Текст книги "Соседи. Записки квартиранта"

Вино из-под ворот

Водители автобазы пили. А директор базы их ругал. Примерно так: «Совсем оборзели! Вино уже из-под дверей течёт!», ну, и дальше матом, разумеется. К фразе про «вино из-под дверей» директор питал особенную слабость: выражение это директор находил весьма остроумным и даже не лишённым некоторой литературной претензии.

Тут надо сказать, что водителям автобазы нередко случалось возить вино (гнилуху по-ихнему) в больших двенадцатитонных цистернах. Цистерны с гнилухой иногда оставляли на базе на ночь. И цистерны эти, конечно, всегда пломбировали. А вина водителям, естественно, хотелось. Взять вино незаметно – вот наша задача, решили водители и стали думать. Вскоре выяснилось, что задача решается на удивление просто. Не нужно договариваться с кладовщиками, не нужно искать пломбир и подделывать пломбы. А нужно в дне цистерны просверлить дырочку и нарезать в отверстии резьбу. После чего вкрутить в отверстие болтик. Когда в цистерне есть вино, болтик выкручивается, и из отверстия льётся вино. Льётся, конечно, медленно, зато верно.

В общем, всё стало у водителей хорошо, просто замечательно, но вот однажды сторож заинтересовался: чего это вдруг по пятницам водители не спешат в рюмочную, а подолгу курят возле цистерны с гнилухой. И эффект от курения выходит какой-то странный. Веселящий почему-то выходит эффект. Короче, нашел сторож тот болтик. И на радостях, разумеется, от души открытием попользовался. Настолько от души, что, набрав очередной чайник гнилухи, назад болтик уже не вкрутил.

…Ранним субботним утром в квартире директора автобазы зазвонил телефон. Трубка сообщила: «Срочно приезжайте. У вас там вино из-под ворот течёт». Директор сначала разозлился из-за внезапной побудки, но потом даже порадовался насчет выражений, в которых его проинформировали об очередной водительской пьянке («Вот ведь! Запомнили, сволочи, что им начальник говорит!»). По дороге он думал, как накажет безобразников. А потом приехал и увидел вино, которое медленно (зато верно) текло из-под ворот. Картина и впрямь не была лишена некоторой литературной претензии.

2000.

Пацаны не одобрят

В 90-е самым популярным российским бизнесом было бутлегерство. Это если выражаться сложно и использовать всякие культурные коды из высокохудожественных фильмов про американский сухой закон и Великую депрессию. А если сказать по-простому, то очень уж много водки у нас тогда подделывали. Причём, бодяжили не только водку. Подделывали и коньяк, и даже, вы не поверите, шампанское.

Помнится, встретил я в ту пору какого-то старого знакомого и задал ему дежурный вопрос: как, мол, сам? А он взял да и ответил на него развёрнуто: нормально, говорит, в полном шоколаде. Шампанское, говорит, делаю. Я слегка обалдел, представив сколько ж всего надо, чтоб шампанское делать. Бочки там, виноградники, брожение всякое, созревание, пузырьки и прочие высокотехнологичные линии по розливу. Где это, говорю, ты его делаешь? В Крыму, что ли? А он отвечает: так там же, говорит, и делаю – в подвале на вагонном. Помнишь, где у нас в 93-м склад был?

А я буквально на днях мимо того подвала проходил и никакого завода с брожением и созреванием там не видел. Как же, говорю, ты туда оборудование-то затащил? Там ведь как была на входе лестница в метр шириной, так она же и осталась.

Какое ещё, отвечает знакомый, оборудование? Кран с водой там всегда был, и дырка под унитаз тоже, а три старых ванны мне местные бомжи со свалки притащили. Теперь сидят и в ваннах притащенных этикетки с дешёвой шипучки отмачивают. А потом новые клеят, от советского шампанского. Шипучку, говорит, оптом по тыще взять можно, а советское тем же оптом по три идёт. Главное – знать, кому продавать, чтоб на предъяву потом не нарваться.

