Текст книги "Интеллектуальная история России: курс лекций"

Позиционирующие такой тип исторического знания писатели изучали историю не ради нее самой, а для объяснения настоящего, и преследовали цель конструирования и/или «изобретения» национального прошлого. Делая предметом своих изысканий прошлое, они транслировали его в современную им жизнь для поучения читателя. Так, в шотландской истории, как замечает В.Ю. Апрыщенко, первая половина XVIII в. – «это период национализма и антикваризма, точнее национализма, принимающего форму антикваризма»[281]281
  Апрыщенко В.Ю. От Просвещения к романтизму: шотландская антикварная традиция и поиски национального прошлого // Диалоги со временем: память о прошлом в контексте истории / под ред. Л.П. Репиной. М.: Кругъ, 2008. С. 555–557.


[Закрыть]. Интересно отметить, что эту же тенденцию в русской культуре отмечал Н.П. Берков, подчеркнувший, что интерес к историческому прошлому России в XVIII в. был связан именно с развитием русского национализма[282]282
  См.: Берков Н.П. Материалы для истории русской литературы XVIII в. // XVIII век. Сборник статей и материалов. Вып. 1. М.; Л.: АН СССР, 1935. С. 366–367.


[Закрыть].

В данном случае национализм как культурная форма, присущая сознанию европейцев Нового времени, не несет в себе никакой оценочной характеристики. В последнее время историки стараются более внимательно относиться к темам национализма и конструирования национальной специфики, оказавшимися доминирующими в исторической литературе XVIII в.[283]283
  См.: Sweet, Rosemary. Antiquaries in Eighteenth-Century England // Eighteenth-Century Studies. 2001. Vol. 34. № 2. P. 181–206.


[Закрыть] В России, в первую очередь именно у Ломоносова, мы находим желание организовать определенную русскую национальную память. Он защищал и оберегал национальное прошлое от «хулительства», заявляя, что в истории «не должно быть ничего такого, что бы российским слушателям было противно»[284]284
  Ломоносов M. Замечания на диссертацию Г.Ф. Миллера. С. 196–197.


[Закрыть]. Ломоносов конструировал прошлое при помощи блоков из древней и средневековой истории, выбирал примеры положительного образа России из московской, украинской и польской позднесредневековой литературы, чтобы «соблюсти похвальных дел должную славу». Ломоносов не мог к прошлому подходить «нейтрально», как того начинала требовать зарождающаяся историческая наука. Значит, спор с ее представителями был неминуем.

Риторичный стиль написания истории Ломоносовым – это лишь внешняя, барочная литературная обработка конструируемого им текста, а выбранная практика отношения к историческим источникам – не случайная, а вполне отрефлексированная. Она совершенно не говорит о том, что Ломоносов, как писал Милюков, оказался «ниже» уровня, который демонстрировал Татищев[285]285
  См.: Милюков П. Главные течения русской исторической мысли. С. 108.


[Закрыть]. Ведь даже имевший меньше отношения к практике занятий историей, чем Ломоносов, писатель Сумароков смог посмеяться над теми, кто уверовал в сообщения польских и украинских позднесредневековых сочинений о Мосохе и Москве.

Здесь уместно остановить внимание на нескольких примерах восприятия подходов описания прошлого Ломоносовым и Миллером некоторыми современниками, российскими просвещенными читателями – авторами, людьми, не принадлежавшими к цеху историков, но попробовавшими свое перо на ниве историописательства. Так, академик В.К. Тредиаковский (1703–1769) раскритиковал один из исторических источников, который помогал Ломоносову выстраивать «доисторическое» прошлое славян (летопись Крекшина), написав, что сообщение о строительстве городов славянами в 3099 г. от сотворения мира «есть не право»[286]286
  См.: Тредиаковский В. Три разсуждения о трех главнейших древностях Российских. СПб., 1773. С. 119.


