться о природе своего дара и прочих тонких материях. Чувствуй, а не думай. Понимай, не мудрствуя. Но есть и умные в нашем цехе. Вот я. Я умный актёр. Даже очень, мне кажется. Категория – «редкость»…

Рина чистила картошку на кухне, я пошёл к ней и рассказал о нашем разговоре.

– Ну и что, – Рина сказала, – Толстой тоже пьесы Чехова недолюбливал.

– Толстой! Да он Шекспира выше сапог не ставил! А что он понимал в «Гамлете»? О Фортинбрасе знаешь, он что говорил?

Не знала, конечно. По правде, я сам не помнил, что он говорил о Фортинбрасе. Да и не важно. Наверняка ничего хорошего.

– Не слышала, чтобы ты Чехова так сильно любил.

– Сильно не сильно, я всегда уважал драматургию Чехова. Мне только некоторые роли не нравятся. Точнее, одна. Ты знаешь какая.

Ну вот почему, почему я такой умный?

Рина лопаткой-дощечкой помешивала картошку на тефлоновой сковородке, и мне показалось, что она слишком доверилась рекламным обещаниям неподгорания: подсолнечного масла можно было бы добавить побольше. Не вмешивался. Тут она и сказала, что тефлоновая сковородка – это вещь замечательная, спасибо, но всё же вчера, в день своего рождения, она просто уверена была, что я ей сделать хочу подарок другой – какой? (спросил я невольно), – другой (и помолчав): да ясно какой: руки попрошу, сделаю ей предложение.

Ошеломила.

Больше, чем Марьяна своим незнанием «Трёх сестёр».

Нет, правда. Мы же вместе и так живём, и нам вдвоём хорошо. Вот и вчера нам было даже очень хорошо, в твой день рождения, Рина, а уж вспомни-ка ночь. И ты была, говоришь, уверена? Но я о другом думал, и мысли у меня такой в голове не было. А если бы появилась мысль, что бы это поменяло, попроси я твоей руки действительно? Откуда мне было знать, что ты так это серьёзно воспринимаешь? И что именно вчера я должен был это держать в голове? Мне всегда казалось, что ты меня видишь насквозь. Помнишь, я тебя «мой рентген» называл? А ты совсем не представляешь, оказывается, что в моей голове, Рина. У меня там вполне приличные мысли, ну мысли как мысли, но и близко они не лежат с тем, что ты приписать мне, оказывается, готова. Вот тебе и рентген. Ну как же так, ну откуда же убеждённость такая? Я что, намекал как-нибудь на нематериальный подарок? На отношения наши в их плане формальном? И я теперь виноват? А в чём? В том, что ты напридумывала за меня, мне ничего не сказав, когда я и не знал ничего – чего ты напридумывала? Риночка, в чём претензия? Нет, я, конечно, тоже хорош. Мы с тобой так вчера, так хорошо, а я даже догадаться не мог, что на самом деле в твоей голове. Вот уж точно внезапность! А ты сама намекнуть не могла? Хотя бы. В день такой. Раз он такой. Но нет, всё равно не понимаю – такая разница в мыслях!

А всё опять к одному сводится – к фатальной невозможности понимать друг друга.

Всё к тому же – как мы друг друга воспринимаем. По-разному и неверно.

Думал об этом в смятении чувств.

– Сардельку сам сваришь. – Рина сказала, выключив газ. – Ешь.

И ушла в комнату.

13

Я театр на ногах, только надо подумать какой – Большой драматический или Малый? А может – комедии?

Кто во мне не спит никогда, это актёр. Он даже не спит, когда я сплю. Даже во сне (в моём сне) он не даёт мне забывать, кто я.

Иногда, чтобы обуздать его, я вынужден призывать на помощь внутреннего режиссёра.

А бывает – и художественного руководителя моего внутреннего театра. Этот способен давать стратегические установки. Твой спектакль, например, сегодня такой-то, играй то.

Иногда актёра полезно посвящать в репертуарную политику театра, пусть знает, что после спектакля «Кит-утешитель в гостях у женщины» последует «Кит-профан на пороге инициации».

В особых случаях, когда мне изменяет уверенность, меня выручает суфлёр, но это редко бывает: всё-таки прислушиваться к голосам – это из области шизофрении. А я себя контролирую.

А кто же зрители? Зрители – внешний фактор. С кем по жизни сталкиваюсь, те и зрители. В общем случае они не обязаны знать, что видят спектакль. Могут даже не догадываться о представлении. Это когда я подстраиваюсь под них. Сам-то я знаю, что это игра. Мне и достаточно.

Мне достаточно моих внутренних аплодисментов.

Но могу в соответствии с ролью, принятой на себя, вызвать и сильную реакцию.

Могу, например, удивить. Люблю удивлять.

Но сам я давно не удивляюсь.

Как-то отвык.

Могу сыграть удивление – могу для публики, могу для себя. Наверное, когда для себя, могу себя обмануть (при условии, что захочу обманываться). Но это будет всего лишь игра, что и будет мною успешно осознано – не без помощи внутреннего театроведа, которого, признаться, я недолюбливаю, пусть чаще спит, мне с ним скучновато.

Вот и сейчас, похоже, с помощью букв затеваю какой-то спектакль. Внутренний театровед мог бы объяснить какой. Только ну его к лешему. Актёры не любят театроведов. Они способны без них.

