Текст книги "Моя семья: Горький и Берия"

Максим и революция

В отличие от отца Максим решительно встал на сторону большевиков. Горький никогда не считал возможным навязывать свое мнение сыну, ссылаясь на свой жизненный опыт, знания и т. д.

Из письма А.М. Екатерине Павловне:

Максим крепко верит, что жизнь и может и должна быть перестроена в том духе, теми приемами, как действует Сов. власть. Я не верю в это, ты знаешь, но я не считаю себя вправе разрушать прекрасные иллюзии юноши. Он верит – с оговорками, я с оговорками не верю, это не значит, что мы с ним вполне сходимся, но я его понимаю. В его лета чувствовать себя участником процесса создания новой жизни – великое счастье, неведомое ни тебе ни мне и вообще нашему поколению.

Я знаю чего ты боишься, но – мы все погибнем, это неизбежно, нас задавит деревня. Пролетариат Запада предал русских рабочих, западная буржуазия будет поддерживать русских крестьян до их победы над городом. Движение колчаковцев – это начало 17-го века, нечто вроде Мининского движения, и оно решительно враждебно городу, городской культуре. Кроме большевиков – нет сил, которые бы могли противостоять этому движению. Революция выродилась в борьбу деревни с городом – вот что надо понять. Задача момента – объединение интеллигенции и представителей крупной промышленности с большевиками, несмотря на все прегрешения и ошибки последних.

Вот моя точка зрения. Максим понимает ее. Он гораздо меньше юноша, чем ты думаешь, и он – весьма не глуп. Его детскость скорее маска умного парня, чем свойство характера. Есть много вопросов, которые он – так или иначе решил для себя.

Я очень советую тебе – не полемизировать с ним, предоставь его уму свободу. Он превосходно относится к тебе, и несогласия с тобою – нелегки для него, поверь. К тому же – ничего ты не сделаешь. Равно, как и я. Он счастливее нас.

Некоторые знакомые, мнение которых было небезразлично Максиму, упрекали его, что он выбрал лагерь людей, «проливших братскую кровь». Горько было слышать такие упреки, но свой выбор он сделал и энергично принялся за работу. Какое-то время Максим трудился в редакции газеты «Деревенская беднота», занимался разборкой корреспонденции. Близким с увлечением рассказывал, какой интересный и разнообразный материал проходит через его руки, с какими талантливыми людьми он встречается.

В марте 1918 года Максим отправился в Сибирь за продовольствием с санитарным поездом № 204. В то время в стране еще оставались достаточно большие запасы продовольствия, но не хватало подвижного состава для переброски его в Москву и другие промышленные центры России. В замерзающей столице жители получали по одной восьмушке хлеба, рабочие голодали. Тогда-то и было решено использовать санитарные поезда Земского союза. Три таких поезда – № 200, 202 и 204 – по правительственному заданию отправились в Барнаул. Везли мануфактуру, полученную на московских фабриках, с тем чтоб обменять ее на хлеб. Начальником поезда № 204 был назначен Алексей Силович Новиков-Прибой, его жена Мария Людвиговна заведовала хозяйством. А писатель Иван Вольнов и Максим отправились в путь санитарами.

Из письма Максима отцу:

Санитарный поезд № 204

1-го апреля н.с. 1918 год.

Проехали Вятку.

Дорогой папа.

Едем в Барнаул за хлебом. Выехали из Москвы 26 марта. Раньше (25-го) тронуться не могли, т. к. поезд примерз к рельсам и паровоз не мог оторвать его. Утром при помощи толкача и А. Силыча (начальник поезда) мы двинулись. Толчок был так силен, что все полетело со стола, причем Иван Егорович, рискуя собственной репутацией (бывший член Учредительного собрания), спас от падения кипящий самовар…

Я санитар. Мои обязанности состоят в том, что я должен являться в столовую 4 раза в день и поглощать сколько влезет хлеба, мяса, супа, макарон, масла, кофе, чаю. Вот каковы мои обязанности. Едем мы весело, поезд иногда (несмотря на 60 вагонов, груженных калошами и мануфактурой, которую мы везем в обмен на хлеб) идет со скоростью 50 верст. Охрана поезда на ходу обстреливает летящих и сидящих ворон, но неудачно. По ночам она играет в карты и каждый день получает 10 р[ублей]. Вот какова наша охрана.