[Закрыть]. Напротив, известный правовед (первый профессор права в Московском университете) Ф.Г. Дильтей (1723–1781, как видим, совершенно не русский и приглашенный в Россию хлопотами Миллера) российскую древность представил так же, как Ломоносов, начав с легендарного князя Славена и со строительства славянами городов в III тыс. до н. э.[287]287
  См.: Дилтей Ф.Г. Первые основания Универсальной истории с сокращенною хронологиею в пользу обучающегося Российского дворянства: в 2 ч. Ч. 2. М., 1763. С. 317.


[Закрыть] Отставной военный Ф.И. Дмитриев-Мамонов (1727–1805) свой исторический опыт (так он сам указал) писал уже на основании сюжетов как Ломоносова, так и Дильтея (правда, рядом с их именами он поставил еще имя летописца Нестора), поэтому древность славян он начал описывать с библейского Мосоха[288]288
  См.: [Дмитриев-Мамонов Ф.И.] Хронология, переведенная тщанием сочинителя философа дворянина, из науки, которую сочинил г. де Шевиньи, с прибавлением Российской: в 2 ч. Ч. 2. М., 1782. С. 68–69.


[Закрыть].

Скандально известный поэт И.С. Барков (1732–1768), одно время работавший переписчиком у Ломоносова и под его влиянием полюбивший исторические штудии, на основе его же «Древней российской истории» составил «Краткую российскую историю» (вошедшую в издание «Сокращенной универсальной истории» Г. Кураса), в которой не последовал за «баснословием» оригинала и начал изложение российского прошлого с последних веков первого тыс. н. э.[289]289
  См.: [Барков И.С.] Краткая российская история // Сокращенная Универсальная история, содержащая все достопамятные случаи, с приобщением краткой Российской истории. СПб., 1762. С. 337.


[Закрыть] Наконец, другой известный общественный деятель и архангелогородский историописатель (земляк Ломоносова) В.В. Крестинин (1729–1795), под влиянием рационализма описывая историю г. Холмогоры, критиковал за неточность «догадок» и Миллера, и Ломоносова[290]290
  См.: Крестинин В. Начертание истории города Холмогор. СПб., 1790. С. III–V.


[Закрыть]. Таким образом, не обязательно нужно было быть русским, чтобы принять патриотический настрой исторического письма Ломоносова и, напротив, можно было писать «срамные оды», пересыпанные русской ненормативной лексикой, любить свой край, посвящая ему все творческие силы и при этом сделать выбор в пользу рационалистической позиции в историческом дискурсе.

Совершенно справедливо о полемике Ломоносова и Миллера заметил А.Б. Каменский, что дело «было именно в понимании научной истины и ее значения». Это спор не только о норманнской проблеме. Гораздо важнее, что это был спор о существе истории, о назначении истории, о роли историка. И позиции двух ученых в этом вопросе были диаметрально противоположными[291]291
  Каменский А.Б. Судьба и труды историографа Герарда Фридриха Миллера (1705–1783) // Миллер Г.Ф. Сочинения по истории России. Избранное / отв. ред. В.И. Буганов. М., 1996. С. 384; Его же. Михайло Ломоносов // Радиостанция «Эхо Москвы». 15.10.2005.


[Закрыть]. Действительно, не лишним будет припомнить, что еще до начала известного спора Ломоносов критиковал Миллера за некоторые места в его «Истории Сибири» (например, грабежи отрядом Ермака коренных сибирских народов)[292]292
  Интересно, но в советской историографии Миллера будут критиковать за то, что он пытался скрыть «жестокие методы колонизации» (см.: Бахрушин С.В. Г.Ф. Миллер как историк Сибири // Миллер Г.Ф. История Сибири. Т. I. М.; Л.: АН СССР, 1937. С. 54.


[Закрыть], которые по отношению к героям национального прошлого «с нескольким похулением написаны»[293]293
  См.: Протокол Исторического собрания 3 июня 1748 г. // Библиографические записки. 1861. Т. III. № 17. С. 515–517.


