Текст книги "Интеллектуальная история России: курс лекций"

Лекция № 5
М.В. Ломоносов и Г.Ф. Миллер: спор разных типов исторического знания в русской общественной мысли XVIII в.

План

1. Источниковедческие практики М.В. Ломоносова и Г.Ф. Миллера.

2. Конструирование текста в исторических работах М.В. Ломоносова и Г.Ф. Миллера.

3. Критика трудов М.В. Ломоносова и Г.Ф. Миллера в европейской и российской науке и общественной мысли.

Ключевые слова: норманисты, антинорманисты, историописатель, социально ориентированная история, научно ориентированная история, политика памяти.

Внимание историков до сих пор привлекает спор, возникший между М.В. Ломоносовым и Г.Ф. Миллером, однако разговор о нем чаще всего переводится к традиционному, так называемому норманнскому вопросу, а авторов этих строк последний интересует менее всего из-за своей непродуктивности. Наша позиция относительно спора «норманистов» и «антинор-манистов» близка известному мнению В.О. Ключевского, высказанному более столетия назад: тягу к «антинорманистской» теории можно рассматривать как «симптом общественной патологии»[226]226
  См.: Ключевский В.О. Наброски по варяжскому вопросу // Ключевский В.О. Неопубликованные произведения / отв. ред. М.В. Нечкина. М., 1983. С. 113.


[Закрыть].

Историография довольно давно стала интересоваться не спором самим по себе (с наборами приводимых аргументов), а соответствием оппонентов требованиям дисциплинарного профессионализма, комплект которого подбирался в соответствии с тем или иным настоящим исторической науки. Поэтому С.М. Соловьев, подчеркивая, что Ломоносов «смотрит на нее [историю] только со стороны искусства», назвал его «отцом» литературного или риторического направления[227]227
  См.: Соловьёв С.М. Писатели русской истории XVIII века // Соловьёв С.М. Сочинения в восемнадцати книгах. Кн. XVI. М., 1995. С. 221–237, 251–256.


[Закрыть]. П.Н. Милюков, заметив о Миллере как о самом русском из немецких историков, усмотрел в его работах «точку зрения профессиональной немецкой науки», а Ломоносова назвал представителем «патриотическо-панегирического направления»[228]228
  Милюков П. Главные течения русской исторической мысли. СПб., 1913. С. 87, 109.


[Закрыть]. С.Л. Пештич в 60-х гг. XX в. указал, что Миллер – хороший историк, но не способный «к широким обобщениям и глубокому анализу исторических событий». Несмотря на определенное отношение советской историографии к «норманистам» и «антинорманистам», Пештич вполне принципиально написал, что не следует «преувеличивать зрелость критического подхода Ломоносова к источникам отечественной истории»[229]229
  Пештич С.Л. Русская историография XVIII в.: в 3 ч. Ч. 2. Л., 1965. С. 213, 205.


[Закрыть].

Более десяти лет назад Д.Н. Шанский, также обративший внимание на отношение спорящих сторон к историческим источникам, заметил, что в основе спора лежали различные источники по древнерусской истории[230]230
  См.: Шанский Д.Н. Запальчивая полемика: Герард Фридрих Миллер, Готлиб Зигфрид Байер и Михаил Васильевич Ломоносов // Историки России. XVIII – начало XX века. М., 1996. С. 33–34.


[Закрыть]. Еще более определенно в передаче «Не так» на радиостанции «Эхо Москвы» высказался известный специалист по русской истории XVIII в. А.Б. Каменский, отметивший, что труды Ломоносова основаны в основном на сочинениях других авторов, и никаких данных в пользу того, что он «тщательно изучал источники русской истории, в частности летописи, у нас нет»[231]231
  Каменский А. Михайло Ломоносов // Радиостанция «Эхо Москвы». 15. 10. 2005 [Электронный ресурс] // <http://www.echo.msk.ru/programs/ netak/39324/> (14.01.2009).


