Текст книги "Соседи. Записки квартиранта"

Приличные

Новые соседи-хозяева оказались непьющими.

К ним я попал после того, как в найме жилья мне отказали две подряд прелестные старушки. Одна объяснила маклеру, что прописка у меня тверская; там, как известно, везде зоны, а это значит, что я наверняка в них сидел. Вторая, желавшая получать оплату исключительно в USD, грозно задала вопрос о вероисповедании, после ответа «гностик» обвинила в сектантстве, накричала на маклера за привод неправославного клиента и долго крестилась нам в спину, сплёвывая на пол подъезда.

Третья старушка (она сдавала в советской трёшке с видом на МКАД так называемый зал со стеклянными дверями), долго не могла принять решение («какой-то он взрослый» с претензией говорила она маклеру), но я разыграл сценку «мальчик из Уржума», и мы всё-таки подписали договор, по которому комната мне сдавалась за двести долларов в месяц.

Перед подписанием я уточнил, все ли предметы, находящиеся сейчас в комнате, останутся в моём распоряжении. К найму «зала» меня не в последнюю очередь склонил стоявший в красном углу телевизор «Sony Trinitron». Ответила Клавдия Олеговна вроде как утвердительно. «Вроде как» – это потому, что при ответе на простой, но неудобный для неё вопрос старушка долго шарила глазами по столу, теребила в руках какой-то воображаемый мелкий мусор типа обрывка нитки и мычала что-то неопределённое с интонацией, которая обычно сопутствует фразе «я поняла, что ты сказал».

Вечером следующего дня в прихожей меня встретил хозяин – суховатый, лысоватый и нудноватый Степан Макарович. С отсутствующим лицом он изложил мне условия проживания.

Ключей квартирантам не дают. Поэтому следует установить время, в которое квартирант будет по утрам покидать квартиру – к этому времени хозяин будет вставать, чтобы отпереть и запереть двери. Кроме того, каждый вечер надо узнавать, не собираются ли завтра хозяева покинуть квартиру раньше срока, установленного для ухода квартиранта. Если собираются, надо уйти раньше них. Также каждый вечер следует звонить по телефону и сообщать время своего прибытия с точностью плюс-минус пятнадцать минут. Приходить после полуночи нельзя ни при каких обстоятельствах, всё равно не откроют; приходить после одиннадцати вечера можно лишь в экстренных случаях, о которых следует предупреждать заранее. Обувь необходимо снимать в тамбуре и вносить её в квартиру в руках – у соседей собака, и она таскает в тамбур много грязи. Курить можно на лоджии, выход на которую с кухни, но не чаще, чем один раз утром и один раз вечером. Причина ограничений: дым не должен проникнуть в квартиру, следовательно, надо запирать дверь лоджии, а запереть её можно только со стороны кухни; поэтому, чтоб покурить, надо звать на кухню Степана Макаровича. Он запрёт дверь и посидит на кухне, пока квартирант курит, а потом надо постучать в дверь лоджии, и он откроет. Часто выполнять эту процедуру Степану Макаровичу не с руки. Однако если на кухне по своим делам хлопочет Клавдия Олеговна, квартиранту в этот момент не возбраняется покурить дополнительно. Отдельное условие для курения: звать Степана Макаровича позже одиннадцати вечера и раньше семи утра нельзя. Выходить для курения на лестничную площадку нельзя, потому что в этом случае Степану Макаровичу придётся открывать и закрывать входные двери, а это доставит ему ещё большее беспокойство, чем закрывание дверей на лоджию. Кроме того, как уже говорилось, у соседей собака, а она таскает много грязи, и лишний раз ходить через тамбур не надо.

Закончив теоретическую часть, Степан Макарович продолжил обучение молодого квартиранта в полевых условиях. Привёл меня в ванную и стал объяснять, как пользоваться душем.