[Закрыть]. Русский ученый не мог допустить, чтобы такое прошлое помещалось в историю.

Мы подошли к проблеме целеполагания истории, которая, как уже можно догадаться, не обязательно связана с профессионализмом. Например, писателю Сумарокову импонировал тот подход к истории, который предлагала рационалистическая историография, и перед своими немногочисленными историческими опытами он ставил цель, отличную от той, которую демонстрировали труды Ломоносова. Если практика изучения истории у Сумарокова несла в себе наивный рационализм, то его целеполагание близко к миллеровскому. Сумароков писал, что «…во всякой Истории надлежит писать истину; дабы человеки научалися от худа отвращаться и к добру прицепляться. Историк не праведно хулы и хвалы своему соплетающий отечеству, есть враг отечества своего; и бывшее худо и бывшее добро общему наставлению и общему благоденствию служит. Не полезно вымышленное повествование, о ком бы оно ни было. И вредоносна ложная История тому народу, о котором она: ежели она тем народом допущена или не опровержена, к ослеплению читателей»[294]294
  [Сумароков А.П.] Первый и главный стрелецкий бунт, бывший в Москве в 1682 году в месяце майи. Писал Александр Сумароков. СПб., 1768. С. 48.


[Закрыть]. В конце прошлого века Ю.В. Стенник в своем исследовании исторического творчества Сумарокова привел опубликованное писателем в 1759 г. интересное замечание, словно специально заостренное против ломоносовской модели историописания: «Никто не будет охуждать сочинителя слова похвального в том, что он Героя своего всеми добродетелями, всеми дарованиями украшает, не упоминая его погрешностей. Напротив того, ежели историк, подражая сочинителю слова похвального, подобное употребит ласкательство или, последуя стихотворцу, станет рассказывать превращения, не будет ли сочинение его баснею, без стоп и без рифм составленною»[295]295
  См.: Стенник Ю.В. Сумароков – историк // XVIII век. Сборник 20 / отв. ред. Н.Д. Кочеткова. СПб: Наука, 1996. С. 29.


[Закрыть].

Целеполагание Ломоносова иное. Что «соплетать», а что «не соплетать» у него подчинялось формуле «не предосудительно ли славе российского народа будет»[296]296
  Ломоносов М. Замечания на диссертацию Г.Ф. Миллера. С. 197.


[Закрыть]. Свою роль историописателя он оценивает как великий труд: «велико есть дело». Исследователь говорит прямо, что его задача не повествование о прошлом, а конструирование национальной идентичности посредством соединения прошлого и настоящего: «пренося минувшие деяния в потомство и в глубокую вечность, соединить тех, которых натура долготою времени разделила». У русского ученого присутствует полная уверенность в том, что какой он сконструирует историю своего отечества, такой она и будет.

Ломоносов, конечно, говорит об объективности: «твердо намеряюсь держаться истины и употреблять на то целую сил возможность», но его практическое отношение к истории ставило «истину» в зависимость от иного – «соблюсти похвальных дел должную славу»[297]297
  [Ломоносов М.В.] Древняя российская история от начала российского народа до кончины великого князя Ярослава Первого или до 1054 года, сочиненная Михайлом Ломоносовым, статским советником, профессором химии и членом Санкт-Петербургской императорской и Королевской шведской академий наук. СПб., 1766 [Репринт]. С. 3–4.


[Закрыть]. Ученый не считал приемлемым, чтобы русский читатель знакомился с периодами истории своего государства, разрушающегося под воздействием внутренних смут и поэтому привлекал сановников к запрету публикации такой истории[298]298
  Речь идет о предпринятом Миллером опыте написания труда об истории Смутного времени (см.: Миллер Г.Ф. Опыт новейшей истории о России // Сочинения и переводы, к пользе и увеселений служащие. 1761. Январь. С. 3—63; Февраль. С. 99—154; Март. С. 195–244), публикация которого была прекращена после жалоб Ломоносова к К.Г. Разумовскому.