Так с юмором, чтобы успокоить родителей, Максим описывает начало путешествия. На самом деле в дорожных записках Максима можно прочесть, как сутками стоял поезд на станциях в ожидании паровоза, о толпах беженцев, осаждающих поезд, о клопах, кишащих в вагонах, о том, как в пути горят буксы и один за другим сгорают несколько вагонов.

Когда поезд задерживали дольше обыкновенного, Новикову-Прибою приходилось объясняться с начальником станции. Однажды он взял с собой Максима. Его внешний вид – желтая кожаная куртка, кожаная шляпа с широкими полями, большой револьвер, пристегнутый к ремню, – действовал на железнодорожную администрацию устрашающе. Алексей Силыч вспоминал: «Максим великолепно играл роль человека, которому ни в чем нельзя отказывать. Когда я разговаривал с начальником станции, Макс, немного сутулясь и склонив голову, словно нарочно стараясь представить собою вопрошающую фигуру, только молча смотрел на него большими серыми глазами, смотрел свирепо и пристально, как гипнотизер. Я не знаю, за кого его принимали, но тот, от кого зависело двинуть наш поезд дальше, начинал, переминаясь, ежиться под взглядом юноши, не нужно суетился и немедленно удовлетворял наше требование».

Расстояние до Барнаула – 3514 верст, или около 3750 километров – преодолевали почти месяц. Пока обменивали мануфактуру, пока загружали хлеб в вагоны, поезд довольно долго стоял на запасных путях. В Барнауле Максим встретил своего друга Льва Малиновского. Положение в городе было напряженное – местное население мало считалось с органами советской власти. «Рабоче-крестьянская» милиция состояла почти сплошь из бывших офицеров. В городе было много белогвардейцев, носились слухи о назревающем контрреволюционном восстании, а единственные надежные части – вооруженные отряды железнодорожников и мадьярская рота. Максим и Малиновский, посовещавшись, решили остаться и помогать местной партийной организации. С большим трудом удалось убедить их, что делать в Барнауле нечего: оказать какую-либо существенную помощь большевикам они не в состоянии, а погибнуть могут почти наверняка. Позже пришлось отговаривать Максима еще от одной авантюры – отправиться путешествовать по Алтаю. Во многих его поступках и желаниях было еще много юношеской романтики и мало опыта самостоятельной жизни: герои Майн Рида и Джека Лондона звали его за собой.

Но наконец хлеб был загружен, и поезд тронулся в обратный путь. В Ново-Николаевск (ныне Новосибирск) они прибыли 25 мая, и только благодаря Максиму, великолепно сыгравшему роль «решительного комиссара», поезд без задержек отправили дальше, и, как оказалось, вовремя – спустя всего три часа станция была захвачена чехословацкими войсками. В Тюмени пришлось восстанавливать разобранные железнодорожные пути, и поезду чудом удалось ускользнуть из западни. А возле станции Буй пришлось и пострелять – бандиты нападали и грабили проходящие поезда с продовольствием. И опять благодаря Максиму дежурный по станции сразу же отправил состав дальше, и через полтора дня они благополучно добрались до Москвы.