– Отодвигаешь занавеску, встаёшь туда, – он показал рукой на ванну. – Кран у нас (у них стоял старый смеситель с длинным, поворачивающимся краном) всегда над раковиной стоит, но когда моешься, двигаешь его из раковины в ванну. Иначе занавеска плотно не закрывается, и вода может натечь. Закрываешь занавеску. Потом открываешь по часовой стрелке кран с холодной водой, потом с горячей водой (он для наглядности начал крутить тот и другой, но против часовой стрелки), потом включаешь душ, но чтоб напор был не сильный, а то набрызгать можешь. Моешься, но долго не надо. Смахиваешь воду с себя рукой, чтоб не накапало, когда за полотенцем высунешься. Закрываешь краны против часовой стрелки, но не туго, а то сорвёшь. Стряхиваешь воду с занавески, отодвигаешь её, берёшь отсюда своё полотенце, вытираешься. Кран сдвигаешь так, чтоб встал над раковиной. Вылезаешь из ванны, одеваешься. Берёшь вот здесь вот эту тряпку, протираешь насухо ванну и стены. Потом кладёшь тряпку на батарею, потом мы её сухую на место положим.

Сказав это, мой инструктор повесил сухую тряпку на батарею, постоял перед батареей секунд десять, затем снял тряпку, аккуратно её сложил и засунул под ванну.

– Ну как, всё понятно? – спросил он. Судя по неприятной полуулыбке, вопрос являлся риторическим и должен был непринуждённо завершить сложный урок.

– Нет, – серьёзно ответил я, – не всё. Можно кое-что повторить?

– Что?

– С места, где я открываю краны. Отодвинул занавеску, встал туда, – я показал рукой в ванну. – Задёрнул занавеску. А дальше?

Хозяин взялся за кран с холодной водой:

– А дальше открываешь по часовой стрелке кран с холодной водой…

– Против часовой.

– Что?

– Этот кран открывается против часовой стрелки. По часовой он закрывается.

Степан Макарович изумлённо посмотрел на меня, после чего напряжённо уставился на кран, шевеля губами и пришёптывая. Секунд через десять он с облегчением отмахнулся:

– Ага, понимаю, шутка… Да нет же, открываешь его по часовой стрелке…

– А вы часы принесите, проверьте, – перебил я. – А то вдруг я что перепутаю? Вода натечь может.

Хозяин вышел и вернулся с наручными часами. Приложил их к стене над краном, провёл по стене пальцем по ходу стрелки, потом мылом нарисовал аккуратную полукруглую стрелочку. Во время откручивания крана хозяин постепенно бледнел.

– Против часовой… Но как же все остальные? Почему не сорвали кран? Я же им говорил – по часовой…

– Давайте продолжим повторять, – сказал я. – Открываю кран с холодной водой против часовой стрелки…

Степан Макарович подхватил и почти слово в слово (слова «ЗАКРЫВАЕМ по часовой» дались ему нелегко), повторил лекцию. Когда он стоял перед сухой тряпкой, повешенной на батарею для имитации просушки, я его поблагодарил:

– Спасибо большое, теперь всё понятно.

Выждав перед батареей ещё какое-то время, хозяин положил тряпку под ванну и вдруг хвастливо произнёс:

– Ну что, понял теперь, как мы тут в Москве живём?

Я кивнул и прошёл в комнату. Там, на месте вчерашнего «Sony Trinitron» с диагональю 21 дюйм, я обнаружил советский ТВ-приёмник с крохотным экраном. Для переключения каналов на этом чуде техники надо было крутить колёсико.

– А где телевизор? – спросил я.

– Вот, – бесцветно ответил хозяин, сделал отсутствующее лицо и отвернул его в сторону.

– Я имею в виду «Sony». Клавдия Олеговна сказала, что комната сдаётся с мебелью и тем телевизором, который стоял здесь вчера. Вчера здесь стоял «Sony».

– Чёрный – это наш телевизор, он в нашей комнате стоит, откуда ты его вообще видел? Тебе вот этот телевизор пользоваться. Ты скажи лучше, во сколько по утрам на работу ходить будешь, мне будильник ставить надо.