[Закрыть]. Не случайно, что при подготовке его работы «Древняя российская история» к изданию А.Л. Шлёцер вынужден был откорректировать обращение «К читателю» и вместо слов, что Ломоносов собрал «всё (здесь и далее курсив наш. – С.М., С.Р.) к объяснению оныя служащее», поставил «что ему полезно казалось к познанию России прежде Рурика»[299]299
  Вознесенский А.В. Неизвестный вариант издания «Древней Российской истории» М.В. Ломоносова // XVIII век. Сборник 16. Итоги и проблемы изучения русской литературы XVIII века / отв. ред. А.М. Панченко. Л.: Наука, 1989. С. 217.


[Закрыть].

Русский ученый возложил на себя определенную социальную функцию и ответственность за отбор, сохранение или забвение исторических сюжетов. По сути, Ломоносов реализовывал так называемую политику памяти, которая определяла, «какое прошлое достойно сохранения, а какое – забвения»[300]300
  Савельева И.М., Полетаев А.В. Знание о прошлом: теория и история: в 2 т. Т. 2: Образы прошлого. СПб.: Наука, 2006. С. 412.


[Закрыть]. Подобное отношение к истории Бенедетто Кроче назвал «практическим», где история и доминирующая над ней практическая цель в итоге превращаются в единый практический акт историописания[301]301
  См.: Кроче Бенедетто. Теория и история историографии. М.: Языки русской культуры, 1998. С. 22.


[Закрыть]. Реймон Арон, говоря о различных историях, базирующихся на интенции автора и на его отношении к конструируемому прошлому, в ряду других выделил прагматическую историю[302]302
  См.: Арон Реймон. Введение в философию истории // Арон Р. Избранное. СПб.: Университетская книга, 2000. С. 493.


[Закрыть]. И.М. Савельева и А.В. Полетаев прагматическую историю связывают с идеологией. Они пишут: «Прагматическая историография подходит к историческому знанию как к источнику исторических уроков, кладезю моральных и духовных ценностей, компендиуму примеров, пригодных для обоснования идеологических принципов и идеологических задач». По мнению современных историков, идеологизированная история «в Новое и Новейшее время выступает как некая смесь двух разных типов знания – общественно-научного и идеологического… Идеологизированная история, размещающаяся в пространстве между наукой и идеологией, естественно может очень сильно варьироваться по степени соотношения “научных” и “идеологических” компонентов»[303]303
  Савельева И.М., Полетаев А.В. Указ. соч. С. 533, 537.


[Закрыть].

Отношение Ломоносова к истории вполне отвечает характеристике практической/прагматической истории. Русский ученый, выполняя социальную функцию, пытался формировать уверенность в исторической славе, исконную исключительность в самосознании формирующейся нации.

Для российской исторической памяти социально ориентированная практика историописания Ломоносова была не нова. Московские книжники находили славянскую «славу» еще в III тыс. до н. э., определили «сродство» императора Августа с князем Рюриком, которого вместе с варягами вывели от «своих» и т. д. В последней четверти XVII в. московская историческая конструкция приняла удары наукообразного польско-украинского исторического нарратива (с набором не менее героических сюжетов о славянах) и почти без сопротивления включила в себя ряд мифологем (происхождение названия «москва» от библейского Мосоха и «руси» от «своих», строительство Киева в V в., династия Кия и т. д.), привнесенных многократно тиражируемым (типографским путем с 1674 г.) киевским «Синопсисом». Однако уже со второй четверти XVIII в. устои формирующейся русско-украинской социальной памяти с рационалистических позиций всё сильнее стали колебать Байер, Татищев, а затем и Миллер. Они, говоря словами Ницше, стали «оскорблять некоторые национальные святыни» ради нового знания[304]304
  См.: Ницше Ф. О пользе и вреде истории для жизни // Ницше Ф. Сочинения: в 2 т. Т. 1. М.: Мысль, 1990. С. 175–176.


