Текст книги "Соседи. Записки квартиранта"

Исход

У Феди были худые, жилистые ноги, плотный торс, сломанный нос и обросший крепким салом ровный живот бывшего спортсмена. Находясь дома, он, как и Ваня, носил белую майку и советские байковые тапки, но брюкам-галифе цвета хаки предпочитал длинные трусы в крупные сиреневые розы. А вот выходной дресс-код зависел от дальности вылазки. Если Федя курил во дворе, то ограничивался описанным выше домашним костюмом. Когда шёл на Солянку в магазин или выгуливал собаку возле памятника героям Плевны, надевал брюки, а тапки менял на сандалии. Ну, а собираясь ехать на метро, самоотверженно влезал в рубашку.

Квартира моего арендодателя, расположенная на третьем этаже, оказалась единственной по-настоящему жилой во всём подъезде. Первый этаж, судя по вывескам, когда-то занимали частный медкабинет и офис страховой компании, стальные двери которых в настоящий момент были небрежно приварены к дверным коробкам. За пустующие апартаменты на втором вели войну разномастные гастарбайтеры. Азиатов (при них я въезжал) вытеснили кавказцы, потом на этаже окопались люди славянской внешности, которые немного погодя были выбиты с плацдарма интернациональной группой немых.

В квартире напротив Фединой местный ЖЭК приютил провинциалок, без взаимности влюблённых в деньги – девушек, весьма неприятных во всех отношениях. Эти молодые уборщицы с дворничихами имели самомнение и не имели воспитания, образования, профессии, а также тяги к тому, другому или третьему.

Новое жильё завораживало сочетанием бывшего размаха с нынешним упадком. Коридорные просторы наводили на мысль о конных прогулках. Размеры ванной позволяли вальсировать двум парам одновременно. А в туалете не слишком привередливый гость столицы мог бы запросто организовать себе ночёвку на раскладушке. Правда, ручаться за уют такого ночлега было сложно – стену, отделяющую туалет от подъезда, рассекала изрядной ширины трещина, стыдливо прикрытая обложкой «Огонька» за апрель 1956-го года. Сквозняки ежеминутно задирали листок вверх, и это позволяло посетителю туалета видеть всё, что делается перед парадной дверью, ну, а тем, кто что-то делал перед парадной дверью – рассматривать посетителя туалета. Упомянутая выше с целью художественного изображения трещины парадная дверь тоже была чистой воды фикцией. Она давно пошла щелями и усохла едва ли не до полной невесомости. От малейшего колебания воздуха дверь подолгу вибрировала, выстукивая судорожные сливающиеся дроби всей своей металлической оснасткой: петлями, крючком, ручками, шпингалетом, язычками трёх замков и жестяным почтовым ящиком. Конечно, парадную дверь можно было закрыть (а уж запереть её было можно столько раз, что будьте любезны), но, даже закрытая, она не мешала лампочке, включённой ночью в прихожей, сквозь свои многочисленные щели вполне сносно освещать лестничную площадку. А вот пристроившаяся при жирной, влажной и находящейся вне зоны влияния сквозняков кухне дверь чёрного хода к старости лишь нагуляла неподъёмной солидности. Она выглядела вросшим в стену монолитом и всем своим видом заверяла, что уж через неё-то никакие злоумышленники в квартиру не проникнут.

Полезная площадь была нарезана фанерой на пять комнат. Одну занимало Федино семейство (с Федей жили жена Галя, пожилая овчарка Грета и толстый кот), а четыре сдавались жильцам в аренду. Мне досталась комната, смежная с хозяйской. За другой стеной жил незаметный бухгалтер. Отдельные детали его внешности – то, что на милицейском языке называется «приметы» – нельзя было запомнить даже нарочно. Во время таких попыток вместо цвета глаз, длины волос, формы носа или ушей в голову в произвольном порядке лезли: деревянные счёты, лозунг «экономика должна быть экономной», нарукавники и тусклая лысина, прикрытая неопрятным зачёсом. Причём, лысины у соседа, кажется, не было.