[Закрыть].

Конечно, исследование приемов и методов работы историков с историческими источниками может предоставить интересный путь изучения историографии XVIII в. Источниковое пространство дает каждому исследователю возможность на множественность принимаемых решений. Однако эта множественность лежит между полюсами: «более достоверные» и «менее достоверные» исторические источники. Поэтому выбор историка зависит уже от профессионализма, который во многом формируется целеполаганием. Таким образом, мы подходим к проблеме исторической науки и этапов ее профессионализации, которая в последние десятилетия вызывает дисциплинарную рефлексию. Предлагаются концепты: «додисциплинарное» и «дисциплинарное» или «допрофессиональное», «раннепрофессиональное» и «профессиональное» историческое знание или стили исторического мышления и т. д.

Несомненно, историческая наука может похвалиться перед другими дисциплинами своим давним вниманием к собственному прошлому, которое в институциональном виде получило название «историография». Последняя, как замечает украинский историк И.И. Колесник, традиционно была обращена к понятиям процессуальности и линейности, рассматривала формы развития, эволюции и прогресса исторической науки[232]232
  См.: Колесник I.I. 1нтелектуальне сшвтовариство як зааб лептимацп культурней icTOpii Украши. XIX столггтя // Украинский кторичний журнал. 2008. № 1. С. 169.


[Закрыть]. С конца XX в. мы наблюдаем отклонение от интерналистского подхода к истории науки (рациональный, прагматически направленный на иерархизацию знания), следуя которому при освоении историографической проблематики трудно было обратиться к реальному полю исторической мысли, следуя давно предначертанным этапам, сменяющимся направлениям и школам. Интерналистский подход отводил описательной историографии привилегированную роль в системе исторического знания и был связан с общенаучной идеей «критического рационализма», получившего теоретическое обоснование в работах К. Поппера, где центральное место всех рассуждений о науке составляет «идея роста знания, или, иначе говоря, идея приближения к истине»[233]233
  Поппер К. Логика и рост научного знания. М.: Прогресс, 1983. С. 380–391.


[Закрыть]. Такой подход к истории науки подверг критике Томас Кун, справедливо заметивший, что мы пока не можем делать выводы о том, «что такое научный прогресс, и, следовательно, не можем надеяться объяснить его»[234]234
  Кун Т. Логика открытия или психология исследования? // Философия науки. Вып. 3. Проблемы анализа знания. М., 1997. С. 20–48.


[Закрыть]. Обращаясь к гуманитаристике, ученый подчеркивал, что если даже в точных науках «переходы к стадии зрелости редко бывают такими внезапными и такими явными», то в гуманитарной области, «где книга наряду со статьями или без них остается по-прежнему средством коммуникации между исследователями, пути профессионализации обрисовываются столь расплывчато, что любитель может льстить себя надеждой, будто он следит за прогрессом, читая подлинные сообщения ученых-исследователей»[235]235
  Кун Т Структура научных революций. М., 2001. С. 47.


[Закрыть].

Несмотря на то что в последнем замечании Куна снова присутствует понятие «профессионализация», нам следует обратить внимание на иное сказанное им слово – «расплывчато». Дело в том, что оно отсылает к иной проблеме – признания бытования не только «научного» знания, но одновременного (со)существования разных форм знания. О «расплывчатости» или «размытости» границ между разными формами знания задумываются рефлектирующие об исторической эпистемологии историки. Так, Ребекка Коллинз признает, что нельзя представлять в виде непримиримых оппозиций понятия миф (не-наука)/научная история. Если «научная» интерпретация не установила окончательных критериев «правды» (их просто нет), то она неспособна окончательно освободить исторический дискурс от «скрытого» мифа. Миф не следует предлагать оппозицией истории, считает Коллинз, он предстает как «жидкий и временный участок», который тайно договаривается с репрезентацией истории для поддержания исторического дискурса в его трудностях, он сглаживает возникающие проблемы исторической реконструкции[236]236
  См.: Collins, Rebecca. Concealing the Poverty of Traditional Historiography: Myth as Mystification in Historical Discourse // Rethinking History. 2003. Vol. 7. No. 3. P. 341–365.