[Закрыть], ради научной истории, рационально добивавшейся истины.

Для власти и значительной части российской интеллектуальной элиты нужны были примеры «похвального» исторического опыта. В новом социокультурном пространстве возникла потребность создания «нужной» для Империи идентичности, и не случайно в России историописание становится государственным занятием. Но поскольку никакая идентичность «не является естественно заданной, – замечает Л.П. Репина, – то она должна вырабатываться чрез усилия интеллектуалов, политиков и общественных активистов»[305]305
  Репина Л.П. Память и знание о прошлом в структуре идентичности.


[Закрыть]. Происходит актуализация барочных сюжетов московских, украинских и польских текстов. Эти тексты вносил в современность не только Ломоносов, но он стал последовательно проводить политику отбора уже известных и создания новых элементов прошедшего. Тем самым, его работа над прошлым была иной, нежели того требовала зарождающаяся научная практика. Именно с ней он и развернул спор, в котором пытался отстоять старые московские, украинские и польские социальные представления и сконструировать новую «нужную» историческую память россиян.

Можно отметить, что дискурсивная практика Ломоносова носила не научный, а социальный характер. С такой практической историей, как подчеркнул Кроче, полемизировать нельзя[306]306
  См.: Кроче Бенедетто. Указ. соч. С. 22.


[Закрыть]. Что имел в виду известный итальянский ученый, вынося такой приговор? Конечно, отношение к самой истории и выбор цели, ради которой создается та или иная конструкция прошлого. Нельзя полемизировать с «другой» историей, так как принципы ее организации совершенно не соответствуют принципам «иной» истории. В XVIII в., пишет Джон Тош, в то время как социальная память продолжала создавать интерпретации, удовлетворяющие новые формы политических и социальных потребностей, развивается подход, состоящий в том, «что прошлое ценно само по себе и ученому следует, насколько это возможно, быть выше политической целесообразности»[307]307
  Тош Джон. Стремление к истине. Как овладеть мастерством историка. М.: Весь Мир, 2000. С. 15–16.


[Закрыть]. Эта «иная» история и становится со временем классической европейской историографией. Сложились две историографические культуры, которые формировались средой и разным пониманием ценностей. Каждая из них выполняла социальные функции, но если в историографической культуре, которую представлял Ломоносов, социальные функции историописания доминировали над научными, то историографическая культура, носителем которой выступил Миллер, признавала приоритет научной функции перед социальной.

Практика изучения истории у представителей научно ориентированной историографической культуры несла в себе черты рационализма, и именно она закладывала основы нормативного для того времени образца исторического исследования и комплекс правил оформления исторического письма. Реакция некоторых просвещенных читателей на историописание Ломоносова демонстрирует, что уже начиная с XVIII в.

решение о «научности» и «ненаучности», «рациональности» и «нерациональности» той или иной практики историописания стало принадлежать как раз научно ориентированной историографической культуре. Однако социально ориентированное историописание так и не было вытеснено сугубо научной историографией, поэтому здесь надо вспомнить меткое замечание Арона, что разные отношения к истории могут «исчезнуть не скорее, чем интересы, которым они отвечают, или жизненные позиции, которые они выражают»[308]308
  Арон Р. Введение в философию истории. С. 494.


[Закрыть].

Конечно, профессиональная историография продолжает (как это делает Тош) замечать, что историческое сознание «должно превалировать над социальной потребностью», и, окончательно не расставшись с позитивизмом, призывает бороться с такой практикой историописания, подчеркивая: «Противостояние социально мотивированным ложным истолкованиям прошлого – одна из важнейших черт историка»[309]309
  Тош Джон. Указ. соч. С. 29, 31–32.