Бухгалтер рано ложился спать. Рано вставал. И то, и другое он умудрялся делать практически бесшумно. А это при фанерных стенах было колоссальным достоинством. Что же до временно (что любил подчёркивать Федя) не работающих хозяев, то им доход от сдачи комнат позволял покупать не только водку, но и еду. Поэтому употребляли они со вкусом и, в общем-то, в меру. Я тоже не шумел, и арендованная комнатка мне нравилась чрезвычайно. Тем более что с арендодателями у меня наладилась полная задушевность. По вселении Федина жена Галя вручила мне два небольших пластиковых ведёрка – с солёными грибами и кислой капустой. Я, было, попробовал сказать, что неудобно, дескать, объедать хозяев, но меня тут же отвели к двум аккуратным, килограммов на сорок каждая, бочкам. Их, как с плохо скрываемой гордостью сообщила Галя, третьего дня привезли из Ярославля очень давнишние (чуть ли не горбачёвских времён), но до сих пор страшно благодарные съёмщики. Причём, привезли не на автомобиле, а на электричке. Последняя деталь меня потрясла, и я из вежливости начал есть капусту руками. Капуста оказалась белой, сочной, хрустящей и очень вкусной. Видимо, ел я с аппетитом; наверное, Галя умилилась. В общем, эмоциональный контакт состоялся.

Федя же первое время повода для беседы найти никак не мог. Потом не без удивления обнаружил, что я каждый день пользуюсь душем. И повод нашёлся.

– Нормально помылся? Ну и хорошо, – приветствовал меня Федя, когда утром я выходил из ванной.

– Как помылся? Вода не горячая? Там нагреватель, регулировать можно, – советовал Федя, отпирая мне закрытую кем-то на крючок входную дверь и пытаясь принять у меня пальто.

– Как дела? Помылся хорошо? – слышал я в третьем часу ночи возле туалета.

Сначала я пытался быть честным и говорил с Федей, как говорил бы с собой. То есть в случае, когда сакраментальный вопрос звучал у сортира или в прихожей, отвечал, что на улице или в туалете мыться как-то не с руки. После такого ответа Федя зависал, будто перегруженный информацией компьютер. Извилины под черепной коробкой не меньше минуты (я всё это время светски улыбался, демонстрируя готовность к продолжению разговора) потрескивали от напряжения, прежде чем выдавали спасительный для Фединого мозга алгоритм – повторить попытку. Повтор заводил беседу в такие дебри, что очень скоро за интерес, проявленный к моим гигиеническим процедурам, я стал Федю просто благодарить. Вне зависимости от того, где меня заставал вопрос о помывке. Спасибо, дескать, помылся так, что лучше и не бывает, говорил я, к примеру, стряхивая с шапки мокрый ноябрьский снег.

– И ладно, – кивал умиротворённый Федя. – Вот как хочешь – обижайся на меня или нет, да только нравишься ты мне. Нравишься – и всё тут.

Одним словом, всё шло хорошо, но тут ЖЭК вдруг уплотнил хозяев. В комнату бухгалтера внезапно въехали две провинциалки упомянутой выше породы – без воспитания и образования. Перед отъездом попёртый бухгалтер заметил:

– Это повезло тебе, что ты так гладко въехал. Сейчас у них тихо, не пьют. Не, я вижу – пьют-то они каждый день, не слепой. Но в запой пока не впадают. При запоях-то тут ого-го, – бывший съёмщик хвастливо завёл глаза к потолку, гордясь сопричастностью к чему-то грандиозному, – при запоях тут совсем не тихо. Так что я даже и рад, – вздохнул бухгалтер.

А далее он с ехидной мстительностью сообщил, что хозяева сами уж полгода как должны выехать. Дом официально под ремонтом, всех жильцов и арендаторов давно выгнали, и Федя с семьёй держится здесь на незаурядных артистических способностях и исключительной наглости.

От переживаний по поводу грядущих запоев и выселения меня отвлекли подселённые за фанерную стену жилички. С первого же вечера они повадились зазывать к себе на огонёк командированных в столицу прапорщиков. Прапорщики гоготали, жилички повизгивали. И те, и другие сально матерились, рыгали и подпевали «Русскому радио», а ближе к утру громко шептались и шумно сопели, после чего неровно храпели каким-то душераздирающим храпом. Спать стало невозможно.