А вот водку подделывали люди посерьёзнее. И какое-никакое оборудование у них-таки имелось. Ванны, конечно, водочные бутлегеры тоже использовали – спирт с водой смешивать. Но были у них и штампы для вырубки пробок из алюминиевой фольги, да и этикетки вручную мало кто клеил.

Штампы, фольга и этикетки обычно в тех краях продавались, где настоящие ликёро-водочные работали. Умельцы, которые днём на работе для ликёро-водочных штампы делали, по вечерам в своих гаражах точно такие же на продажу клепали. А этикетки водочные с настоящего производства тырили. С этикетками, кстати, как-то раз забавная история приключилась.

Бандиты, с которыми товарищ мой знался, решили свой криминальный бизнес немножко диверсифицировать и тоже в бутлегеры податься. А меня через товарища попросили с умельцами их свести, которые нужные для бутлегерства штампы делают. Так уж получилось, что имел я в тех краях соответствующие знакомства, чего уж теперь скрывать, по истечении-то срока давности.

Приезжают, значит, бандиты оборудование закупать. Штампы там, фольга и прочая рутина. А как дело до этикеток дошло, бутлегеры вдруг разборчивость проявили. Тогда со времён СССР немного ещё времени прошло, и самой козырной водкой «Посольская» считалась: её в Союзе только в спецраспределители поставляли. А при рынке она как-то не пошла, ибо в производстве была дороже «Русской», ну, и в магазинах, знамо дело, тоже недёшево стоила, а народу тогда не до изысков было, ему бы, народу, что подешевле, лишь бы не травануться.

Короче, потребовали бутлегеры помимо двадцати тысяч этикеток от «Русской» продать им пятьсот этикеток от «Посольской». А нафига вам «Посольская», удивились умельцы, кто ж её у вас брать-то будет, из ванны-то разлитую? Тут уж пришла очередь бандитов удивляться: зачем же сразу брать? а нам? не можем же мы «Русскую» себе на стол ставить: другие пацаны такого лоховства не одобрят.

2017.

Василий Буслаевич и коньяк

Поступив летом на филфак, я впервые появился там ближе к концу осени. Начало учебного года пришлось пропустить из-за хлопот с работой.

Сокурсники сразу принялись давать ценные советы. Выяснилось, что через десять минут у нас УНТ, оно же устное народное творчество. Меня обязательно спросят, так как всю группу уже по три раза прокатали. Преподает милая такая старушка, которая левым ухом практически не слышит. Главное – не внушить старушке подозрение, что это её УНТ мне вообще не сдалось. За свой предмет старушка оскорбляется на раз, обидеть её можно хоть неосторожным жестом, хоть насмешливым взглядом, а в гневе она страшна. Так что необходимо заискивающе улыбаться, когда спросят – встать со стороны левого уха, но самое главное – надо за оставшиеся 10 минут выучить наизусть какой-нибудь кусок из «Былины о Василии Буслаевиче».

Тут же появилась книга с искомой былиной. Я открыл хрестоматию наугад, и сам удивился, до чего удачно. Дело в том, что пять дней перед этим пришлись на праздники. Сначала 7 ноября, потом пятница, которая поменялась местом с воскресеньем, затем совершенно законная выходная суббота, а за ней – день рождения приятеля в рабочее воскресенье… Ну и соответственно.

В общем, открытый наугад отрывок начинался знакомо.

«В та поры Василий Буслаевич отказываться-то не стал. (Sic!)

Подносили ему чару зелена вина в полтора ведра.

Принимал он ту чару единой рукой и выпивал чару единым духом.

И токмо купцы сидят и дивуются (тут почему-то хотелось вставить в текст эмоциональную ремарку от рассказчика: «Олени конченые!»)

– сами-то и по полуведра пить не могут».