В октябре 1918 года Максим некоторое время работал в Жилищном совете контролером по учету помещений. Приходилось обходить квартиры и выяснять возможность их уплотнения. «И то, и другое совершалось под протесты и вопли чувствующих возможность беды буржуев», – записал он в дневнике. 14 октября он перешел на временную работу в Центральную жилищную комиссию, но в ноябре отдел, в котором работал Максим, расформировали и ему предложили поработать районным инструктором по агитационно-разъяснительной работе. Он писал отцу:

Я все еще состою на службе в Центральной жилищной комиссии, но т. к. в последнее время дела пришли в такое хаотическое состояние, что даже я перестал в них что-нибудь понимать, то не удивительно, что я бываю на службе «не всегда». Недавно, например, был издан декрет о приостановке выселений на две недели, тогда-то и началось… начали выселять с такой быстротой, что у переселяемых и переселяющих только за ушами свистело.

Я собственноручно слышал этот свист, и я перед лицом всего мира откровенно заявляю, что не хотел бы быть на месте производящих его. Сначала я, видя такой хаос, задался благородной целью ввести его в юридические нормы (между прочим, это как раз и было моей обязанностью), но даже у меня, человека, который ближе, чем кто-либо, стоял к прелестям жилищных недоразумений, бессильно опустились руки…

Двадцатого декабря 1918 года Максим записал: «Сегодня взял расчет из ЦЖК. Написал, что ввиду срочного вызова в Питер прошу освободить меня от должности. Завтра в 9 утра пойду к Игнатову беседовать насчет Гутуевского острова». Как вспоминала Екатерина Павловна, на Гутуевском острове под Петроградом нужно было разгрузить какие-то ценности, скорее всего, предметы искусства, находящиеся в ведении экспертной комиссии, организованной Горьким.

Весной 1919 года Максим поступил на военные курсы инструкторов спортивной и допризывной подготовки при Всевобуче. Отец писал ему: «Почтенный сын мой! Я тебя одобряю, ты устроился остроумно. Согласна ли с этим мать. Столь скептически относящаяся к твоему практицизму, а также и вообще к разумности твоей? На мой взгляд – ты опроверг ее скептицизм, и сие прекрасно. Сердечно желаю тебе успеха в работе, но – пожалуйста! – будь осторожен и береги сердце, – у спортсменов, как тебе известно, оно быстро изнашивается».

После окончания курсов Максим был назначен комиссаром Главной военной высшей школы физического образования трудящихся. В августе 1920 года он написал своему товарищу: «Хожу в военной форме с пистолетом огромной величины и брею голову. Вид – страшный. Отнимает работа у меня времени с 10 утра до 8–10 вечера, кроме того я работаю в Моск[овском] комитете Р.К.П. в штабе отрядов особого назначения».

Максиму эта работа была гораздо более по душе, чем служба в Жилищной комиссии, и он энергично принялся за дело. Собрал вокруг себя хороший преподавательский коллектив из немногочисленных сохранившихся кадров. Вместе занимались оборудованием помещений, наладили снабжение, выработали методологию преподавания. Программам и планам занятий по всем видам спорта предшествовала написанная Максимом методологическая записка. Сохранился ее текст:

1. Сознательное отношение к столь сложному и ответственному делу, каким является физическая культура, возможно только при знакомстве, хотя бы поверхностном, с теорией физической культуры и науками, на которых она базируется: анатомией, физиологией, гигиеной, врачебным контролем, психологией и т. д.

2. Так как познакомиться с этими предметами в течение 60–70 часов подробно невозможно, то следует излагать в курсе лишь самое важное, да и то освещать с точки зрения специальных интересов спорта и гимнастики; при этом следует широко пользоваться появившейся во время войны иностранной литературой (например, по физиологии и энергетике движений).

3. Принимая во внимание, что курсы предназначены для выработки инструкторов, т. е. преподавателей, следует всему преподаванию придать характер педагогических курсов; надо не только сообщать знания, но и учить, как эти знания передавать дальше.

4. При изложении теоретических предметов следует пользоваться наглядными пособиями, как то: таблицами, диаграммами, диапозитивами и пр., имея в виду хорошее усвоение предмета.

5. Последовательность предметов в учебном плане определяется их содержанием и внутренней зависимостью их между собою.