В начале очередной соседской вечеринки я вышел на кухню покурить. На кухне заседали хозяева.

– Ну как помылся? А мы вот тоже сегодня с Галиной Фёдоровной банный день устроили, – поздоровался распаренный до красных пятен Федя. По случаю помывки он вычел из домашнего костюма майку. Говоря иначе, сократил костюм до тапок и серых трусов в мелкую ёлочку. Я чинно ответил, что помылся-то хорошо, но вот спать после такого хорошего мытья что-то никак не получается. Галя, моментально вникнув, набросилась на Федю:

– Чего ты здесь-то расселся? Я тебе давно говорю… Давай п… здуй к ним! Мы на квартире пятьдесят лет живём, мама моя ещё, царствие ей небесное… А эти твари… Развели тут…

Прикурив, Галя повернулась ко мне.

– Сейчас Фёдор Евгеньевич с ними побеседует.

Выпивший и всего секунду назад благодушный Федя стартовал на удивление сноровисто. Он кометой пролетел десять метров, отделявших кухню от гоготавшей комнаты, и с удовольствием принялся ломиться к жиличкам. За дверью притихли, но Федя не унимался.

– Ничего-ничего, сейчас, – успокаивала меня хозяйка. – Ты присядь пока.

Она докуривала, когда дверь, наконец, приоткрылась, и в коридор просочился щуплый мужчина, одетый в запущенную униформу. В руках он вертел фуражку пограничника.

– Я, между прочим, из ФСБ. Какие проблемы?

Федя тупо смотрел на него.

– Проблемы какие!.. Тут… Я интересуюсь… – пограничник отвёл глаза и надел фуражку.

– Федя, бл… дь, скажи им, что людям отдыхать надо! Скажи, хули они там развели! Человеку спать не дают! Скажи, культурно надо себя вести! Мы здесь хозяева, а они не одни, бл… дь, живут! – орала Галя с кухни. Мощь ора была такой, что парадная дверь, отделённая от Гали одним поворотом и пятнадцатью метрами двух коридоров, нервно задрожала. Когда дверь успокоилась, Федя нехорошо смерил пограничника сощуренными глазами, набрал воздуху и с пафосом выдохнул ему в лицо:

– Хули!!!

Возражать пограничник не стал.

– Ну вот, видишь, Фёдор Евгеньевич молодцом, разобрался. Иди, отдыхай спокойно, – напутствовала меня растроганная восстановлением порядка и исторической справедливости Галя. Одним скомканным движением она махнула рюмку. И от избытка чувств прослезилась.

После воспитательной беседы жилички, конечно, попритихли, но тут в квартиру вселился тридцатилетний хозяйский сын с домашним кинотеатром. Сам по себе сын был вроде как вполне приличный. Только вот то ли он сначала запил и через это от него ушла жена; то ли жена от него ушла, и он с расстройства запил. Так или эдак, а только въехал он, находясь в глубоком запое. Очень скоро в эту антрацитовую алкогольную бездну сверзился и папаша.

Теперь каждую ночь за фанерной стенкой в режиме «звук вокруг» крутились музыкальные комедии с советскими звездами Орловой и Ладыниной. Под фильмы запойные беседовали.

– Ты не обижайся, пап, но ты – говно, – резюмировал сын время от времени.

– Ты сам говно! – моментально вспыхивал Федя.

– Да, я говно, – с достоинством соглашался сын. – Но это не отменяет того, что говно и ты. Вся разница между нами заключается в том, что я осознаю, что мы с тобой оба – говно, а вот ты осознать это до сих пор не в состоянии.

Однажды Федя не сдержался, и философы сцепились. Потом бурные кратковременные драки вспыхивали каждую ночь. В эти моменты на бравурно-задушевные песни из сталинских комедий накладывалось агрессивное кряхтение – собутыльники боролись и даже били друга молча. Через стенку шум от их возни напоминал молнии без грома.

До поры эти ночные зарницы гасила Галя. Она выпивала понемногу и исключительно днём, из последних сил балансируя на краю уютного запойного беспамятства.

