Текст книги "Моя семья: Горький и Берия"

В начале октября 1919 года А.М. по телефону сообщил Бонч-Бруевичу (до октября 1920 года он был управляющим делами СНК РСФСР) об аресте Ивана Егоровича Вольнова, за то, что он критиковал незаконные действия местных властей. Чекисты засадили его в одиночку, допрашивали, не давали спать, грозили расстрелом. А.М. просил срочно довести эти сведения до Владимира Ильича, который лично знал Вольнова. А.М. ручался за его честность и готов был взять его на поруки. Первым делом Владимир Дмитриевич позвонил Дзержинскому, но тот об аресте ничего не знал, обещал все выяснить.

Ленин, узнав о просьбе А.М., отправил председателю Орловского губисполкома телеграмму с предложением немедленно освободить Вольнова и отдать на поруки Горькому, причем добавил, что сам хорошо знает писателя и ручается за него. На следующий день из Орла приехал человек и рассказал, что местные чекисты обозлены освобождением Вольнова и хотят с ним расправиться, потому что считают его врагом – из-за критических выступлений. Владимир Ильич вызвал Дзержинского и настоятельно потребовал навести в Орле порядок, а Вольнова немедленно доставить к нему в кабинет. Но проходят еще два дня… А.М. волнуется: «Убьют, обязательно убьют!»

Местные чекисты игнорируют распоряжение центра, считая, что Москва вмешивается в «их дела». Опять Дзержинский у Ленина – Ильич настоятельно требует, чтобы Феликс Эдмундович наконец навел порядок в своем ведомстве. Наконец еще через пару дней Вольнов оказывается у Ленина и подробно рассказывает ему о всех безобразиях, творимых местной властью в Орле. Об этом он писал в газеты, председателю ВЧК и прокурору, а в результате его арестовали и чуть не расстреляли. И снова Ленин вызывает Дзержинского и требует немедленно исправить положение: безобразия, творящиеся в его ведомстве, компрометируют советскую власть. Вольнов же с надежным сопровождением отправлен на квартиру Горького.

Через несколько дней Бонч-Бруевич получил письмо от Максима Пешкова (А.М. в тот момент в Москве не было):

16 октября 1919 года.

Многоуважаемый Владимир Дмитриевич. Вчера вечером в 11 часов снова арестован агентами «Особого отдела при ВЧК» Иван Егорович Вольный. Когда я хотел при обыске позвонить Вам или товарищу Дзержинскому, комиссаром, производившим обыск, мне было заявлено, что если я по поводу этого ареста буду телефонировать кому бы то ни было, то я сам буду арестован, а телефон сорван. После этого Иван Егорович был увезен. Протокола составлено не было. Причина ареста не известна. Надо думать, что это недоразумение.

С товарищеским приветом М. Пешков.

Ленин изумлен, звонит Дзержинскому, но тот опять не в курсе, видно, в его ведомстве царит полный произвол. Оказывается, было даже распоряжение отправить Вольнова обратно в Орел – и это несмотря на личное указание Ленина. Феликс Эдмундович пообещал все исправить, а в это время уже шел усиленный допрос писателя. Проходят часы, Ильич опять звонит Дзержинскому, тот извиняется, говорит, что в ходе допроса появились очень интересные данные об орловских чекистах. Ленин предлагает немедленно отпустить Вольнова – ведь рассказать о безобразиях в Орле он может и на свободе. Проходят ночь, день, наконец Ленин «взрывается» и требует, чтобы Дзержинский вместе с Вольновым приехали к нему. Через час они в Кремле в кабинете Ленина. После обстоятельного рассказа о порядках в Орле Владимир Ильич распорядился дать ему машину и отвезти к Горькому, после чего часа два проговорил с Дзержинским наедине. В скором времени в ВЧК прошли основательные чистки.

Осенью 1919 года А.М. неоднократно сообщает Зиновьеву и Ленину о тяжелом положении ученых, гибнущих от голода и холода, борется с попытками Петрокоммуны сократить ученым количество пайков вдвое. Горький просит Ленина взять дело помощи в свои руки: «Изъяв его из рук тех болванов, которые не чувствуют разницы между экономическим материализмом и политическим идиотизмом… Сейчас пуд муки имеет гораздо более серьезное политически-агитационное значение, чем митинг на 3 тысячи человек, даже с участием самого т. Зиновьева».