Как известно, «зелено вино» – это водка. Факт поглощения водки в таких количествах вызывал уважение к персонажу и живой интерес к дальнейшей судьбе героя. Запоминался отрывок буквально единым духом.

Дальше все шло по обещанному. Милая старушка, её перемещения вокруг стола, мои манёвры с подсаживанием под левое ухо, копание в журнале, «…а кто это у нас такой… а почему это он ни разу… пожалуйста, прочтите нам…».

С нашим, как говорится, удовольствием.

«В та поры Василий Буслаевич отказываться-то не стал…»

Вдохновлённый питейными подвигами героя, читал я с чувством. Зависти, как минимум. И довольно быстро добрался до сцены подношения даров. Сейчас помню, что были там «Перва миса – бела серебра, втора миса – красна золота, а третья миса – червлена жемчуга». Вот это-та вот последовательность – белого, красного, то, сё – меня и сгубила. Если б, к примеру, сначала белого, затем червлена, и только уж потом – красного… А так я застрял на первой мисе, силясь вспомнить, чего же такого белого в ней подносили.

Увидев заминку, милая старушка улыбнулась и благосклонно кивнула. Экспрессии в моем исполнении было хоть отбавляй, и педагог радовался редкому студенту, который искренне увлёкся её непопулярным предметом.

Приободрившись, я выбрал самый очевидный в данном контексте вариант и продолжил:

– Перву мису – бела вина. Втору мису – красна вина. А третью мису – …

«Стоп», – подумал я, холодея. Это как же так? То Василий водку вёдрами хлещет, и тут вдруг под занавес перешёл на краснину, да ещё почему-то в каких-то мисочках… «Погоди… Какую краснину?! Это ж уже дары!!» – вихрем пронеслось в голове.

Заминка длилась не более двух-трёх секунд. Правило левого уха работало, и про вино старушка расслышала вряд ли. Дело ещё можно было поправить, вот только бы вспомнить, что там в третьей мисе… Однако народ в аудитории уже предвкушал финал. Все были уверены, что я нарочно. И сосед по парте решил помочь. После моего очередного захода на «а третью мису…», он громко выкрикнул:

– КОНЬЯЧКУ!

Чем напрочь похерил мою филологическую карьеру.

1998.

Папа устал

В нашей школе учился лыжник-вундеркинд Шура Иванов. Минимум половину каждого учебного года Шура проводил на сборах. С одной стороны, ему завидовали – кто бы отказался махнуть постылую школу на тренировки в какой-нибудь загадочной Ухте или на высокогорной базе в солнечном Бакуриани? Но была у этой медали и оборотная сторона. Обычные ученики сдавали экзамены два раза за всю свою школьную жизнь: после восьмого класса и после десятого. А Шура с третьего класса сдавал экзамены по всем предметам каждую четверть.

Как-то одноклассники спросили Шуру, ради чего он идёт на такие жертвы. Он минуту подумал и поведал, как на заре его отрочества, в пятницу, кажется, вечером, в дверь позвонили, и они с мамой обнаружили, что за дверью лежит мертвецки пьяный отец. Третьеклассник Шура помогал маме тащить отца до дивана, а мама говорила, что папа работал-работал всю неделю, чтоб им денежки заработать, и теперь вот сильно устал.

– И тогда, – сказал Шура, сидя перед одноклассниками с совершенно неподвижным лицом (он был похож на плохого русского из американского фильма времён холодной войны), – я решил: фиг я вам буду работать, когда вырасту. Буду спортсменом – я от спорта меньше, чем чем папа от работы, устаю.

2017.

Таланты и поклонники

В жилом корпусе спортлагеря не было туалетов. Днём спортсмены пользовались туалетами, расположенными на улице, однако по ночам отсутствие сортиров внутри здания становилось большой проблемой: на ночь администрация лагеря корпус запирала. Запирала не садизма ради, а безопасности для – чтобы подростки по ночам не шлялись по окрестностям и не искали приключений на свои, пардон, задницы. Само собой, окна на первом этаже были заколочены наглухо – иначе какой смысл запирать двери? Поэтому спортсменам помладше, которые жили на первом, в случае малой нужды приходилось пользоваться вёдрами.