Перед сном я решил почитать. Читать я привык лёжа. Хозяева, видимо, читали иначе. Поэтому весь вечер они проходя мимо стеклянной двери в мою комнату, замедляли шаг и пялились на меня. Готов поклясться, что пялились с осуждением.

Утром я сказал хозяйке, которая ко времени моего вывода из квартиры тоже вышла на кухню:

– Насчёт телевизора нехорошо получилось, правда?

– Какого телевизора?

– Мы же договаривались. Я спрашивал, останется ли в комнате телевизор, который там стоял. Вы сказали, что останется.

– Ох… Не знаю, что я сказала, кому сказала…. Комната у нас хорошая, сдаётся с телевизором, это правда. Так у тебя же есть в комнате телевизор. Он работает, я проверяла.

– Но ведь там стоял другой телевизор, и вы обещали, что он останется.

Клавдия Олеговна замолчала. На её лице появилось выражение какой-то идиотической кротости. С этим выражением она посмотрела сквозь меня, вздохнула и отвернулась к плите. Я видел, что моё поведение ужасно её раздражает или даже злит. Как же так – брали послушного забитого мальчика, пусть и староватого на вид, а теперь этот мальчик себе позволяет. Думаю, будь на моём месте их ребёнок, она бы наверняка уже придумала для него наказание и сообщила бы о нём ребёнку в самой неприятной форме: тихо, спокойно, скорбно опустив уголки рта и залив в глаза фальшивое сочувствие. А ещё – с непрошибаемой уверенностью в собственной доброте, правоте, справедливости и в том, что она действует во благо ребёнка. Но с незнакомым оборотнем, который за сутки вырос из заглядывающего ей в рот мальчика в какого-то наглого монстра, приходилось сдерживаться.

Я тоже на неё злился. Точнее, не так. Меня от неё тошнило. Понимая практическую бесперспективность переговоров, я мстительно произнёс:

– Хорошо, насчёт телевизора я понял. Вы меня обманули. Ещё вопрос. Давайте я наклею на дверь скотчем какие-нибудь плакаты или просто белую бумагу.

Хозяйка с тем же тошнотворным выражением кротости на лице посмотрела на лоджию, где курил хозяин и промолчала. Я повторил предложение ещё раз, но ответа не дождался. Вместо этого Клавдия Олеговна пробормотала «что ж за мука-то такая, господи», после чего истерически постучала в закрытую балконную дверь – там курил Степан Макарович. Тот быстро вышел с балкона, и неприветливо взглянул на меня, а на хозяйку уставился вопросительно.

– Он дверь испортить хочет, – сказала старушка. – Бумагу собирается на стекло клеить.

Хозяин молча вышел из кухни. Отсутствовал минуты три. Вернулся и, глядя куда-то в пол, сказал:

– Нам завтра в поликлинику с утра. Тебе в семь выходить. И сейчас тоже идти пора.

Через неделю я вполне привык к жизни за стеклом. Ощущения походили на чудесный, с дзенским оттенком, знаменитый диалог про суслика: «Видишь суслика? – Нет. – И я не вижу. А он есть». Только в моём случае рассказ про ощущения звучал бы немного иначе. «Видишь хозяев? – Вижу. Но их нет».

В Северной Америке тем временем стартовал Кубок мира по хоккею. Трансляции начинались в три ночи. Во время одной из них за моей спиной (я смотрел телевизор лёжа на животе, почти прижимаясь лицом к экрану – чтоб слышать максимально приглушённый звук) дверь в комнату неожиданно распахнулась. Пищевод похолодел от страха, но, по счастью, мышцы среагировали на опасность самостоятельно, и с кровати я вскочил весьма резво. В меня неприятно ткнулся голый локоть, я отпрянул, и тут в темноте раздался ровный скрипучий голос:

– Надо выключать уже, мы по ночам телевизор не смотрим.