Первое заседание Комиссии по улучшению быта ученых (КУБУ) состоялось 14 января в квартире Горького на Кронверкском. Утвердили норму академического пайка для 1800 ученых, председателем избрали Горького. Список ученых, которым положен паек, увеличили до двух тысяч, и за этот список А.М. боролся с Зиновьевым практически до самого своего отъезда за границу.

Как председатель Петроградской комиссии, Горький ходатайствовал и об освобождении квартир ученых от уплотнения. Он пишет Ленину, составляет списки пострадавших, но Зиновьев всячески мешает его инициативам. Терпение Горького окончательно иссякло, когда Зиновьев начал активно мешать его издательской деятельности.

Из письма А.М. Ленину:

Владимир Ильич, предъявленные мне правки к договору 10-го января со мной и Гржебиным – уничтожают этот договор. Было бы лучше не вытягивать из меня жилы в течение трех недель, а просто сказать «договор уничтожается!» В сущности меня водили за нос даже не три недели, а несколько месяцев, в продолжение коих мною все-таки была сделана огромная работа: привлечены к делу популяризации научных знаний около трехсот человек лучших ученых России, заказаны, написаны и сданы в печать за границей десятки книг и т. д. Теперь моя работа идет прахом. Пусть так. Но я имею перед Родиной и революцией некоторые заслуги и достаточно стар для того, чтобы позволить и дальше издеваться надо мною, относясь к моей работе так небрежно и глупо.

Ни работать, ни разговаривать с Заксом [С.М. Закс-Гладнев, шурин Г.Е. Зиновьева, руководитель административно-технического аппарата Госиздата] и подобными ему я не стану. И вообще я отказываюсь работать как в учреждениях, созданных моим трудом – во «Всемирной литературе», издательстве Гржебина, в «Экспертной комиссии», в «Комитете по улучшению быта ученых», так и во всех других учреждениях, где работал до сего дня. Иначе поступить я не могу. Я устал от бестолковщины.

Ленин, боясь скандала, Горького поддержал, но отношения с Зиновьевым не улучшились, а начиная с 1921 года Зиновьев не только окончательно перестал реагировать на просьбы А.М., но в буквальном смысле начал крушить все его начинания.

Голод

В 1921 году в Россию пришла страшная беда – голод. По своим масштабам бедствие многократно превзошло трагедию 1891–1892 годов. Летом ситуация стала критической, особенно сильно пострадали Центральная Россия и Поволжье. Причин много: Гражданская война, разруха, грабительские реквизиции, но главное – засуха, превратившая плодородные земли в пустыню. В газетах появились страшные сообщения: «Матери убивают своих детей, чтобы не видеть их медленной голодной смерти». От голода люди сходят с ума, съедено все – исчезли кошки и собаки, ободрана с деревьев кора. А.М. принимает активнейшее участие в организации помощи голодающим. А.М. пишет 13 августа 1921 года Марии Будберг: «Я – в августе – еду за границу для агитации в пользу умирающих от голода. Их до 25 м[лн]. Около 6-ти снялись с места, бросили деревни и куда-то едут. Вы представляете, что это такое? Вокруг Оренбурга, Челябинска и др. городов – табора голодных. Башкиры сжигают себя и свои семьи. Всюду разводят холеру и дизентерию. Молотая кора сосны ценится 30 т пуд. Жнут несозревший хлеб, мелют его вместе с колосом и соломой, и это мелево едят. Вываривают старую кожу, пьют бульон, делают студень из копыт. В Симбирске хлеб 7500 фунт, мясо 2000. Весь скот режут, ибо кормовых трав нет – все сгорело. Дети – дети мрут тысячами. В Алатыре мордва побросала детей в реку Суру».