А вот живущие на втором спортсмены постарше вёдрами брезговали. Они справляли малую нужду в открытые окна, и по ночам малыши с первого с благоговением прислушивались к шуршанию мощных струй и стуку тяжёлых капель по листьям подступающих к окнам деревьев.

Однажды Шура Иванов, самый заслуженный из всех старших спортсменов, во время вечернего кросса по лесу наелся каких-то неправильных ягод. Припёрло Шуру сразу после отбоя. Он уже был готов наплевать на неписаные правила и воспользоваться ведром, в которое делали салажата с первого, но понял, что добежать до ведра не успеет. Шура сел на подоконник спиной наружу, выдвинулся подальше и с наслаждением расслабился.

Утром на линейке один из живших под Шуриной комнатой салажат шёпотом спросил:

– Шура, ты вчера в окно ссал?

– Ссал, – соврал Шура и густо покраснел.

– Фига у тебя капли крупные, – прошептал салажонок, обмирая от восхищения.

2017.

Встреча с песней

До 25-ти лет я числил себя продвинутым меломаном («Чайф», «ЧиЖ» и всё такое), поэтому при звуках джаза морщился и просил выключить.

Так бы, наверное, и морщился до сих пор, если б 13 лет назад, в те самые двадцать пять, не случился со мной, как пел незабвенный Фредди, failed romance. Проще говоря, выяснилось, что одна умопомрачительная особа, в которую я полгода был влюблён последней юношеской любовью, влюблённости моей, мягко говоря, не разделяет, и никогда, собственно говоря, не разделяла.

Странно звучит, но моя нынешняя любовь к джазу – следствие той сердечной катастрофы. Нет, разумеется, сначала я отметил крушение чувств как положено; тяжёлым и продолжительным запоем, я имею в виду. Однако едва очнувшись, я почему-то решил сделать две неочевидные вещи: отрастить волосы и полюбить джаз.

Если волосы росли сами собой, то с джазом возникла проблема: что слушать? Или сформулируем чуть точнее: что слушать, чтоб, с одной стороны, как-нибудь полюбить, а с другой – чтобы не полюбить какую-нибудь стыдную пошлятину, маскирующуюся под, но к джазу отношения не имеющую. (Тут сразу оговоримся, что история относится к оффлайновой эре; впрочем, я и сейчас не верю, что интернет в таком деле хороший помощник; душевности необходимой в нём нет, но это отдельный разговор).

Магазинчик с джазом я нашёл довольно быстро. Казалось бы, чего проще – подходишь к продавцам и говоришь: хочу джаз научиться слушать, помогите, люди добрые. Только собрался с духом, а тут к продавцу одному, Сергей Иванычу, гусь какой-то солидный подходит. Сергей Иваныч, слова не говоря, с гусём ручкается, лезет под прилавок за отложенной пластинкой, ставит – а потом так красиво они музыку эту странную слушают, что, во-первых, разрушать подобную красоту я и думать не мог, а во-вторых, гордыня меня обуяла – уж больно захотелось самому таким же вот гусём подкатить и спросить чего-нибудь эдакого.

«Монк, – комментирует Сергей Иваныч с плохо скрываемой нежностью, – он, конечно, очень кривой! Но ведь и Колтрэйн не прямее!».

Решил я, короче, сперва имя какое позаковыристее выудить, и уж только потом с запросом этим козырным к ребятам из магазина подъехать.

Ну, и в результате едва не срезался, а всё потому, что советчиков надо хороших выбирать, вот что я вам скажу.