14

В пятницу после завтрака мы пошли в комиссионный магазин купить стул. У нас был стул и табуретка, а когда приходил кто-нибудь, надо было двигать стол к дивану или брать у соседа и (или) на кухне. Мебельный комиссионный рядом с нами – две автобусные остановки. Всё хорошо, ничего особенного. Купили, который ей давно приглянулся, – я стул несу, она рядом. И вот это на ровном месте случилось: вздумалось ей мне помочь, взялась рукой за ножку, а сама вперёд меня шагнула, лицом ко мне. Ну я и наступил на ногу.

Взвыла.

Я вес вешу.

На палец наступил, на большой. Пальчик у неё хоть и большой, но маленький.

Прыгала на одной ноге. Я переживал.

Рядом пустырь, скамеек нет, естественно. Поставили стул, села, на стуле сидит, ногу вытянула, ждём, когда боль пройдёт. «Лучше?» Плечами пожимает. Была даже идея распить бутылочку сухаря, чтобы не скучно сидеть было, – и это она (она!) сама предложила, похоже, от отчаяния или же с целью обмана злонамеренных демонов, готовых торжествовать: палец начинал пухнуть.

Взяли такси, поехали в травму.

Её спереди посадил. Сам со стулом – на заднем сиденье.

Там очередь.

Очередь. Осмотр. Рентген. Перелом пальца.

Приятного мало, но не смертельно. Гипсовую повязку наложили. Месяца полтора заживать будет.

Я взял костыли напрокат. Была там такая услуга.

Но палец этот ерунда по сравнению с тем, что дальше случилось.

Ей там укол сделали, и вот тут ситуация резко ухудшилась. Аллергия. Теперь уже стало пухнуть лицо, причём стремительно. И дыхание затруднилось, хватала воздух ртом.

Я растерялся. Помню, спрашивал: «Что это? Что это?»

Травматологи сами заволновались – «скорую» вызвали.

Вот тебе и сходили стул купить.

Приехала «скорая» – сделали ещё один укол, я нерешительно протестовал, помня о предыдущем, но мне сказали, так надо.

В машине ей не разрешили лечь, я рядом сидел, с её костылями. Она, красавица, на глазах превращалась в задыхающееся страшилище. Распухшее лицо пошло красными пятнами. Руки тоже распухли, я боялся коснуться её раздувшейся кисти, положил ладонь ей на колено. Колено было коленом, я гладил его.

Роль оптимиста («всё будет хорошо») сыграл для одного зрителя.

А скорее всего – сам для себя.

Дальше приёмного отделения меня пускать не хотели, но всё же я проник на отделение, потому что у меня были её костыли, а с её костылями меня не стали задерживать.

Она лежала в коридоре под капельницей. На классическом сквозняке.

Своё возмущение я усилил до гнева.

Я был Большой Человек, несомненно, Подкованный Юридически и Знающий, каким должен быть Порядок Вещей, а кроме того, Таящий Угрозу и Взыскующий Справедливости.

Ей нашли место в палате на четверых. Меня попросили уйти. Доктор сказал мне, что ему уже ясно, самого страшного не случилось и что сейчас она пойдёт на поправку. Просили принести завтра её личные вещи.

Про стул я забыл напрочь, он так и остался в травме.

Когда вышел на улицу, не мог сообразить, что делать дальше. Я никогда не слышал об этом – отёк Квинке. Сейчас он называется по-другому. Зачем я тяжёлый такой? Надо худеть.

Несколько часов бесцельно слонялся по городу.

Иногда мне хочется стать неодушевлённым предметом. Допустим, часами. Не испытывать волнений, страстей, я даже не уверен, что хотел бы исправно идти, может, лучше стоять на месте, чтобы от тебя отвязались.

И не надо меня заводить!

Сидел со старушками на скамейке – беспокойные, горячо обсуждали политику, предстоящие выборы. У каждой было по батону, и обе кормили птиц, причём одна благоволила голубям, другая – воробьям; политические предпочтения у них были тоже разные: у одной – Ельцин, у другой – Зюганов.

Видел, как от мусорных баков в щель под асфальтом последовал выводок крыс – рядом с гостиницей «Копенгаген», в прошлом здесь было колхозное общежитие.

У входа в парк аттракционов симпатичная девушка, как тогда говорили, аскала – просила денежку за красивые глаза, но ко мне почему-то не подошла. Зато пытались заговорить мормоны, держа в руках свою священную книгу. Ролевая кукла «китаец» – с огромной головой и глазами-щёлочками – указывала направление к китайскому ресторану.

Бродил Пётр Великий перед памятником себе же, оба скучали вместе с третьим – фотографом. Живой Пётр был ниже меня на полголовы, наши взгляды встретились: «смотри-ка» читалось в его ухмылке.

Первый курс, упражнение на узнавание. «Рассмотри людей». Это во мне машинально? Или кто-то – не знаю кто – ставит задачу?

Дома мне пришлось поручить себе внезапную миссию: успокоить ребёнка.

К соседу пришла его сестра с четырёхлетним сыном. Маленького Серёжу сильно напугала надутая резиновая перчатка на горловине огромной бутыли, в которой Андрей Гаврилыч держит брагу для самогона.

Пришлось изобразить Доброго Великана, которому подчиняются все странности этой квартиры – от скрипучей дверцы в кладовку до рукастой бутыли.

Потом они ушли вместе с соседом. Я хотел выпить стакан чайного гриба, но передумал. Я посмотрел глазами четырёхлетнего ребенка на надутую перчатку, на её толстые растопыренные пальцы – и мною овладел ужас. В этой квартире всё воплощало угрозу.

Я поторопился в комнату, быстро разделся и, нырнув в пустую постель, с головою спрятался под одеялом – широким, двуспальным, из какого-то якобы пуха.