[Закрыть].

Не являясь сторонниками употребления понятия «миф» даже в виде метафоры по отношению к какому-либо знанию (в том числе принадлежащего общественному сознанию), бытовавшему в Европе начиная с Нового времени, мы видим в подходе Коллинз важный пример выхода исследования за дисциплинарные рамки «рациональной» историографии. Применение широкого надрационального подхода, соотносящего науку с современным ей обществом и сосредоточивающего внимание не только на феномене внутридисциплинарных, но и внедисциплинарных интеллектуальных практик, является ответом современной историографии на вызов времени. Поэтому нам представляется важным обратить внимание не на диахроническую линейность развития историографии, которая выстраивает периоды ее профессионализации, а на синхронные процессы, происходившие в практике историописания. Как по этому поводу писала О.М. Медушевская, историкам необходимо смещать акценты «исследований с традиционного диахронического подхода, рассматривавшего явления во времени, на синхроническое исследование системных связей исторического настоящего»[237]237
  Медушевская О.М. Теория и методология когнитивной истории. М.: РГГУ, 2008. С. 25.


[Закрыть].

Современную науку не могут удовлетворить исследовательские практики, не учитывающие компаративизм и контекстуализм. Личностный и глобальный аспекты в пространстве интеллектуальной истории, по мнению Л.П. Репиной, «имеют нечто существенно общее в своих теоретических основаниях – это, прежде всего, понимание социокультурного контекста интеллектуальной деятельности как культурно-исторической ситуации, задающей не только условия, но вызовы и проблемы, которые требуют своего разрешения»[238]238
  Репина Л.П. От личностного до глобального: Еще раз о пространстве интеллектуальной истории // Диалог со временем: альманах интеллектуальной истории. Вып. 14. М.: КомКнига, 2005. С. 10.


[Закрыть]. Современную компаративную историографию сложно представить без практики широкого контекстуализма, учитывающей взаимосвязь окружающей культуры и текстов или, как эту исследовательскую формулу назвал Ллойд Крамер, взаимосвязь «внешнего» и «внутреннего»[239]239
  См.: Kramer, Lloyd. Intellectual history and philosophy // Modern Intellectual History. 2004. Vol. 1. No. 1. P. 94–95.


[Закрыть]. Сама компаративная историография уже становится определенным жанром, обращающим внимание на историографическую типологию. Она помогает изучать теоретические вопросы историографии в пределах от общефилософского до частного и эмпирического. Возможности компаративной историографии следует использовать как в изучении дискурсивных приемов в рамках европейской историографической традиции, так и отдельных типов исторического знания в национальной историографии.

В споре Ломоносова с Миллером нужно обратить внимание не столько на зависимость историков от тех или иных исторических источников, сколько представить их источниковедческие практики одним из инструментов для понимания историографических операций, производимых историками. Следует выявить их отношение к истории и связь с той или иной практикой конструирования прошлого.

Итак, если обратить внимание на исторические работы М.В. Ломоносова и Г.Ф. Миллера, то можно заметить, что первый в качестве исторических источников использовал в основном позднесредневековые московские, украинские и польские сочинения, второй, в большей степени, древнерусские летописи и иностранные исторические сочинения. Рефлексируя о том или ином памятнике, Ломоносов полагался не на критерий возможной «достоверности», базирующийся на критике документа, а исходил из «полезности» его сообщений для конструирования положительного исторического образа России. Он мог заметить об источниковедческой процедуре, проведенной Г.Ф. Миллером: «…Господин Миллер сию летопись (Новгородский летописец XVII в. П.Н. Крекшина[240]240
  См.: Лурье Я.С. История России в летописании и в восприятии Нового Времени // Лурье Я.С. Россия древняя и Россия новая. СПб.: Д. Буланин, 1997. С. 43.