С каждой ночью диспуты о метафизике личности и говна становились короче, драки – продолжительнее. После очередной схватки Галя украдкой (из коридора) позвонила Фединой маме. Умоляла приехать, чтоб повлиять, а то сама совладать никак не в силах. Свекрови Галя явно побаивалась. По отдельным репликам во время скандалов было понятно: Федина мама в семье – святое. Которое беспокоить нельзя ни при каких.

Тут в коридор почти беззвучно выплыл Федя и встал за спиной у хлюпавшей в трубку Гали. Вероятно, Галя обернулась. Наверное, её лицо перекосило от страха. С моего дивана было слышно, как мгновенно воцарившаяся за дверью тишина стала потрескивать от наэлектризованности. Ещё более заискивающе, чем Галя, Федя сказал: «Мама, я сам скоро приеду, не переживай, всё нормально». Повесил трубку и вдрызг расколотил о капитальную стену увесистый эбонитовый телефон. В эту секунду к неделю вертящейся у меня в голове картине – ночное небо с беззвучными молниями – добавился надрывистый раскат грома. Оглушённая Галя села на пол (о стену прошуршала спина и легонько стукнулся затылок), немного повыла и выбросила белый флаг. В смысле – решительно присоединилась к запойным.

Через неделю у них кончились деньги. Сын почему-то был уверен в существовании некой заначки. Не без садизма вымогал её у родителей. То есть очень спокойно обещал убить, если заначку не достанут. Родители увещевали и взывали, бессильно грозили милицией, безуспешно дрались. Потом побитый Федя и зарёванная Галя рвали бельё на груди: «Убивай, скотина! Ну нету, гад, денег, нету!».

Как-то в три ночи и впрямь вызвали милицию. Старший наряда предложил:

– Пишите заявление. Привлечём по статье. Например, за угрозу. Убийством или причинением тяжкого вреда.

После истеричного экспресс-совещания («Куда заявление, я ведь мать!..» – «Сам убью падлу!») Федя с Галей писать отказались.

Тогда милиционер сказал:

– Ну, значит, сейчас мы с ним ничего сделать не можем. Мы-то преступления не видели, а вы нам о нём официально сообщать отказываетесь. Короче, если вдруг и впрямь убьёт, приедем и оформим в лучшем виде, это я вам лично обещаю.

Подумал. И с этакой задушевностью, желая, видимо, перед уходом подбодрить будущих потерпевших, добавил:

– Вот лет двадцать бы пораньше мы б его живо в ЛТП55
  Лечебно-трудовой профилакторий. Система таких учреждений существовала в СССР и использовалась для принудительного лечения от алкоголизма.


[Закрыть] определили.

Вздохнул. И вдруг заорал.

– А теперь где они, ЛТП, я вас спрашиваю? Прикрыли дерьмократы ваши! Идите теперь, бл… дь, просите денег у них от алкоголизма на платное лечение! У нас, бл… дь, теперь капитализм! Дерьмократы!!!

Галя с Федей, которых жизнь, кажется, впервые заставляла серьёзно задуматься о своих политических предпочтениях, обалдело молчали.

Не встретив сопротивления, милиционер быстро остыл. Понял, что перебрал и вместо прощания суховато обронил:

– В общем, как убьёт – звоните.

Парадная дверь захлопнулась. Лёжа на диване в своей комнате и пытаясь заснуть хотя бы на тот час, что остался до будильника, я размышлял об этимологии слова «дерьмократы» и происхождении фразы «если убьёт – звоните». Было любопытно: это действительно народно-милицейский фольклор, попавший в телевизор, или это таки бездарная выдумка телевизора, которая понравилась невзыскательному телезрителю-милиционеру? Наступало утро пятницы. Я встал, умылся, сходил на работу, и на выходные уехал из столицы.

В понедельник трепетная парадная дверь долго играла под ключом своё нервное скерцо – я никак не мог выловить в недрах разболтанного замка необходимую для отпирания упругость. Наконец понял, что не заперто и вошёл. В центре плохо освещённой прихожей громоздилось большое и некрасивое Галино тело. Из темноты остальной квартиры ощутимо несло пустотой.