А.М. пишет воззвание к зарубежной общественности (6 июля 1921 года):

Хлебородные степи Юго-Востока России поражены неурожаем, причина его небывалая засуха. Несчастие грозит миллионам населения России смертью от голода. Напомню, что народ русский сильно истощен влияниями войны и революции и степень его сопротивления болезням, его физическая выносливость, – значительно ослаблена. Для страны Льва Толстого и Достоевского, Менделеева и Павлова, Мусоргского и Глинки и других всемирно ценных людей наступили грозные дни, и я смею верить, что культурные люди Европы и Америки, поняв трагизм положения русского народа, не медля помогут ему хлебом и медикаментами.

Если гуманитарные идеи и чувства – вера в социальное значение которых так глубоко поколеблена проклятой войной и безжалостным отношением победителей к побежденным – если, говорю я, вера в творческую силу этих идей и чувств должна и может быть восстановлена – несчастие России является для гуманистов прекрасной возможностью показать жизнеспособность гуманизма…

Патриарх всея Руси Тихон обратился за помощью к архиепископам Кентерберийскому и Нью-Йоркскому. Горький сделал так, что эти воззвания были переданы по радио в Москве, а через финское радио – в Европу и Америку, в города Чикаго, Нью-Йорк, Лондон, Париж, Мадрид, Берлин и Прагу. 18 июля воззвание Горького опубликовали во французской газете «Л’Юманите» и немецкой «Фоссише цайтунг». Откликнулась и эмигрантская печать, так, 10 июля 1921 года газета «Руль», выходившая в Берлине, писала: «Большевизм – это не то же, что русский народ, и тот факт, что формально в России еще большевики царят, не может заглушить голоса сострадания. Где миллионы страдают от голода, там должна быть помощь».

Для независимого и честного распределения поступающей помощи А.М. выступил с инициативой создания Всероссийского комитета помощи голодающим (Помгол). В состав комитета вошли как видные большевики (нарком здравоохранения Николай Семашко, заместитель председателя СНК Алексей Рыков), так и видные общественные деятели – Николай Кишкин (бывший министр государственного призрения Временного правительства), Сергей Прокопович (бывший министр продовольствия Временного правительства), режиссер Константин Станиславский, писатель Борис Зайцев, возглавлявший московское отделение Всероссийского союза писателей, Вера Фигнер, дочь Льва Толстого – Александра Толстая. Горький предложил также кандидатуры президента Академии наук Александра Карпинского, непременного секретаря Академии наук Сергея Ольденбурга, академиков Александра Ферсмана, Владимира Стеклова и др.

Советской власти, с одной стороны, невыгодно было предавать огласке истинные размеры катастрофы, но с другой – в правительстве понимали, что своими силами страна не справится. Горькому приходилось балансировать между этими двумя мнениями. В конце концов 21 июля ВЦИК принял решение о создании Всероссийского комитета помощи голодающим во главе с двумя председателями: один от правительства (Лев Каменев), другой – от общественности (Николай Кишкин). Неоценимую помощь в работе А.М. оказывал Фритьоф Нансен, который еще с весны 1919 года возглавлял Международную комиссию по оказанию помощи голодающим в России. Норвежский исследователь обратился к Лиге Наций с воззванием: «Во имя человечности, во имя всего благородного и святого, я прошу всех, у кого есть дома жена и дети, подумать о том, каково видеть миллионы умирающих женщин и детей. С этого места я обращаюсь за помощью к правительствам, к народам Европы, ко всему миру. Давайте действовать, чтобы не раскаяться, когда будет поздно!»

Политики все еще колебались, и тогда Нансен сам подготовил и отправил первый поезд с продовольствием в Советскую Россию. Помощь ученым России оказала и Финляндская университетская комиссия помощи России, организованная профессором филологии Иосифом Юлиусом Микколой. В Петроград, в Дом ученых, отправили вагон с продовольствием. А.М. немедленно ответил: «Позвольте выразить Вам сердечную благодарность за Вашу горячую помощь русским ученым, – прекрасное дело делаете Вы!»