[Закрыть]) за бабьи басни почитает..»[241]241
  Ломоносов М.В. Замечания на диссертацию Г.-Ф. Миллера «Происхождение имени и народа Российского» // Для пользы общества… М., 1990. С. 182.


[Закрыть]. Как оказывается, это был его ответ на замечание Миллера о памятнике, который использовал Ломоносов: «Новгородскому летописцу, в котором написано, будто Новгород построен во времена Моисеева и Израильской работы (там указан 3099 г. от сотворения мира), никто поверить не может…»[242]242
  Миллер Г.Ф. Происхождение народа и имени Российского. СПб., 1749. С. 14, 52.


[Закрыть]

Следует отметить, что для Ломоносова было вполне очевидным сравнение современных исторических сочинений со средневековыми хрониками. О работе Миллера он заключил, что она не основательнее сочинений «европейских славных авторов». Ломоносов не старался отличить исторические источники от исторических сочинений, о чем свидетельствуют его замечания: «Христофор Целларий примечает», «Страбон говорит», «Несторово, Стриковского и других авторов свидетельство», «Киевского Синопсиса автор упоминает» и т. д., а самого Миллера он противопоставил летописцу Нестору, Стрыйковскому (польский хронист XVI в.) и киевскому «Синопсису» (1674 г.).

Иное мы наблюдаем в исследовательской практике Г.Ф. Миллера. Он делает попытку провести различие между средневековыми историческими источниками и исторической литературой, называя авторов первых или «летописателями», или «писателями средних времен», но часто и позднесредневековых хронистов, и своих современников – собратьев по цеху – именовал «историками», например: «Стриковский, славный польский историк»[243]243
  Миллер Г.Ф. Сочинения по истории России. Избранное. М., 1996. С. 5, 16, 355; Его же. О народах, издревле в России обитавших. СПб., 1788. С. 32–36.


[Закрыть]. Надо заметить, что и исследователи, писавшие позднее Миллера, еще не всегда задавались вопросом о терминологическом значении типов историописательства. Так, князь М.М. Щербатов в одном предложении мог назвать «летописателем» и позднесредневекового хрониста, и историков XVIII в. «Российские летописатели, – написал он, – последуя, что касается до хронологии, польскому летописателю Стриковскому…»[244]244
  Щербатов М.М. История Российская от древнейших времен. СПб., 1770. Т. 1.С. 116.


[Закрыть]

Миллер применял приемы критики источников, определяя их «достоверность» не просто при помощи рациональной процедуры «возможности произошедшего», но и исходя из определения времени возникновения источника, отдавая, например, предпочтение летописи Нестора, нежели более позднему сочинению московской поры, подчеркивая: «Новгородский летописец ошибочно называет Гостомысла Князем, так как Нестор пишет о нем как о старейшине»[245]245
  Миллер Г.Ф. Происхождение народа и имени Российского. С. 52.


[Закрыть]. Применяемый Миллером подход к историческим источникам вполне вписывался в практику современной ему рационалистической историографии. Например, почти в эти же годы известный французский ученый Николай Фрере советовал больше доверять тем источникам, авторы которых были более близки ко времени описываемых исследователем событий[246]246
  См.: Freret, Nicolas. Sur lorigine & le melange des anciennes Nations, & sur la maniere den etudier Fhistoire // Histoire de FAcademie Royale des Inscriptions et Belles-Lettres, avec les Memoires de Litterature tires des Registres de cette Academie, depuis lannee MDCCXLIV jusques et compris lannee MDCCXLVI. Vol. XVIII. Paris: de Flmprimerie Royale, 1753. P. 51.


[Закрыть].