Степан Макарович попытался обойти меня и выключить телевизор. Я заорал шёпотом:

– Чёрт возьми, да что вам мешает? Звука почти нет! Дверь в вашу комнату закрыта, значит, и света нет!

– По ночам спать надо. Ложись давай, я выключаю.

Взбешённый, я несколько раз медленно выдохнул и сказал:

– Нет.

Минуту старичок стоял, без всякого выражения шаря глазами по моей груди. Потом в три приёма, приставляя одну ногу к другой, развернулся и, скользя на полусогнутых (плохие суставы) ногах по полу, двинулся к двери.

Странно, но утром они меня не выгнали. Они просто перестали общаться со мной. Раньше на кухне хозяйка чуть ли не каждый вечер после тяжёлых, продолжительных и многозначительных вздохов заговаривала со мной на тему «вот опять они (правительство, дума, Лужков, террористы) придумали… как жить-то дальше будем?»; да и хозяин иногда принимал жалкий в его исполнении тон тёртого жизнью москвича, поучающего юного провинциала (от меня при таком общении требовалось натянуть лицо посмущённее и вставлять в паузах почтительное «да… и не говорите… да уж…»). Теперь эти разговоры прекратились, и всё общение сводилось к конвоированию меня за дверь и пропуску в помещение. Сказать, что прекращение глубокомысленных бесед со старичками меня сильно огорчило, я, пожалуй, не могу. Отсутствие эмоционального контакта весьма облегчало (по крайней мере, мне) наше диковинное сосуществование.

Иногда, впрочем, я пытался представить себе жизнь, прожитую этими людьми. Пробовал вообразить их страстно целующимися (ведь дочь-то у них есть!), матерящимися, вкусно пьющими, с аппетитом закусывающими, горячо о чём-то спорящими или радостно чем-то восторгающимися, скандалящими с соседями, ругающимися с начальством, ну, или хотя бы кроющими тех же соседей с начальством за глаза.

Не вышло ни разу. В воображении портреты получались точно такие же, как в жизни. Характерная для пожилых пластика несовершенных роботов, кроткие или обиженные выражения на лицах. Сделанная из легированной стали уверенность в том, что они живут единственно верным образом, а также в том, что все нормальные люди должны относиться к ним с полным и безоговорочным уважением и почтением.

«Но ведь чем-то они интересуются? Как-то заполняют вакуум? Есть же что-то у них в жизни, кроме механистичного, упорядоченного быта? Кроме идиотских хитростей вроде замены телевизора, которые хитростями кажутся только им? Над чем-то они ведь наверняка смеются, чему-то ведь точно умиляются, но чему?», – загорался я после очередного конвоирования за дверь, но обычно сразу же пресекал этот исследовательско-этнографический порыв. «Да какая, собственно, разница? Всё равно другую комнату быстро не снять, а такие деньги снова дарить маклеру глупо».

Однажды дверь в их комнату оказалась открыта; моего приближения к ванной, от которой просматривалась комната, они не заметили.

Клавдия Олеговна и Степан Макарович сидели на диване перед моим Сони Тринитроном и смотрели телепередачу. Там ведущий, знаменитый актёр из «Современника», обращался к крепкой старушке, чья манера общаться обладала какой-то кричащей, вызывающей пошлостью.

– Вам надо найти человека, с которым вы отдыхали в санатории. Так?

– Так, – ответила старушка, но не сразу. После вопроса она долго мерила всех присутствующих в студии заносчивым, победительным взглядом. Судя по виду, старушка была убеждена, что по звёздности она теперь минимум на одной доске с ведущим, причём, стоит она на этой доске совершенно заслуженно.

– Но всё, что вы нам написали о нём, это то, что он не высокий и не слепой. Как же нам его искать по таким приметам?

Клавдия Олеговна, явно симпатизировавшая переживающей свой звёздный час старушке, напряглась и подалась к экрану. Но старушка смерила ведущего взглядом из серии «какой же вы тупой», а потом снизошла до разъяснений.