Но на серьезную помощь, как считал Нансен, хорошо знавший настроения, царившие в Европе, можно было рассчитывать только со стороны США. И Америка готова была предоставить помощь: но только на определенных условиях. Их озвучил Герберт Гувер, глава Американской администрации помощи (American Relief Administration – ARA), оказывавшей продовольственную помощь разоренным войной странам: все американские пленные должны быть немедленно освобождены, а сотрудники ARA должны получить право свободно передвигаться по всей «территории голода».

Ленин был взбешен: «Подлость Америки, Гувера и Совета Лиги Наций сугубая, надо наказать Гувера, публично дать ему пощечины, чтобы весь мир видел, и Совету Лиги Наций тоже!» Но, успокоившись, уступил и уже 25 июля А.М. от имени советского правительства принял предложение Гувера. 21 августа 1921 года в Риге заместитель наркома по иностранным делам Максим Литвинов подписал официальный договор с ARA о предоставлении помощи продовольствием, посевным зерном и медикаментами для борьбы с эпидемиями.

Герберт Гувер, будущий президент США, в 1908 году работал горным инженером на Киштымском медеплавильном заводе, создал акционерное общество Киштымских горных заводов, скупив предприятия у наследников купца Расторгуева. После октября 1917 года собственность Гувера была национализирована, так что особых симпатий к советской власти он не питал. На Парижской мирной конференции Гувер говорил так: «Большевизм – это хуже, чем война». Но он принял решение и не отступил от него: «20 миллионов человек – при смерти. Они получат продовольствие, независимо от их политических взглядов». По некоторым сведениям, помощь ARA спасла в России десять миллионов жизней.

Советская власть не доверяла представителям общественности, приглашенным Горьким на работу в комиссию Помгол. Большевики считали совместную работу с идеологическими противниками оскорбительной. «Кукиш» или «Прокукиш» – так издевательски назвали Помгол по первым буквам фамилий Кусковой, Кишкина, Прокоповича. Из общественной организации, как это было задумано Горьким, Помгол хотели превратить в государственный комиссариат. В протоколе Всероссийского комитета от 19 июня 1921 года говорилось: «Особо уполномоченным за границей (для сбора пожертвований и организации пропаганды) назначить товарища Горького, снабдив его соответствующим мандатом, но пока этого назначения не опубликовывать. М. Горький во время пребывания своего за границей находится в непосредственном сношении с Президиумом (товарищ Каменев). Все поступающие пожертвованные средства передаются АРКОСу…»

Чиновники настаивали на том, чтобы переговоры с Нансеном и Гувером также вели представители советской власти. В письме Ленину в конце июля 1921 года А.М. решительно против этого возражал. Сыну Горький писал: «Как просто М. Горький я сделаю гораздо больше, чем как “особо уполномоченный” по сбору милостыни в Европах и Америках. “Особо уполномоченного” меня особо будут травить товарищи белые, а как просто М. Горького – меньше. Лично для меня – все едино – меньше или больше, но для дела – это существенная разница».

А.М. 1 августа создал Петроградское отделение Помгола под своим председательством и предложил ввести в его президиум видных ученых. Однако из Петросовета незамедлительно последовала телефонограмма, запрещающая деятельность отделения, ввиду того, что его состав не согласован с советской властью. Горький, невероятно уставший от этих политических игрищ, отбил Каменеву телеграмму с заявлением о выходе из Всероссийского комитета помощи голодающим. Об этом он сообщил Екатерине Павловне: «Утром во вторник вернулся в Питер и узнал, что Петросовет, сиречь Зиновьев – приказал “немедленно прекратить” деятельность обл[астного] комитета борьбы с голодом… Я прекратил и послал в Москву заявление о моем выходе из членов Всероссийского коми[те]та. Сегодня был вызван – в вежливой форме, с двумя провожатыми, Бакаевым и Евдокимовым – к Зиновьеву для “ликвидации инцидента”… Марр и Карпинский – как члены Всерос[сийского] комит[ета] и инициативной группы Петрограда – отказались работать в рамках поставленных Петросоветом условий, и таким образом, комитет не существует, – пока, “впредь до” – чего? Не понимаю».