Некоторые специалисты из бывших офицеров намеревались насадить в школе порядки военной казармы. Максим же сумел создать атмосферу товарищества, а для поддержания дисциплины придумывал порой весьма оригинальные способы. Вот один из них. Практические занятия школы проходили на спортивных площадках Девичьего Поля. Весной курсанты, молодые ребята, частенько по пути сбегали к знакомым девушкам, и никакие взыскания не могли их остановить. Каждый раз недосчитывались до четверти состава. Тогда Максим издал приказ, что на занятия спортом курсанты должны отправляться в трусах. Марширующая в «голом виде» школа – зрелище по тем временам необычайное, переполошившее все окрестное население, особенно девичье. Зато и дезертиров не стало ни одного – никто не решался сбежать в одиночку в таком виде. Впоследствии подобные марши стали традицией школы. Многие спортсмены получили первую закалку в школе, руководимой Максимом, а в дальнейшем она послужила базой для создания Института физкультуры. Относились к Максиму и в школе, и в Московском комитете уважительно, его ценили за активность и смелость, он умел быть хорошим товарищем.

Максим органически не терпел несправедливость и, по воспоминаниям друзей, свое «активное» отношение к жизни проявлял на каждом шагу. Он увидел, как автомобиль сбил мальчика и водитель решил удрать с места происшествия, Максим догнал его на мотоцикле, заставил вернуться. Пострадавшего мальчика отправил в больницу, а пьяного водителя сдал куда следует.

Еще один характерный случай: однажды Максим зашел в гости к видному в те времена журналисту. Сын журналиста, девятилетний мальчик, играл со своим товарищем, сыном рабочего. Когда хозяева сели за стол обедать, товарища сына с ними не оказалось. Максим нашел его на кухне – мальчик в одиночестве ел селедку. Максим сел с ним рядом и тоже принялся за селедку. Там его и нашли обеспокоенные отсутствием гостя хозяева. Постарались обратить все это в шутку. Но впредь оба мальчика обедали вместе.

Максим близко познакомился со многими видными большевиками: Анатолием Луначарским, Феликсом Дзержинским, управляющим делами Совнаркома Владимиром Бонч-Бруевичем. Часто он бывал у Ленина, стал «живой» связью между Горьким и Владимиром Ильичом.

Владимир Ильич видел Максима еще мальчиком, когда гостил у Горького на Капри в 1910 году. Максим на всю жизнь запомнил, как Ленин сосредоточенно удил рыбу: «Владимир Ильич с таким напряжением следил за поплавком, будто он готовился выудить кита…»

Второй раз Максим видел Ленина в Париже в 1912 году в мастерской армянского скульптора Акопа Гюрджяна, который лепил бюст Горького. Об этой встрече вспоминал писатель Илья Сургучев:

Потом Гюрджан лепил мой бюст. И однажды в разгар сеанса вошли в мастерскую Горький, Максимка и какой-то человек с неприятно-недобрыми и необычайно зоркими глазками. Эти глазки скользнули по глине, сразу как-то всё вобрали в себя, всё оценили, и человечек сказал:

– Суховаты-то губки вышли, суховаты.

И как эхо, из глубины мастерской сейчас же откликнулось:

– Суховаты губки-то, суховаты…

Это передразнил Максимка, передразнил изумительно, до того похоже, что человечек, которого звали Владимиром Ильичом Лениным, растерялся и слегка беспомощно огляделся вокруг себя. И опять Горький залился счастливым, никогда неслыханным на Капри смехом.

В 1918 году произошло уже настоящее знакомство Максима с Лениным. Владимир Ильич внимательно относился к Максиму, и когда Максим в январе 1919 года поступил добровольцем в Красную армию, Ленин вызвал его к себе и сказал: «Ваш фронт – около вашего отца». В 1918–1920 годах Максим, у которого был постоянный пропуск в Кремль, часто посещал Ленина, выполняя деловые поручения отца, передавал письма, которые А.М. не хотел доверять обычной почте.