Как можно заметить, была разница в документальной фазе историографических операций спорящих сторон. В их объяснительных стратегиях также есть черты отличия. Ломоносов не всегда следил за логикой своего объяснения и не сверял между собой те произвольные изменения, которым подвергал сообщения исторических источников, например, заменяя летописных «старцев градских» на «старых городских начальников»[247]247
  Ломоносов M. Древняя Российская история от начала российского народа до кончины великого князя Ярослава Первого или до 1054 года // Ломоносов М.В. Для пользы общества… С. 275.


[Закрыть], т. е. на княжеских чиновников. Пытаясь отстоять один из элементов старой московской культуры от нападок рационалистической историографии, Ломоносов защищал и свою источниковую базу голословным патриотизмом, заявляя: «сего древнего о Славенске (III тыс. до н. э.) предания ничем опровергнуть нельзя», и, несмотря на то что больше никакие исторические источники этого не подтверждают, подчеркивал, что сообщение о Славенске и Русе «само собою стоять может, и самовольно опровергать его в предосуждение древности славенороссийского народа не должно»[248]248
  Ломоносов М.В. Замечания на диссертацию Г.Ф. Миллера. С. 190—


[Закрыть].

Напротив, Миллер требовал точности в восстановлении исторических событий, стремился избегать всего того, что ни по каким историческим известиям доказано быть не может. Не создавая крупных обобщений, он обращал внимание на любое сообщение источников, подчинял свою работу описательности и подчеркивал: «Должность истории писателя требует, чтоб подлиннику своему в приведении всех… приключений верно последовать. Истина того, что в историях главнейшее есть, тем не затмевается, и здравое рассуждение у читателя вольности не отнимает»[249]249
  Миллер Г.Ф. Описание Сибирского царства и всех произшедших в нем дел от начала, а особливо от покорения его Российской державе по сии времена. Кн. 1. СПб., 1750. С. 121.


[Закрыть]. «Здравое рассуждение» позволяло Миллеру с рационалистических позиций объяснять некоторые места исторических источников, как например, летописное сообщение о «призвании варягов», которому он не стал полностью доверяться. Отказавшись от общепринятого взгляда, что варяжские князья были приглашены в Новгород на княжение, исследователь указал: «Но не безрассудно ли, что вольный народ, недавно еще пред тем угнетение от чужой власти чувствовавший, добровольно выбирает себе государя иностранца». Нет, братьев-варягов пригласили не властвовать, а для защиты от опасности, заключил историк[250]250
  Миллер Г.Ф. О народах, издревле в России обитавших. СПб., 1788. С. 91, 102.


[Закрыть].

У Миллера мы находим рационалистическое объяснение процесса градостроительства: древнерусские города строили не легендарные герои, а конкретные славянские племена, которым они и принадлежали: «Дреговичи построили Дорогобуж», кривичи Смоленск, «полочане – Полоцк», «главный Древлянский город был Коростень» и т. д.[251]251
  Миллер Г.Ф. Происхождение народа и имени Российского. С. 18.


[Закрыть] Напротив, Ломоносов нередко ход исторических событий воспринимал и объяснял обычными для общественного сознания антропоморфными категориями. Он упрекал Миллера за то, что тот «упомяновения не удостоил» первых легендарных градостроителей, добавив, что «надлежало бы ему, предложив о Славене, Русе, Волгаре, Комане, Истере… и купно сообщить свое мнение, а не так совсем без основания откинуть»[252]252
  Там же. С. 190–191.


[Закрыть]. Русский ученый критиковал Миллера за то, что тот «опровергает мнение о происхождении от Мосоха (внука библейского Ноя. – С.М.) Москвы»[253]253
  Ломоносов М. Замечания на диссертацию Г.Ф. Миллера. С. 176.