– Я в санатории сидела за столиком с тремя, между прочим, мужчинами. Слева от меня сидел высокий, справа – слепой. А прямо – не высокий и не слепой. Вот его мне и нужно.

Бросив на срезанного ведущего полный сочувствия взгляд, старушка высокомерно принялась жечь подмалёванным глазом чернь в студии.

Клавдия Олеговна тихо просияла.

– Действительно, – полушёпотом сказала она, – слева – высокий, справа – слепой, а нужен – прямо. Чего ж тут непонятного?

Муж, смотревший в экран с лёгкой долей скепсиса, великодушно поддержал супругу и заодно продолжил культурный разговор:

– Конечно… Невысокий и не слепой, ясно всё с ними… Или вот ещё я что думаю: сейчас всё на евреев валят. А чем они виноваты? Они мучаются, бедные, сочиняют. Алла Пугачёва поёт, еврейка. Киркоров тоже поёт, не еврей. Высоцкий, еврей, умер. А вот Баскова, еврея, не люблю.

Эпилог

Выслушав мой рассказ, сидевшая напротив хозяйка воскликнула: «Жуть какая! Какие-то ненормальные вам всю дорогу попадались! Видите, как вам с нами повезло».

Ночью я проснулся от приступа паники. Сердце бешено колотилось, однако понять причину испуга я не мог – сон снился нормальный, в квартире было тихо и спокойно. Потом увидел лежащее рядом с моей головой стекло размером 20x30 сантиметров и догадался.

Накануне хозяйка повесила над изголовьем моей кровати дешёвый церковный артефакт – помещённую под стекло картинку на тонкой бумаге. Увесистое стекло было вставлено в хлипкую раму китайского производства. Рама держалась на нескольких крошечных каплях клея. Мои робкие попытки возразить против этой гильотины над головой действия не возымели.

Падение стекла привело меня в ярость. «Чёрт, просил же не вешать! Чем она вообще думала! Какого дьявола! Несколько сантиметров в сторону – и торчало бы это стёклышко у меня в виске или в шейной артерии», – негодовал я.

Утром я, как можно спокойнее рассказал хозяйке о ночном происшествии и потребовал не размещать впредь никаких предметов над моим спальным местом.

Хозяйка ужаснулась:

– Ах, моя вина!

«Ну, слава богу, хоть это дошло», – подумал я с облегчением, а зря – хозяйка продолжила.

– Это ведь святой Георгий. У него на днях день памяти был, а я свечку не поставила. Вот он мне знак и подал.

2008—2009.

Дегустатор
История одной жизни в нескольких анекдотах

Но венцом всего является рассказ о дедушке.…

Про дедушек всегда рассказывают что-нибудь интересное и героическое.

И. Ильф, Е. Петров, «Собачий холод»

Сватовство

Две подруги, обе Лиды, нашли ухажёров. Что интересно, оба оказались Николаями.

– Какой-то мне телёнок попался, – возмущалась та Лида, которая была бойчее. – Ходит за мной как хвост, всё молчит и курит. Встретит, проводит, здрасьте-досвидания. Второй месяц видимся, а других слов я от него не слышала. Не говоря чего поинтереснее.

– А я матери пожаловалась, – поделилась вторая Лида, скромная. – Мой три раза всего проводил, а уж руки распускает.

Бойкая заинтересовалась и предложила махнуть женихов не глядя. Застенчивая улыбнулась удачной шутке.

– Ой, Коля, здравствуй. А где Коля? – удивилась скромная Лида: встречать ее с работы пришел кавалер подруги. Ростом полученный по обмену Коля уступал предыдущему, но сложён был лучше. «Складнее», – отметила про себя Лида. Что подумал ухажёр, неизвестно. Внешность Лиды позволяла ему прийти к такому же заключению.