В середине мая 1919 года развернулось широкое наступление белогвардейских войск. Председатель Петроградского комитета обороны Григорий Зиновьев и некоторые другие руководители комитета, без согласования с центром, разработали план эвакуации города и затопления судов Балтийского флота.

Максим – отцу:

Дорогой друг. У нас не скрывают положение Питера и не исключают возможности его сдачи на «время». Я лично тоже не считаю этого невозможным, и меня страшно волнует твое положение. Если Питер будет взят, то твое положение будет ужасным. Во-первых, для белых ты не писатель Горький, а Большевик, и они могут расправиться с тобой, так как все товарищи ваши из Питера уедут. Второе – это то, что, как пить дать, тебя возьмут заложником. Это будет ужасно. Вообще оставаться в Питере – неблагоразумно, когда из положения можно выйти так: сдать квартиру датскому или швейцарскому консулу под покровительство и поселить в ней какого-нибудь нейтрального знакомого, а самому приехать в Москву. Я думаю, что это единственный выход.

Дорогой мой, пойми, что ты сделаешь это не только для нас, но и для Республики. Жду ответа по телефону. Я надеюсь, что ты примешь мой совет.

Крепко целую тебя, дорогой, и уверен, что скоро увижу тебя здесь. Если ты не приедешь, то в тот день, когда будет занят Питер, я выеду к тебе. Целую еще и жду.

Извести о решении, если можешь, телефоном или телеграммой.

Твой сын М.Р.

А.М. – Максиму:

Милый друг мой, крепко жму твою руку, я очень тронут твоим заботливым письмом, славный ты человек и – серьезно говорю – я тебя уважаю.

Поверь, что это нечасто бывает, чтобы отец уважал сына. А беспокоишься ты обо мне напрасно, я думаю, меня, вероятно, не тронут. Уехать же отсюда я – не могу, не должен; подумай, и ты согласишься, что я прав… не могу я бросить здесь людей, которые работают со мной и не имеют той защиты, которую мне лично дает моя репутация и некоторые мои заслуги перед страной. Наконец, я должен остаться здесь, как дрожжа в опавшем тесте, дабы оно опять взошло. Нет, дорогой друг, я никуда не поеду отсюда, это нельзя мне. Да я и не хочу. За все, что я когда-либо делал, я готов отвечать перед кем угодно. Ты же сюда не езди, ни в коем случае! Оставайся в Москве, работай как можешь, не насилуя своей совести, будь внутренне свободен и береги мать. Скажи ей, чтоб она не волновалась за меня, я считаю это бесполезным.

Я не скрываю от себя, что потеря Петербурга может иметь огромное значение, что взять его обратно будет стоить страшных усилий, иногда мне думается, что и Москва не надолго уцелеет. Но все это не может изменить моего решения, милый.

А ты – оставайся в Москве и не очень рискуй. Мне хочется чтобы ты жил долго. Мой отец был хороший человек, и очень жаль, что он рано умер, я думаю, мог бы сделать много доброго. Я тоже не плох. Мне хочется, чтоб и ты хорошо и не бесполезно прожил жизнь…

Эти письма, наверное, лучшие свидетельства настоящей и большой любви отца и сына. А с Питером обошлось. 13 мая 1919 года Ленин направил Зиновьеву телеграмму об отмене эвакуации города и указал, что «мероприятия Комитета обороны Петрограда должны проводиться в жизнь с ведома, в соответствующих случаях – с согласия центральной власти».

Горький и большевики

Отношения А.М. с большевистской верхушкой все более обострялись, особенно после убийства Царской семьи, что вряд ли могло быть исполнено без согласования с Лениным.

А.М. продолжал настойчиво «одолевать» вождя просьбами, все чаще замечая, что его ходатайства о людях вызывают у Ильича «жалость» к нему. Ленин считал, что писатель компрометирует себя в глазах пролетариата и что сейчас не время заниматься «пустяками». Но Горький делал то, что считал необходимым, следуя услышанному в юности девизу Владимира Короленко: «Я знаю, что мне нужно делать, и убежден в полезности того, что делаю».