[Закрыть]. Через некоторое время даже А.П. Сумароков – литературный оппонент Ломоносова – в VII явлении комедии «Ядовитый» высмеет писателей, веривших в происхождение Москвы от Мосоха, написав, что они «разинув рот слушали те твои похождения, которые тебе пригрезилися во сне и историю о Мосохе, рассказываемою тобою так ясно и точно, как бы у него был наперсником»[254]254
  Ядовитый, комедия // Полное собрание всех сочинений в стихах и прозе, покойного Действительного Статского советника, Ордена Св. Анны Кавалера и Лейпцигского ученого собрания члена, Александра Петровича Сумарокова. Изд. 2. Ч. V. М., 1787. С. 141–178.


[Закрыть].

Таким образом, фаза объяснения в историографических операциях Ломоносова и Миллера была разной. То же можно сказать о литературной фазе историографической операции. Повествовательная обработка исторического дискурса подчинялись у них разным требованиям. У Миллера они служат объяснению исторических событий, у Ломоносова литературным, риторическим задачам. Он даже советует Миллеру: «древних латинских историков необходимо читать должно, а, следовательно, и штилю их навыкнуть»[255]255
  Ломоносов М.В. Поли. собр. соч. Т. 6: Труды по русской истории, общественно-экономическим вопросам и географии. М.; Л.: АН СССР, 1952. С. 24.


[Закрыть] и труд историка не отделяет от труда писательского.

Ломоносов уделял пристальное внимание красочности своего рассказа, торжественности стиля описания важных событий. По некоторым примерам видно, что ученый использовал понравившиеся ему речевые обороты из чужих текстов, незначительно их обрабатывая и подчиняя нуждам своего письма истории. Так, сравнение Вступления к «Древней российской истории» Ломоносова и Prooemium (вступления) к «Методу легкого познания истории» Жана Бодена предоставляет возможность заметить такую дискурсивную операцию. Слова русского ученого «Когда вымышленные повествования производят движения в сердцах человеческих, то правдивая ли история побуждать к похвальным делам не имеет силы…», не что иное, как перефразированная мысль французского историописателя второй половины XVI – начала XVII в. о том, что если люди, награжденные любознательностью, наслаждаются даже баснословными рассказами, то какую радость они испытают перед правдивыми фактами?[256]256
  См.: Bodini, loannis. Methodus ad facilem historiarum cognitionem. Genevan Apud Iacobum Stoer, M. DCX [1610]. P. 17.


[Закрыть]

В связи с этим следует обратить внимание на интересный вывод Г.Ч. Гусейнова о риторике Ломоносова. По замечанию ученого, тот подходил к построению текста точно так, как к строительству своей химической лаборатории или физическому эксперименту, организуя текст в соответствии с точно поставленной целью. Это была система подготовки требуемого эффекта. Гусейнов замечает, что еще в своем учебнике «Риторика» (1748 г., на который историки не обращают должного внимания) Ломоносов настаивал на единых правилах повествования и для эпических поэм, и для исторического сочинения, а после них он сразу дал правила построения притчи и басни[257]257
  См.: Гусейнов Г.Ч. Некоторые особенности риторической практики М.В. Ломоносова / Гасан Гусейнов // Scando-Slavica. 1994. Т. 40. Р. 88—112.


[Закрыть].

Иной подход для выявления «риторичности» и «научности» в историческом письме XVIII в. предложили Г.В. Можаева и Н.А. Мишанкина. Проведя лингвистический анализ текстов двух историописателей – М.В. Ломоносова («Слово похвальное блаженныя памяти Государю Императору Петру Великому, говоренное апреля 26 дня 1755 года») и И.И. Голикова («Деяния Петра Великого, мудрого преобразователя России») – они пришли к выводу, дополняющему мысль, высказанную Гусейновым. Если текст Голикова по функционально-стилистической отнесенности принадлежит к информативному научному стилю, то текст Ломоносова относится к публицистическому жанру, связанному с эмоциональным моделированием информации, где практически «все синтаксические единицы… носят оценочный характер»[258]258
  Можаева Г.В., Мишанкина Н.А. Русская историография второй половины XVIII века: опыт историко-лингвистического анализа // Гуманитарная информатика: Открытый междисциплинарный электронный журнал. Вып. 3 [Электронный ресурс] <http://huminf.tsu.rU/e-jurnal/magazine/3/ moz_mish.htm> (14.01.2009).