«Сбежали. Убили и сбежали», – догадался я и на цыпочках обошёл труп, пробираясь в свою комнату. По инерции переоделся в домашнее и взял полотенце, хотя собирался не в душ, а в прихожую. Прежде чем выполнить ритуал со щупаньем пульса и позвонить 02—03, я решил досыта накуриться – вдруг задержат в качестве подозреваемого. Выкурив три сигареты подряд, я решительно шагнул из комнаты.

– Ну как помылся? – жизнерадостно раздалось с кухни. Одновременно с Фединым приветствием из хозяйской комнаты грянуло «Нас утро встречает прохладой», а из туалета, сладко позёвывая, вышла пожилая собака Грета.

– Спасибо, помылся хорошо.

Ответил, войдя на кухню. Путь туда лежал через прихожую, в центре которой было пусто.

– А мы вот ужинать собрались. Давай с нами, – услышал я за спиной Галин голос.

Обернулся. Галя поставила в раковину и с преувеличенной энергичностью начала скоблить принесённую из комнаты сковородку. Лицо хозяйки украшали два огромных симметричных синяка вокруг глаз (такие случаются от удара в переносицу и в народе называются «очками»). Синяки были как негр у Олеши – чёрные, лиловые, коричневые, блестящие.

– Спит? – спросил весёлый Федя энергичную Галю.

– Кино ему включила и сразу уснул. Спит. – нежным полушёпотом ответила та.

«Как про младенца». Эта нервная шутка вертелась на языке, но вслух я её не произнёс.

Неделю спустя Федя как-то внезапно и в крайне грубой форме потребовал у меня квартплату. Утром он со всей галантностью, на которую был способен, справился, как я помылся, а днём почему-то позвонил на мобильный и начал быковать. Реально так, конкретно, бычить.

– Ты деньги за квартиру когда платил? Думаешь платить, нет?

– Ну так если платить, как договаривались, то это через два дня. Плачу вперёд; въехал второго, но договорились мы, что платить буду в день зарплаты, пятого. Втроём и договаривались, с Галиной Фёдоровной.

– Ты хули крутишь? Давай мне не крути нах. Галина Фёдоровна сказала, что второго должен платить вперёд. А сёдня третье. Ноябрь уже, кстати, что ли? – неожиданно отвлёкся Федя. – Короче, я час жду.

Сошлись на том, что с меня – деньги, с него – их забрать. При этом Федя выговорил, что подниматься со станции он не будет. Потратиться на лишний вход в метро пришлось мне.

Федя опоздал на полчаса. К моему удивлению, он приехал в приподнятом настроении. С детским буквально восторгом рассказал, как по ошибке доехал до конечной, не пересчитывая сунул деньги в карман верхней одежды – надетой по случаю спуска в метро (но не застёгнутой) рубашки, – а на прощание помахал из дверей вагона, ни к селу, ни к городу прокричав:

– Вечером ждём, не опаздывай!

Будто я случайно встретился с дорогим другом, которого давно не видел, и сей радушный товарищ пригласил меня приятно провести вечер в их с супругой очаровательном обществе.

Однако несусветное Федино замечание насчёт гостей оказалось вроде как пророческим.

Вечером, проходя под ведущей во двор аркой, я увидел большую группу пьяных немых гастарбайтеров со второго этажа. Они активно общались. Амплитуда движений позволяла догадаться о том, что пьяные гастарбайтеры орут. Похабные жесты – о том, что они немилосердно сквернословят. Кроме того было ощущение, что у них сильно заплетается язык. «Случилось что ли что», – подумал я, но подумал без тревожности и даже с какой-то ленцой.

На площадке между вторым и третьим из темноты вышел милиционер и вежливо осведомился, куда я направляюсь. Я растерялся и приветливо молчал, ожидая требования предъявить и проследовать.

– Так куда вы направляетесь? – повторил милиционер.

– К нам это, к нам, товарищ лейтенант, – вдруг залебезили пьяные голоса с освещённой открытой дверью площадки третьего. Там в картинной позе (изображая, надо думать, импозантных владельцев апартаментов) опирались на перила Галя в ночной рубашке и Федя в трусах.