Весной 1918 года Горький основал издательство «Всемирная литература». В стране голод, не хватает хлеба, разруха, нет бумаги, не хватает типографских рабочих, а А.М. хочет переводить и печатать книги лучших мировых авторов. Задуманная им «основная библиотека» должна состоять из 1500 книг и еще из 3–5 тысяч томов – «народная». 350 человек голодающей интеллигенции получили место в редакции. Сам А.М. по поводу этого действительно грандиозного начинания писал: «Цель может быть и утопична, но, как Вы знаете, что именно утопий в России меньше всего боятся».

Власть предоставила А.М. полную свободу в организации издательства: выбор издаваемых книг, определение тиража, подбор сотрудников. Издательство просуществовало до 1924 года, после отъезда А.М. за границу его возглавил Алексей Николаевич Тихонов.

Конечно, все задуманное Горьким осуществить не удалось, но множество прекрасных книг было издано, и главное – от голодной смерти была спасена немалая часть интеллигенции Петрограда. Сотрудники «Всемирной литературы» получали продуктовый паек, предметы одежды, дрова, лекарства. Анна Ахматова вспоминала: «Если бы не он, многие из них просто бы не выжили. Горький спас петербургскую интеллигенцию в трудные годы. Стыдно забывать такое».

А.М. писал Екатерине Павловне: «Как я живу? Неважно. Заседания, неврастения, полемика, подагра, посетители с жалобами на жизнь, ругательские письма и т. д. Очень устаю… Затеяно о[бщест]во “Свобода и культура”, хотим координировать работу всех культурно-просветительных о[бщес]тв, клубов, кружков». Задача общества, по мысли Горького, – объединить интеллигенцию на почве культуры. На заседании президиума общества 7 июня 1918 года было решено организовать помощь лицам интеллектуального труда, открыть пункты питания в Петрограде. Горький опубликовал воззвание с просьбой о сборе средств. «Надо войти в ряды большевиков и постараться на них влиять, иначе они черт знает что натворят», – объяснил он свою позицию Екатерине Павловне.

А.М. был избран председателем исполкома Союза деятелей искусств, вошел в репертуарную комиссию Большого художественного совета Отдела театров и зрелищ Союза коммун Северной области. Была создана Антикварно-оценочная комиссия при Петроградском отделении Наркомата торговли и промышленности, и А.М. стал ее председателем. Для наведения хоть какого-то порядка по решению властей организованы домовые комитеты, и, конечно же, Горький – председатель в доме 23 по Кронверкскому проспекту.

Взаимодействуя с многочисленными комиссариатами и прочими учреждениями советской власти, А.М. пришел к неутешительному выводу: «Воровство – как я вижу – не есть искусство или болезнь, а русская национальная привычка. Истинно русский человек – обязательно вор, если он не лентяй».

«Не обращайте внимание на “мелочи”», – советует ему Ленин. Но А.М. пишет ему в ответ: «Не обращать внимание на мелочи – это очень хорошее правило, особенно для того, кто, как Вы – принужден и привык оперировать с массами, государствами, нациями. Я не принадлежу к тем людям, которые считают такое поведение поведением “страус в опасности”, и прекрасно знаю, как эти проклятые мелочи, страшно и гнусно, мешают спокойно жить, делая любимое дело. Но я человек, не забывший, что туберкулезная, холерная и сифилитическая бацилла суть – мелочи, не забываю и вижу, как от этих мелочей гибнут крайне ценные и сложные организмы».

Всю свою энергию А.М. направил на улучшение жизни человека, на развитие культуры. «Пономарь культуры» – издевательски называл его Лев Троцкий. Горького обвиняли в отказе от прежних идеалов. Буревестника революции называли ужом. Сталин призывал А.М. одуматься, иначе он может легко оказаться в лагере отвергнутых революцией. «Революция не умеет ни щадить, ни хоронить своих мертвецов», – писал он, вспомнив свое семинарское образование.