[Закрыть].

Итак, возвращаясь к историческому дискурсу Ломоносова и Миллера, следует отметить, что именно в историографической операции первого ярко проявилось сочинительское ego.

Он превратил практику препозиционных актов (отсылка на объекты-источники, историческую литературу и их авторов) в полемическую игру с оценочными высказываниями. Последнее наглядно показывает текст его известных «Замечаний» на работу Г.Ф. Миллера: «Миллер свои мнения утверждает… весьма неприлично», «весьма несправедливо и дерзновенно», «без всякого успеху», «весьма смешным образом», «говорит весьма предерзостно и хулительно», «равно как на показ для смеху». О Байере русский ученый заметил, что тот «впал в превеликие и смешные погрешности», «не умнее сказал он», «сии Байеровы перевертки», «он в таком своем исступлении или палоумстве», похож на «некоторого идольского жреца, который окурив себя беленою и дурманом… дает сумнительные, темные, непонятные и совсем дикие советы» и т. д.[259]259
  Ломоносов М. Замечания на диссертацию Г.Ф. Миллера. С. 175–197.


[Закрыть] В письменной полемике он демонстрировал риторическую, отличную от научной, практику ведения спора. Например, замечая оппоненту, что описание Нестором древлян (которые, как известно по Повести временных лет, жили «звѣриньскимъ образомъ, живуще скотьски»)[260]260
  Лаврентьевская летопись // ПСРЛ. СПб., 1846. Т. 1. С. 6.


[Закрыть]имеется «только в искаженной летописи Нестора»[261]261
  Ломоносов М. В. Поли. собр. соч. Т. 6. С. 62.


[Закрыть]. Кроме отношения к полемике, замечание Ломоносова демонстрирует еще и его стиль отбора сюжетов, подлежащих «забвению».

Практика препозиционных актов его оппонента Миллера была для зарождающегося научного стиля вполне корректна. О средневековых книжниках он замечал: «…Многие списатели употребляли вольность по-своему разсуждению иное прибавить, а иное выкинуть». О сочинениях русских историописателей историограф заключал: «…Преизрядныя сочинения покойнаго господина тайного советника Василия Никитича Татищева», или «…Искусством и прилежанием подобной господину советнику Рычкову» и т. д.[262]262
  Миллер Г.Ф. Сочинения по истории России. Избранное. М., 1996. С. 5, 16, 355; Его же. О народах, издревле в России обитавших. С. 32–36.


[Закрыть]

Таким образом, историографические операции оппонентов были разными, неодинаковой была и рефлексия об историческом письме (история положительных, воспитательных примеров – Ломоносов; история сама по себе, не зависимая от практических задач – Миллер). Оказались разными и типы внутридисциплинарной (социальной) коммуникации (слабо аргументированный дискурс с оценочными высказываниями в адрес референтов – Ломоносов; аргументированный дискурс с выявлением компетенции референтов – Миллер). В основе спора лежали разные эпистемологические порядки, которые демонстрировали исследователи. Они представляли собой не просто разные «концептуальные каркасы» (воспитанные в рамках разных «каркасов» выразители знания, по мнению К. Поппера, недопонимают друг друга)[263]263
  См.: Поппер К. Нормальная наука и опасности, связанные с ней // Кун Т. Структура научных революций. С. 535.


[Закрыть], а разные историографические культуры.