Тогда, если помните, по всем утюгам крутили песню ансамбля «Високосный год»; а в песне были строчки «Нам играют живые „Битлз“ и стареющий Эдрин Пол». Короче, решил я, если живые «Битлз», то стареющий Эдрин Пол по всему выходит уважаемый джазмен. Стареющий он вот почему, размышлял я. Живые «Битлз», как известно, играть не могут. С 8 декабря 1980 года как минимум. Значит, Эдрин Пол либо не мог стареть, либо, старея, не мог играть. Стало быть, этот джазмен прославился в молодости, а потом сразу со сцены сошёл или вообще рано крякнул, как выразился про кого-то во время моего визита в магазинчик Сергей Иваныч.

Пришёл в магазин, закинул Сергей Иванычу насчёт Эдрина Пола. Сергей Иваныч удивился, переспросил: он молодой, что ли? Я, ясен перец, понятия не имею, молодой или нет; стареющий – это да, а кто ж знает, когда он старел, о том в песне не поётся. Говорю наобум: да нет, не молодой, из тех самых он, ещё в сороковые начинал. Тут Валера, второй продавец подошёл, тоже знаток большой. Вроде всех, говорит, основных из сороковых знаю, но про такого не слышал, на чём хоть парень играл-то? Промямлил я что-то про мультиинструменталиста и ретировался. Захожу через день, вижу: сидят оба знатока с тремя толстенными книгами на английском, листают. Ну вот, говорят, как хотите – нету здесь вашего Эдрина Пола, а справочники, говорят, солидные, можно сказать, полная энциклопедия, больше десяти тысяч имен в каждой; но вы, если он музыкант стоящий, нам обязательно послушать принесите.

(Это хорошо, что ребята, как и я, телевизор редко смотрели: позже выяснилось, что Эдрин Пол – это актёр, который в сериале «Горец» горца бессмертного играл. Который, как у них, у горцев водится, не стареет никогда. И про то, что Эдрин Пол – стареющий, это действительно шутка была. Но, понятное дело, не совсем та, которую я дедуктивным путём вывел).

Выручила литература, Довлатов с Бродским. «Уж эти-то плохого не посоветуют», – думал я, открывая книгу, – «вроде мелькало там что-то про джаз».

Выяснилось, что у Бродского про джаз прямо в оглавлении написано: «Пьеса с двумя паузами для сакс-баритона». («Играй, играй Диззи Гиллеспи, Джерри Маллиган и Ширинг, Ширинг, в белых платьях, все вы там в белых платьях и белых рубахах, на сорок второй и семьдесят второй улице»). Оттуда я почему-то выудил именно Ширинга (не иначе потому, что его имя там два раза подряд упоминается, вот так: «и Ширинг, Ширинг», а ещё потому, что у меня сомнений насчёт ударения в этом имени не было, в отличие от странного слова Гиллеспи, скажем).

Кстати, с высоты, так сказать, нынешнего, гм, стажа не откажу себе в удовольствии восхититься этим уместнейшим шипением, этим праздником фонетики, этим «и Ширинг, Ширинг». Оно ведь у Бродского фантастически звучит, это имя: как два удара джазового барабанщика, который в ложном финале своего соло бьёт не через равную долю, как ударил бы барабанщик не джазовый, а чуть раньше; а потом бьёт ещё раз, вдогонку, и получается не старательная туповатая точка; получается такое смазанное и шикарное не то тире, не то двоеточие, знак с продолжением, короче: «Джерри Маллиган, и Ширинг, Ширинг», …и раскалённый пятиминутным соло хай-хэт не послушно затыкается, а нервно шипит, то ли требуя от самого барабанщика продолжения банкета, то ли приглашая к столу нового импровизатора; шик, одним словом.

Впрочем, сначала-то с Ширингом этим чуть та же история не приключилась, что с Эдрином Полом. Не смогли Сергей Иваныч с Валерой Ширинга с лёту вспомнить. Но Бродскому я верил железно, и настаивал, а от вопросов об инструменте ловко уходил; в итоге один из справочников раскололся: да, был такой, Джордж Ширинг, пианист и композитор, слепой, родом из Англии, но часто выступал в Штатах. Написал, между прочим, «Lullaby of Birdland», а вообще боп играл. Ребята хоть пластинки Ширинга у поставщиков не нашли, но меня запомнили.