Но Горький, взвалив на свои плечи непосильную ношу защитника русской интеллигенции, одумываться не собирался. Почти все письма, направленные члену Политбюро ЦК Льву Каменеву в 1919–1921 годах, содержат просьбы помочь людям, оказавшимся жертвами большевистского террора. Его письма Ленину полны прямых обвинений в многочисленных бессудных казнях и необоснованных арестах.

Декабрь 1919 года, письмо Ленину: «Я, конечно, не верю, что русский народ питал активную ненависть к монархии, нет, – он просто терпел ее, так же позорно, как ныне терпит бессмысленный и бездарный режим Советской Власти».

Конец мая 1919 года: «Дикие безобразия, которые за последние дни творятся в Петербурге, окончательно компрометируют власть, возбуждая к ней всеобщую ненависть».

Столь предельно открыто высказанные мысли не добавляли ему друзей среди большевистской верхушки, но самые непростые отношения сложились у А.М. с Зиновьевым.

Григорий Евсеевич Зиновьев (настоящие фамилия и имя – Овсей-Герш Аронович Радомысльский) – соратник Ленина, член Политбюро ЦК партии большевиков, один из наиболее известных лидеров партии, чему способствовала и его близость к вождю. Они вместе в июне – августе 1917 года скрывались от Временного правительства в шалаше на озере Разлив. «Вы ведь одного разлива», – однажды пошутил Горький в разговоре с Лениным.

Вероятно, А.М. познакомился с Зиновьевым на съезде в Лондоне в 1907 году. Жестокий, бескомпромиссный, «твердый ленинец», тот недолюбливал Горького, и возможно, не только из-за его политических взглядов: в 1916 году в издательстве «Парус» А.М. задумал печатать серию «Европа до и после войны». Зиновьев прислал из Женевы рукопись своей статьи «Австро-Венгрия». Статью А.М. не принял как «произведение совершенно ученическое», что, конечно же, не улучшило их отношений.

С декабря 1917 года Зиновьев – председатель Петроградского совета, а с марта 1919-го – председатель Коминтерна. После переезда правительства в Москву Зиновьев остался полновластным, неограниченным хозяином всей Северной области. Он зажил большим барином и стал разъезжать по городу в личном автомобиле Николая II. Из дневника Корнея Чуковского: «Вчера у Горького… у него Зиновьев. У подъезда меня поразил великолепный авто, на диван которого небрежно брошена медвежья полость».

По свидетельству известного географа Вениамина Семенова-Тян-Шанского, держался Григорий Евсеевич типичным сатрапом, «жестоким, двуличным и в то же время трусливым, стараясь обмануть Ленина, исподтишка не выполнял его указаний, и пр. Когда же его уличали, он либо “каялся в ошибках”, с тем, чтобы их тотчас же повторить, либо сваливал вину на других».

После убийства председателя Петроградской ЧК Моисея Урицкого Зиновьев призывал рабочих расправляться с интеллигенцией «по-своему» прямо на улицах. Поборник крайних мер, он заявлял: «Буржуазия уничтожала отдельных людей, в то время как мы уничтожим целый класс».

А.М. с утра до ночи осаждали посетители с просьбами защитить от «всесильного» Зиновьева. Возмущенный Горький – яростный противник всякого террора, как «белого», так и «красного», – писал Дзержинскому: «Я смотрю на эти аресты как на варварство, как на истребление лучшего мозга страны и заявляю…, что Советская власть вызывает у меня враждебное отношение к ней».

Одним из первых Зиновьев выступил против публикаций А.М. в «Новой жизни», вызывал писателя на словесный поединок. Горький ответил: «Не могу удовлетворить желание господина Зиновьева… я не достаточно ловок для того, чтобы состязаться в красноречии с профессиональными демагогами… Г. Зиновьев утверждает, что, осуждая творимые народом акты жестокости, грубости и т. п., я тем самым “чешу пятки буржуазии”. Выходка грубая, неумная, но ничего иного от г.г. Зиновьевых и нельзя ожидать». И с такими людьми приходилось А.М. сотрудничать ради спасения людей от голодной смерти, от расстрелов, ради сохранения культурных ценностей. Иного пути не было.