Конфликт продолжал развиваться. 23 августа президиум комитета принял резолюцию: «Комитет сочтет себя вынужденным прекратить свою работу, если правительство не изменит своего решения относительно немедленного выезда делегации». Воспользовавшись этим, Ленин 26 августа 1921 года попросил Сталина поставить вопрос на политбюро: «Предлагаю, выразив возмущение “наглейшим поведением Нансена” и поведением “кукишей”, сегодня же, в пятницу 26.8 постановлением ВЦИКа распустить “кукиш” – мотив: их отказ от работы, их резолюция». Комитет был ликвидирован, все члены – кроме видных большевиков и самого Горького – арестованы. Прокоповича Ленин распорядился посадить, остальных выслали из Москвы.

А.М. очень тяжело переживал случившееся – ведь это он приглашал всех этих людей на работу в комитете. «Вы сделали меня провокатором. Этого еще со мной не случалось», – с горечью сказал он Каменеву.

Шестнадцатого октября 1921 года Горький покинул Россию.

Знакомство Максима с Надеждой

Надежду с Максимом познакомила ее одноклассница по французской гимназии – Варвара Кузнецова. Надя хорошо запомнила эту встречу: «Была зима. Мы с Варей шли по Тверской. Навстречу нам показался высокий стройный юноша. Вдруг он остановился и подошел к Варе. Варя очень обрадовалась встрече и тут же познакомила меня с ним. Юношу звали Максим Пешков (тогда это имя ничего не сказало мне). Когда он ушел, Варя объяснила, что она познакомилась с ним в Евпатории, где он отдыхал со своей матерью – Екатериной Павловной Пешковой».

В эту их первую встречу особого впечатления на Надежду Алексеевну Максим не произвел. Но после восторженных рассказов подруги о том, какой он остроумный и смелый, великолепный спортсмен – здорово играет в теннис, управляет парусной лодкой, а еще и увлекательно рассказывает о своей жизни во Франции и Италии, у Надежды зародился к нему явный интерес.

Следующая встреча произошла на катке, на Патриарших, как раз напротив дома отца Надежды – профессора медицины, хирурга-уролога Алексея Андреевича Введенского. Там же Максим познакомил девушку со своими самыми близкими друзьями Константином Блекловым и художником Сергеем Бартольдом, сыном известного журналиста.

Вместе они ходили в кино – втайне от Надиных родителей: в то время считалось неприличным девушке в компании молодых людей смотреть такие приключенческие фильмы, как «Тройка червей» или «Железный коготь». Как-то раз увлекавшийся боксом Максим пригласил Надю на соревнования, но, увидев разбитый нос одного из боксеров, она наотрез отказалась от посещения подобных зрелищ.

Дружеские встречи продолжались, и постепенно Надежда убедилась: «Как выгодно отличался Максим от той компании, которая меня окружала. Его романтичность, рыцарское отношение к женщине, юмор, удивительная фантазия и внешность – все нравилось мне».

Однажды Максим пригласил девушку в гости, в Машков переулок, познакомить с родителями. Она к тому времени все еще находилась в полном неведении, кто родители Максима, и когда в его комнате увидела фотографический портрет Горького, заметила: мог бы кого-нибудь и посимпатичнее выбрать, ну хоть Льва Толстого, а это – урод какой-то. Максим отшутился, а затем в столовой, когда Алексей Максимович вошел в комнату, радостно заявил: «А ведь она тебя уродом назвала!» Надежда от неожиданности остолбенела.

На какое-то время встречи прекратились. В это трудное время в большой семье Введенских жилось очень непросто. Еще с первых дней Первой мировой войны первый этаж своего дома они отдали под госпиталь – там лечилось пятьдесят солдат и пятнадцать офицеров. Работали в госпитале всей семьей, у каждого было свое задание. А вскоре на семью обрушилось страшное несчастье: от «испанки» умерла мама Нади – Александра Леонидовна. После ее смерти тяжело заболел и отец. Госпиталь пришлось закрыть, два старших брата ушли на фронт, а младших отправили в Томск к замужней сестре. Надя осталась в Москве – нужно было заканчивать гимназию и вести домашнее хозяйство.