«Придурки, заткнитесь, он же старший лейтенант», – мелькнуло в голове.

Но Галя плотно вошла в роль.

– А мы-то тебя с пяти часов ждём, думаем, что ж ты не идёшь! Товарищ лейтенант, в гости он к нам, три недели уж не заходил, родственник-то наш, э-э… как его, племянник, всё звали-звали…

– Я сегодня к нему на метро ездил, приглашал, – вдруг добавил Федя.

Вышло так, что Галин бред про три недели и гостей Федя разбавил чистейшей правдой. Ведь действительно – и ездил, и, что самое интересное, – приглашал.

Я кивнул и уже собрался хоть что-нибудь сказать представителю власти, но милиционер меня опередил:

– Предупреждаю вас. Эти люди проживают здесь незаконно. Они не имеют права не только сдавать жилплощадь, они даже сами на ней находиться не могут. Год назад всем жильцам дома была предоставлена равноценная жилплощадь в другом районе города. А они до сих пор не съехали. Имейте в виду, их будут выселять принудительно.

Во время этой речи Галя с Федей согласно улыбались и кивали после каждого слова. При этом на милиционера они смотрели с жалостью и сочувствием – так, как обычно смотрят на слабоумных.

– В общем, я вас предупредил, – старший лейтенант развернулся и пошёл опечатывать двери на втором. А Галя с Федей, мимо родственных объятий которых я едва проскочил, быстренько мне всё разъяснили. Оказалось, что этот милиционер был ненастоящий. Он здесь вообще из-за гастарбайтеров со второго (оказывается, в выходные состоялось очередная битва за жилплощадь; по версии Гали на немых напали бандиты, нанятые жэком, которому негде селить дворничих-лимитчиц, но немые отбились, зато милиция теперь вот в подъезде прописалась, и свет гаснет по пять раз за вечер). А настоящий милиционер насчёт их безусловного права проживать в квартире в курсе.

– Мы живём где, я тебя спрашиваю, нет? – заканчивавший Галино разъяснение Федя произнёс эту угрожающую синтаксическую конструкцию с абсолютно доброжелательной интонацией. После чего охотно ответил сам себе.

– В центре! Историческом столицы нашей родины городе-герое Москве. А нам где дали? В ебенях! Я их даже выговорить не могу. Вот они пусть и едут в ебеня, менты эти всякие умные. Мы пока равноценный переезд не выберем, никто нас отсюда не погонит без нашего согласия. А мы ещё не выбрали.

Проходя под аркой следующим вечером, я почуял, что около подъезда как-то нехорошо. При этом никаких гастарбайтеров и милиционеров во дворе не наблюдалось. Подошёл к железной двери подъезда двери, дёрнул. Дёргал осторожно: дверь была опечатана. И, как выяснилось после безрезультатного дёрганья, накрепко приварена к косяку.

За спиной защёлкали дверцы припаркованного у подъезда автомобиля. Оттуда вышли водитель автомобиля (тоже снимавший комнатку у моих арендодателей), Федя с сыном и пожилая собака Грета.

– Вот так вот… – сказал Федя закуривая. – Я-то с собакой пошёл погулять, главное. Сын работу искать уехал. А Галина Фёдоровна не знает ещё. Спит там наверно – свет-то не горит.

Сначала я подавил приступ хохота – постмодернистское сознание мгновенно подсунуло очень уместную цитату: «А мужики-то и не знают!» Точнее, баба, конечно, не знает, но какая ж разница.

Потом я представил, как пьяная Галя проснётся.

Как станет шарахаться по пустой, тёмной квартире. Будет пялиться на часы, пытаясь сообразить, что сейчас – раннее осеннее утро или поздний вечер. Включит телевизор, потом попробует вспомнить, куда все подевались и давно ли они отсутствуют. Начнёт ждать, поглядывая на молчащий телефон. А минут через тридцать после Галиного пробуждения в квартиру вползёт запойный ужас, он же – беспричинный страх перед существованием. Минут через десять этот змеящийся монстр, не дождавшийся, чтоб его задобрили водкой, транквилизаторами или попыткой суицида, внезапно раздуется, как клобук громадной кобры, и в квартире станет нечем дышать. Галя, неловко трясясь, выбежит из квартиры, споткнётся и на четвереньках устремится вниз, спасаясь от жирной ядовитой гадины, которая ненадолго застрянет в слишком узкой для ней парадной двери. А внизу Галя, которой покажется, что она уже спаслась, попытается открыть дверь подъезда.