Внешне же отношения писателя с Зиновьевым выглядели вполне доброжелательно. Зиновьев неоднократно бывал дома у А.М. – один и с женой, поначалу выполнял многочисленные просьбы писателя. Горький был нужен – почти в каждом номере зиновьевского «Коммунистического Интернационала» печатались его статьи на международные темы. И в то же время Зиновьев как бы не от своего имени активно противодействовал всем гуманитарным начинаниям Горького. Запретил его пьесу «Работяга Словотеков», написанную в духе итальянской комедии дель арте. В главном герое, чиновнике-демагоге, зрители без труда узнавали самого Зиновьева. В доме А.М. проводились обыски, была арестована секретарь Горького – М.И. Будберг. (Ее имя еще встретится на страницах этой книги. Мария Игнатьевна прожила бурную и полную приключений жизнь, много лет была рядом с Горьким. Она появилась на свет Марией Закревской, вышла замуж за дипломата Ивана Александровича Бенкендорфа, а после его убийства вышла замуж за Николая фон Будберга, поэтому известна под разными фамилиями.)

Горький часто искал защиты у Ленина, звонил, писал, ездил лично. Ленин, хотя и помогал ему, даже был вынужден устроить «третейский суд» в квартире Екатерины Павловны с участием Троцкого. Но было ясно, что Зиновьев – свой, «испытанный большевик» – ему нужнее. Зиновьев же, сознавая это, приказал перехватывать и перлюстрировать переписку Горького, его письма Ленину. Не спасали даже насквозь прошитые конверты, приходилось передавать письма Ленину с оказией.

Осенью 1919 года во время наступления белой Юго-Западной армии генерала Н.Н. Юденича Петроград оказался в крайне тяжелом положении. Зиновьев в панике отдал приказ об эвакуации города. Началась жестокая борьба с «внутренней контрреволюцией», заложников брали сотнями. Особенно массовыми аресты стали после публикации воззвания Ленина и Дзержинского: «Берегись шпионов».

А.М. писал Зиновьеву: «На мой взгляд – аресты ученых не могут быть оправданы никакими соображениями политики, если не подразумевать под нею безумный и животный страх за целость шкуры тех людей, которые производят аресты. Аресты производятся крайне обильно и столь же нелепо, следовало бы соблюдать в этом деле осторожность, всегда и всюду – полезную».

Спасая от арестов и расстрелов ученых, «лучшего мозга страны», борясь с репрессивной политикой, А.М. одолевал вождей просьбами.

Луначарскому: «Варварские аресты ученых Петрограда уничтожают остаток интеллектуальных сил страны… Положение отчаянное и позорное».

Ленину: «Здесь арестовано несколько десятков виднейших русских ученых… Мы, спасая свои шкуры, режем голову народа, уничтожаем его мозг».

Для проверки обоснованности арестов ЦК назначил комиссию, в состав которой входили видные руководители большевиков Лев Каменев и Николай Бухарин. 11 сентября на заседании Политбюро ЦК РКП(б) рассматривался вопрос о «массовых арестах профессоров и ученых». Дзержинскому, Бухарину и Каменеву было предложено пересмотреть дела арестованных, но вскоре аресты продолжились, и снова Горький бросился на защиту интеллигенции.

Если в столицах еще можно было хотя и с трудом, но добиться пересмотра некоторых дел и облегчения участи арестованных, то на «местах» порой царила полная анархия, и чекистская власть не считалась ни с Дзержинским, ни с самим Лениным, действовала, руководствуясь революционным самосознанием «народных мстителей».

Насколько вольготно чувствовали себя агенты ВЧК в глубинке, видно из дела об аресте в городе Орле писателя Вольнова, хорошего знакомого Горького.