[Закрыть]. Не нужно забывать, что та история, с которой Тош призывает бороться, если и не нужна науке (хотя в ней можно найти много интересного для историографа), то вполне востребована обществом. Вместе с профессионализацией исторического знания начиная с XVIII в. историография, с одной стороны, начала борьбу с социально мотивированным «ложным» истолкованием прошлого, с другой стороны, она стала (и это вполне объективный процесс) отрываться от общественного исторического сознания. Как видим, уже в середине XVIII в. у нее наметились разрывы и с групповыми ожиданиями российского общества. Ведь отношение истории (как науки) и общества к прошлому не обязательно должны совпадать. Чаще всего они разные. Власть и общество всегда ждут определенную историческую литературу, а подобный заказ дискурса выполняет социально ориентированная историографическая культура.

Напрашивающийся вывод о непрофессионализме Ломоносова в сравнении с Миллером надо оставить в стороне. Ломоносов не может быть «плохим» или «хорошим» историком, он просто был «другим» историком – историком, принадлежавшим к историографической культуре, конструировавшей «похвальный» исторический опыт и служившей общественному сознанию. Ломоносов писал в духе времени, откликался на требования настоящего, выполняя заказ дискурса, шедший от современной ему власти, а также значительной части общества, и в итоге он оказался более востребованным властью и просвещенной элитой, нежели его современники-историки. Поэтому если историческое работы Ломоносова не имели большого влияния на развитие историографии (исторической науки), то они были ««любознательны» как для августейшего, так и для обычного читателя, давая возможность видеть «бесспорную» славу своих предков в древности.

Социально ориентированное видение прошлого служит массовому сознанию (оказывая определенное влияние на научное историческое знание), оно возникло даже не на стыке общественного сознания и историографии (такой «стык» трудно себе представить, так как их границы проницаемы), а появилось ранее самой научной истории. Для нормативной историографии эта историографическая культура представляется «другой» («ненаучной»), не рациональной и не подчиняющейся правилам научного дискурса, но она поддерживается и/или актуализируется историческим сознанием общества и навязывающей обществу «нужный» образ прошлого властью.

Источники и литература

1. Апрыщенко В.Ю. От Просвещения к романтизму: шотландская антикварная традиция и поиски национального прошлого // Диалоги со временем: память о прошлом в контексте истории / под ред. Л.П. Репиной. М.: Кругъ, 2008. С. 555–557.

2. Берков Н.П. Материалы для истории русской литературы XVIII в. // XVIII век. Сборник статей и материалов. Вып. 1. М.; Л.: АН СССР, 1935. С. 366–367.

3. Вознесенский А.В. Неизвестный вариант издания «Древней Российской истории» М.В. Ломоносова // XVIII век. Сборник 16. Итоги проблемы изучения русской литературы XVIII века / отв. ред. А.М. Панченко. Л.: Наука, 1989.

4. Гуковский Г.А. Русская литература XVIII века. Учебник для вузов. М., 1939.

5. Гусейнов Г. Некоторые особенности риторической практики М.В. Ломоносова // Scando-Slavica. 1994. Т. 40. Р. 88—112.

6. Дилтей Ф.Г. Первые основания Универсальной истории с сокращенною хронологиею в пользу обучающегося Российского дворянства: в 2 ч. Ч. 2. М., 1763.

7. История русской литературы. Т. III: Литература XVIII века. Ч. 1.М.; Л., 1941.

8. Ионов И.Н. Рождение теории локальных цивилизаций и смена научных парадигм // Образы историографии: Сборник статей. М., 2001. С. 60–61,81.

9. Ключевский В.О. Наброски по варяжскому вопросу // Ключевский В.О. Неопубликованные произведения / отв. ред. М.В. Нечкина. М., 1983.

10. Крестинин В. Начертание истории города Холмогор. СПб., 1790.

11. Кун Т. Логика открытия или психология исследования? // Философия науки. Вып. 3. Проблемы анализа знания. М., 1997. С. 20–48.