– Не знаю, – ответил Коля. – Мне Лида сказала к тебе идти.

Из города до Лидиной деревни дошли молча. Коля сказал «до свидания», Лида бросила «Коля, пока!», и взбежала на крыльцо. Затягиваясь папиросой, Коля смотрел ей вслед.

Внезапно входная дверь распахнулась. В проёме стояла мать Лиды с полным ведром помоев.

– Ах ты…! – непечатно заорала она на дочкиного ухажёра и окатила его содержимым ведра. Папироса, дымившая в зубах у Коли, потухла.

– Мама, это ж не он!..

В глазах Лиды появились слёзы – то ли от смеха, то ли от обиды за незадачливого Колю, расплатившегося за чужие грехи.

Месяц спустя бойкая Лида вышла замуж за распускавшего руки Колю. Скромной пришлось ждать дольше. Однажды она спросила своего немногословного кавалера:

– Коля, а что это у вас Настя, сестра твоя, в Москву поехала?

Коля долго закуривал. Потом нехотя стал выговаривать слова.

– За продуктами. Свадьба же у нас скоро. Ещё материю надо купить мне на костюм. Ботинки нужны. Подарок невесте, туфли ей, бельё, материю на платье. Ну и всё вроде.

Лида будто почувствовала удар в солнечное сплетение – кроме самого Коли женихов в Колиной семье не было. Когда дыхание восстановилось, она сказала:

– Ну, дело это хорошее.

(Сказано было с той степенностью, с которой зажиточные селяне реагируют на новость об отёле незнакомой коровы из далёкой деревни).

Коля согласно промолчал, выбросил докуренную до гильзы папиросу и поджёг новую. Молодые прошли ещё с километр. Лида, искусавшая в темноте губы, отвернулась, несколько раз мокро сморгнула и решилась.

– А что у вас, женится кто?

– Я, – ответил Коля, честно глядя Лиде в глаза.

– А на ком это ты женишься? – Лида постаралась сделать вопрос как можно беспечнее, но вышло у нее не очень.

– На тебе…

Пока Лида рыдала, Коля выкурил три папиросы. Одну терпеливо, вторую смущённо, третью – с нежностью.

Находка

Как-то раз, когда единственный сын уже женился, а первый внук ещё не родился, сорокапятилетние Коля с Лидой снова остались наедине друг с другом.

Переносить свободу от детей оказалось нелегко. Коля любил выпить, Лида была убеждённой трезвенницей. Он мог при случае, что называется, сходить налево, она была верной женой. Энергичная Лида с удовольствием отрабатывала на телеграфе полторы ставки, попутно взваливая на себя неоплачиваемую общественную нагрузку, и после ночной смены шла в огород полоть грядки либо делала дома то, что в старых книжках называлось «хлопотать по хозяйству». Железнодорожник Коля над энтузиастами посмеивался и просто тянул лямку, руководствуясь принципом «работа дураков любит», а своим презрением к хозяйственным хлопотам он и вовсе бравировал.

В общем, причин для каждодневных конфликтов у них было хоть отбавляй. Коля с Лидой и раньше жили как на вулкане, а теперь вдобавок ко всему лишились спасительной возможности отвлечься на ребёнка или объединиться ради общих забот, с ним связанных.

Долго ли, как говорится, коротко ли, а только решили они развеяться. Приглушить конфликты неспешным железнодорожным путешествием в далёкий Ташкент, где жил Колин брат. Благо Коле, как работнику министерства путей сообщения, раз в год полагался бесплатный проезд на поезде в любой конец Союза и обратно.