Галю стало жалко, смеяться расхотелось. Однако через секунду жалость сменили другие эмоции. Во-первых, меня внезапно заполнила острая и горячая радость за трезвого себя, а во-вторых, воображение быстро нарисовало вторую серию.

Галя дёрнет дверь и поймёт, что та не откроется. Хозяйка, конечно, почти сойдёт с ума и начнёт исступлённо колотиться в гулкий холодный металл. Но тут к двери подойдёт Федя и станет ей всё объяснять. Что он-то с собакой пошёл погулять, главное.

Похрюкивая, я придушил несколько раздирающих лицо улыбок. Простился с хозяевами и в прекрасном настроении отправился на ночлег к товарищу.

– Завтра приходи, мы к утру дверь-то разварим наверно! А то и сегодня ночуй с нами, в машине. Деньги-то у тебя вперёд заплачены, – крикнул Федя вдогонку.

За вещами я смог приехать только поздно вечером. Правда, чуть было не передумал их забирать. Сворачивать с улицы во двор не хотелось – под аркой явственно ощущалась угроза физического насилия. Хотя, в отличие от предыдущих вечеров, ни одной фигуры поблизости не маячило. Победило любопытство.

В подъезде сильно несло дерьмом. Двери всех квартир стояли распахнутыми. Внутри горели тусклые лампы накаливания, подвешенные на ломкие, старые провода. Лампочки освещали кучки свежих человеческих фекалий, непонятно зачем наваленные на пол в таком количестве, и разбросанный по паркетному полу одноразовый современный мусор. Мысль о том, что ещё позавчера это был дом, и я в нём ночевал, казалось дикой.

Мои арендодатели собирали вещи. Точнее, Галя пыталась это делать, а Федя с закодированным66
  Так называют людей, которые прошли психотерапевтический курс лечения от алкоголизма.


[Закрыть] на днях сыном бродили пьяные и иногда перетаскивали один и тот же гигантский пуховый тюфяк метров на пять то в одну, то в другую сторону. На полу валялись разнокалиберные чугунные утюги, чёрные, тяжёлые сковородки того же почтенного племени, кованая спинка от старинной кровати, рассохшаяся прялка и потрескавшийся кожаный хомут, штук пять непарных валенок, чемоданчик-футляр с фотоувеличителем УПА-2, слегка помятое крыло от автомобиля то ли «ГАЗ», то ли «Победа», огромные банки с притёртыми стеклянными крышками, в которых искрилось кристаллами засахарившееся варенье двадцатилетней давности, вытертые до белизны джинсы «Rifle», дюжина грязных бутылок из-под спирта «Рояль» и видеокассета с надписанным шариковой ручкой названием фильма, в которое вкралась забавная ошибка: «Греческая смаковница». При этом все современные, то есть каждодневно используемые хозяевами вещи находились на позавчерашних местах.

– Как? Как это всё? Куда? Мама моя ещё, царствие ей небесное, нажила, а вы… а-а-а-а-а! бл… дь, нажрались, суки, а вы всё просрёте, просрали уже… Пятьдесят лет тут, каждая вещичка на родном месте, приросла… Не брошу, ничего не брошу, везти отсюда не дам!

Галя рухнула на пол, подгребла под себя часть столь дорого ей хлама (он действительно внушал почтение к когда-то прожитым здесь основательным жизням) и завыла. Федя с сыном перенесли тюфяк из прихожей в свою комнату, после чего закурили с сознанием выполненного долга. Меня никто не замечал.

Из своих вещей я забрал только бритвенный станок «Жилетт», чудом не потерявшийся за двенадцать лет переездов, а всё немногочисленное остальное добавил к инсталляции, которую Галя поливала слезами.