12. Ломоносов М.В. Замечания на диссертацию Г.Ф. Миллера «Происхождение имени и народа Российского» // Для пользы общества… М., 1990.

13. Ломоносов М.В. Поли. собр. соч. Т. 6. Труды по русской истории, общественно-экономическим вопросам и географии. М.; Л.: АН СССР, 1952.

14. Ломоносов М.В. Слово Похвальное блаженныя памяти Государю Императору Петру Великому, говоренное Апреля 26 дня 1755 года И Ломоносов М.В. Поли. собр. соч. Т. 8. М.; Л.: АН СССР, 1959.

15. Маловичко С.И. Коммуникативная практика и уровни исторического знания в XVIII – первой половине XIX в. // Наука и власть: научные школы и профессиональные сообщества в историческом измерении: Материалы научной конференции. М., 2002. С. 19–20.

16. Медушевская О.М. Теория и методология когнитивной истории. М.: РГГУ, 2008.

17. Миллер Г.Ф. Происхождение народа и имени Российского. СПб., 1749.

18. Миллер Г.Ф. Сочинения по истории России. Избранное. М., 1996.

19. Миллер Г.Ф. Описание Сибирского царства и всех произшедших в нем дел от начала, а особливо от покорения его Российской державе по сии времена. Кн. 1. СПб., 1750.

20. Миллер Г.Ф. О народах, издревле в России обитавших. СПб., 1788.

21. Милюков П. Главные течения русской исторической мысли. СПб., 1913.

22. Можаева Г.В., Мишанкина Н.А. Русская историография второй половины XVIII века: опыт историко-лингвистического анализа // Гуманитарная информатика: Открытый междисциплинарный электронный журнал. Вып. 3 [Электронный ресурс] <http://huminf. tsu.ru/e-jurnal/magazine/3/moz_mish.htm> (14.01.2009).

23. Пештич С.Л. Русская историография XVIII в.: в 3 ч. Ч. 2. Л., 1965.

24. Пекарский П.П. История Императорской Академии наук. Т. II. СПб., 1873.

25. Поппер К. Логика и рост научного знания. М.: Прогресс, 1983.

26. Прийма Ф.Я. Ломоносов и «История Российской империи при Петре Великом» Вольтера. XVIII век. Сборник 3. М.; Л.: АН СССР, 1958. С. 171–174.

27. Репина П.П. От личностного до глобального: Еще раз о пространстве интеллектуальной истории // Диалог со временем: альманах интеллектуальной истории. Вып. 14. М.: КомКнига, 2005. С. 10.

28. Репина Л.П. Память и знание о прошлом в структуре идентичности // Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. № 21. Спец, выпуск: Исторические мифы и этнонациональная идентичность. М.: ЛКИ, 2007.

29. Савельева И.М., Полетаев А.В. Знание о прошлом: теория и история: в 2 т. Т. 2: Образы прошлого. СПб.: Наука, 2006.

30. Соловьёв С.М. Писатели русской истории XVIII века // Соловьёв С.М. Сочинения в восемнадцати книгах. Кн. XVI. М., 1995.

31. Тредиаковский В. Три разсуждения о трех главнейших древностях Российских. СПб., 1773.

32. Щербатов М.М. История Российская от древнейших времен. СПб., 1770. Т. 1.

33. Шанский Д.Н. Запальчивая полемика: Герард Фридрих Миллер, Готлиб Зигфрид Байер и Михаил Васильевич Ломоносов // Историки России. XVIII – начало XX века. М., 1996. С. 33–34.

34. Ядовитый, комедия // Полное собрание всех сочинений в стихах и прозе, покойного Действительного Статского советника, Ордена Св. Анны Кавалера и Лейпцигского ученого собрания члена, Александра Петровича Сумарокова. Изд. 2. Ч. V. М., 1787. С. 141–178.