Тут самое время заметить, что финансовые отношения в семье Коли и Лиды строились по классической советской модели, базовыми понятиями которой были «получка» и «заначка». Получкой, как известно, называлась зарплата мужа, а заначкой именовалась та часть получки, которую мужу удалось утаить от жены. На советских свадьбах свежеиспечённый муж клялся отдавать жене, на которую возлагалась обязанность вести совместное хозяйство, всю получку до копеечки, а новобрачная в ответ обещала не слишком усердно рыскать в поисках мужниных заначек. Однако с жизнью все эти клятвы никак не пересекались. В день получки большинство жён пытались перехватить мужей у кассы или проходной, чтобы конфисковать полученную мужьями зарплату до того, как те понесут её в винный магазин. Ну, а мужья, соответственно, старались не дать жёнам такой возможности.

Увы, но рабочий график Лиды не позволял ей изымать Колину получку описанным выше способом, и ей приходилось довольствоваться теми суммами, которые Коля считал возможным выдать жене добровольно. Ну, а поскольку клятвой отдавать всю получку жене Коля пренебрегал слишком уж явно, то и Лида насчёт его простодушных, рассованных по карманам заначек не особенно стеснялась.

Впрочем, как любой доморощенный кодекс, советский финансовый матриархат содержал множество противоречивых оговорок и исключений. Так, в семьях свято соблюдалось правило: «на людях (произносится в одно слово, ударение на первый слог, «на́людях» то есть) мужчина всегда должен быть с деньгами (ударение тоже на первый слог, вот так вот: «с де́ньгами»). Поэтому Коле перед каждым выходом в люди выдавалась свеженькая, хрусткая и пахучая десятирублёвка, которую он помещал в нагрудный карман форменной рубашки. Десятка была неразменной и функционировала следующим образом. Когда нужно было расплатиться в каком-нибудь буфете или ресторане, Коля с небрежным шиком выхватывал из кармана новенький червонец, а Лида артистично косилась на кассира и озабоченно спрашивала мужа, нет ли у него денег помельче, «а то ведь со сдачей-то знаешь сейчас как, мелкие-то деньги в кассе найти всегда проблема». Коля высокомерно сообщал, что мельче нету, Лида вытаскивала свой кошелёк, и, улыбаясь кассирше, растрогавшейся от такой заботы, рассчитывалась рублями и металлической мелочью.

И вот, значит, прибывают Коля с Лидой в Ташкент и садятся в маршрутное такси РАФ-2203 производства рижской автобусной фабрики. Старожилы наверняка припомнят, что дверь в «Рафике» была очень низкая, и при входе в салон пассажирам приходилось кланяться чуть ли не в пояс и брести к посадочному месту, согнувшись в три погибели. Ну, а остальным читателям мы только что об этой технической детали сообщили.

Сразу после посадки в ташкентскую маршрутку Коля ни с того, ни с сего вдруг сиять начинает. Улыбается во весь рот и сияет прямо как начищенный пятак. Лида, которой сияющего по трезвянке мужа видеть, мягко говоря, непривычно, недоумевает и принюхивается. Да нет, не пахнет, трезвый сияет. Она его осторожно спрашивает, в чём дело, случилось что ли чего, а Коля на её вопросы огрызается злобным шёпотом, отстать требует, но сиять не перестаёт.

Лида, конечно, отстала, а вечером, когда Коля в честь встречи с родственниками от души выпил и пуще прежнего сиять начал, снова его спросила о причинах внезапной радости. Расслабленный Коля сменил гнев на милость и раскололся.

– Десятку я нашёл в маршрутке, поняла, нет? – он достал из кармана брюк купюру и издали показал её жене. – Тебе не отдам, и не думай даже. Не получка небось. Моя десятка, законная.

Коля расплылся в улыбке. Он наслаждался предвкушением – перебирал варианты и во всех подробностях представлял, как будет пропивать найденный в маршрутке клад.

Лида не хотела огорчать мужа, но присущий ей рационализм требовал отработать все версии, прежде чем радоваться находке.

– Ты, Коля проверь в рубашке-то карман, посмотри, не твоя ли это десятка, – сказала Лида как можно беспечнее.

Продолжая улыбаться, Коля сунул руку в нагрудный карман, где хранилась неразменная купюра, и лицо его вновь обрело привычное Лиде выражение.