Отец, как врач, знал, что дни его сочтены, и, чувствуя скорый уход, хотел, чтобы любимая дочь была пристроена, пока он жив, и уговаривал выйти замуж за его ординатора, человека богатого – он был из семьи фабрикантов. Тот красиво ухаживал, дарил роскошные букеты, красивые коробки конфет. В конце концов, больше поддавшись уговорам отца, Надежда дала согласие. Отпраздновали свадьбу, но жених безобразно напился и в брачную ночь так грубо накинулся на 17-летнюю девушку, что она в испуге выскочила в окно и убежала. Долго их мирили, сняли им дачу в Малаховке, но из-за психической травмы она не могла его к себе подпустить.

Максима Надежда долгое время не видела, но вдруг уже после революции он позвонил и сказал, что очень хотел бы увидеться. При встрече рассказал, что вступил в партию большевиков, все это время был страшно занят, много ездил, выполняя различные партийные поручения. Надя была очень рада его видеть, но из-за занятости Максима они не могли часто встречаться. В один из таких перерывов Надя заболела тяжелой формой сыпного тифа, она вылечилась, но временно потеряла память и слух. Пришлось бросить школу-студию, устроенную Ф.И. Шаляпиным для молодежи, где Надежда училась там вместе с дочками Федора Ивановича Лидой и Ириной. Тут как раз вернулся из очередной командировки Максим. «Увидел меня – все понял, очень помог мне своим теплым вниманием», – вспоминала Надежда Алексеевна. Через некоторое время Максиму предстояла поездка в Италию в составе дипломатической миссии Вацлава Воровского, назначенного полпредом в Риме. Он предложил похлопотать о разрешении на поездку и для Надежды и ее подруги Лидии Шаляпиной. Поначалу Надя не соглашалась, но ее уговорили – просто поезжай, посмотри, отдохни немного. Да и семья, вероятно, не была против – жизнь у них была трудная. Наконец она согласилась, но Максиму, который уже усиленно ухаживал за ней, честно призналась, что из-за травмы, полученной в неудавшемся первом браке, не может быть его женой. Влюбленный Максим смог убедить, что не будет торопить ее, пока она сама не привыкнет к нему и не почувствует, что все ее страхи ушли.

Получив согласие, Максим отбыл в Берлин и оттуда прислал вызов и разрешение на въезд в Германию. В хлопотах ему очень помогла Мария Андреева, работавшая тогда в представительстве Наркомата внешней торговли. Из Москвы Надя выехала вместе с Лидой Шаляпиной, ее мужем и Иваном Ракицким – другом Горького.

В Берлине она познакомилась с Марией Федоровной и от нее узнала, что Максим очень плохо себя чувствует, на днях упал на улице – Андреевой сообщили об этом из приемного покоя больницы, куда его доставили: он был без сознания. Здоровье Максима действительно было сильно подорвано – незадолго до этого он перенес тяжелую форму «испанки» с осложнением на сердце и нервную систему. Советский полпред в Берлине Николай Крестинский писал Воровскому в Италию: «Максим очень, очень болен. Он очень истощен, у него расширение сердца, падает в обморок на улице, совершенно теряя сознание… Максим не мог уехать из Берлина (и известил вас об этом) только потому, что боялся не выполнить свою задачу так, как привык это делать, т. е. хорошо».

В Берлине же Максим сделал Надежде предложение, но, как сам он писал в Москву матери, их состояние в браке пока мог подтвердить лишь «я сам, она, а также официальный друг дома И.Н. Ракицкий (Соловей). Документальное подтверждение, по независящим от всех 3-х обстоятельствам, задержалось, но последует».

В Италию из Берлина Максим отправился один, а уже оттуда должен быть выслать Надежде визу. Сохранилось письмо Крестинского Воровскому с просьбой, «чтобы тов. Пешкова М.А. не высылать стремительно из Италии, а дать ему возможность пожить там, сколько надо». Воровский в письме Ленину предложил назначить Максиму в дополнение к зарплате дипкурьера стипендию, так, чтобы средств хватало и на проживание, и на продолжение учебы. Однако жизнь распорядилась иначе – из Италии Максима срочно вызвали в Берлин, сказали, чтобы он никуда не выезжал и ждал скорого приезда из России отца.