Требовалось развить успех, и я принялся перечитывать Довлатова. Отыскиваю в «Ремесле» таллинский концерт джазового пианиста Оскара Питерсона, который Довлатов посетил как корреспондент «Советской Эстонии», запоминаю подробности. «Ага, канадец, чёрный, суперзвезда», – и иду давно задуманным гоголем к Сергей Иванычу. Небрежно так спрашиваю: «Нету ли, – мол, – Питерсона чего послушать? Вот, к примеру, у вас там пластиночка стоит „Оскар Питерсон в СССР“. Не на таллинском ли концерте записано?» А Сергей Иваныч уважительно (ну, ещё бы, после таллинского-то концерта) возражает: «Нет, это вообще не с концерта. Если вы сам не играете, „Питерсона в СССР“ не берите, там мастер-класс, партии инструментов отдельно записаны; вы лучше вот возьмите Сару Во с Питерсоном. Здесь ещё Рэй наш старый Браун на басу, Джо Пасс на гитаре, Бэллсон за барабанами, ну, и сама Сара поёт дай бог – отличный состав».

Прилетел я с этой вожделенной пластинкой домой, поставил и… расстроился. Первые несколько пьес отличный состав как-то не впечатлял, мимо меня всё шло. Но тут дело дошло до «How long has this been going on?» и…

Это, как я теперь понимаю, она и была – ожидаемая встреча разума и чувств; чтоб полюбить и чтоб не стыдно, один на миллион шанс счастливого совпадения твоего варварского вкуса (эх рок, русский рок, фэндер-стракастер) с восхитительной, но пока чужой для твоего уха музыкой.

С тех пор я слышал «How long has this been going on?» в семнадцати примерно вариантах, и могу сказать, что тот, первый, о котором, собственно, здесь и речь, он не то, что бы лучший, он, как сказал Довлатов о Бродском, – единственный.

Питерсон с компанией умудрились сыграть просто какую-то встречу Онегина с Ленским – стихи, проза, лёд, пламень. До сих пор не понимаю, как это сделано. Вроде бы ничего особенного: ну, отказались ребята от привычной вещице балладной манеры, без лишних сантиментов ту вещицу пришпорив; ну, ещё крепенько так ритмом взнуздали. И что? Гнать бы и гнать той старательной лошадке в заданном темпоритме к финишу, как пятьдесят лет до Питерсона эта животина из гершвиновской конюшни бегала и ещё лет сто бегать будет. А только вот получилось у ребят так, что глядишь на ту кобылицу и не поймёшь: не то она у них летит, расслабленно летит, так летит, что под ней земля стелется и предметы вокруг всадника в радужном мареве размываются; не то застыла она в резком, ярком, контрастном, застыла в чёрно-белом фотоснимке, который царапает глаз сотнями шершавых подробностей. Прислушаешься – летит, и в толк не возьмёшь, отчего с такой скоростью, отчего так легко, отчего без малейшего напряжения летит; а через полсекунды – застыла, и каждый звук, каждый скрип пальца по лакированному контрабасу, каждый волосок на потной, блестящей, на бугрящейся мышцами и на расчерченной сухожилиями коже, каждый волосок на конской коже перед глазами, но ненадолго – моргнуть не успел, и снова полетела песня, и мелькнуло в голове: зря смеются над Матусовским, вот она речка, вот которая движется и она же – не движется. А уж когда Сара припев исполнила, и Питерсон с соло вступил, и как понесло Оскара во все стороны одновременно… Такие горизонты с измерениями тут показались, что я подумал: а ведь напрасно у Гашека посадили в психушку математика, доказывавшего, что внутри земного шара находится ещё один шар, но большего диаметра.

2005, 2009.