В нашей литературе уже много писалось о том, что литературный стиль М.В. Ломоносова скорее следует отнести не к начинающему господствовать на европейском, в том числе российском, культурном пространстве классицизму, а к предшествовавшему ему барокко. Еще известный советский литературовед Г.А. Гуковский отделил русского ученого от классицизма. Ломоносов был последним великим представителем европейской традиции культуры Возрождения. «Он воспринял традиции Ренессанса через немецкую литературу барокко, явившуюся, в свою очередь, наследницей итальянского искусства XV века и французского XVI века. Патетика ломоносовской оды, ее грандиозный размах, ее напряженно-образная, яркая метафорическая манера сближает ее именно с искусством Возрождения», – писал ученый[264]264
  Гуковский Г.А. Русская литература XVIII века. Учеб, для вузов. М., 1939. С. 108.


[Закрыть]. Этот вывод был поддержан Д.К. Мотольской[265]265
  История русской литературы. Т. III. Литература XVIII века. Ч. 1. М.; Л., 1941. С. 285.


[Закрыть] и др. Г.Н. Моисеева нашла в литературе Ломоносова черты «не свойственные рационалистической системе классицизма и сближающие с барочной усложненностью»[266]266
  См.: Моисеева Г.Н. Ломоносов // История русской литературы / под ред. Д.С. Лихачева, Г.П. Макагоненко. Л.: Наука, 1980. С. 529–530.


[Закрыть].

Конечно, надо согласиться с указанными авторами, что в творчестве Ломоносова присутствовали черты барочной культуры. Эти черты несложно вычленить и в его письме истории. Можно показать привязанность Ломоносова к московскому и польско-украинскому историческим текстам XVI–XVII вв. и на этом заключить, что русский ученый и некоторые другие писатели истории XVIII в. представляли иную историографическую культуру, нежели та, что получила название рационалистической. Но сразу возникает вопрос: почему исторические работы Ломоносова пользовались определенной популярностью в обществе, которое уже переросло барокко и приучалось к вкусу классицизма, а также рационализма?

Если в литературе Ломоносов и был последним представителем европейского Возрождения, то в историческом дискурсе его голос был не одинок. Не только русский ученый с почтением относился к античной историографии и советовал учиться у древних, но и некоторые другие европейские историописатели. Его французский современник маркиз Д’Аргенсон указывал, что у современных историков нет достаточного уважения к правде, в их сочинениях проявился «упадок (decadence) человеческого разума», поэтому идеалом историописательства должны являться древние – это Тацит, Ксенофонт, Полибий и др.[267]267
  См.: Argenson de, М., Le Marquis. Reflexions sur les historiens Francois et sur les qualites necessaries pour composer Fhistoire // Memoires de FAcademie des Incriptions. T. XXVIII. Paris, 1761. P. 628.


[Закрыть] Под «упадок» французский историописатель подводил рационалистическую историографию и проникновение философских теорий в исторический дискурс. Вспомним, что почти в это самое время философ Вольтер связывал историческое письмо со временем и обстоятельствами его появления. Теоретизируя над историей, он указывал, что метод и стиль написания у Тита Ливия тяжел, его разумное красноречие соответствует величеству Римской республики, а «почти все, что рассказывает Геродот, – баснословно (estfabuleux)».

Доверие к древнегреческим и древнеримским авторам и, напротив, критика средневековых книжников и современных авторов являлись чертой культуры Возрождения. Например, кардинал Бароний – представитель позднего Возрождения – подмечал, что средневековый автор «пишет не вполне беспристрастно», зато он прислушивался к словам античных историков, замечая: «…почти все историки греческие и римские рассказывают»[268]268
  Habrege des Annales ecclesiastiques de leminentissime Cardinal Baronius. Fait par Tillustrissime & reverendissime Messire Henry de Sponde, evesque de Pa-miez. Mis en fran^ois par Pierre Coppin Docteur en theologie. 41. en 2 vol. Vol. 1. Paris, 1655. P. 785, 478–479.


[Закрыть]. Казалось бы, что эта связь как нельзя лучше говорит в пользу присутствия в историческом сознании Ломоносова барочных форм, но в этом и не надо сомневаться; нам представляется, что на его отношение к истории влияла не только культура барокко.

Приведенному выше маркизу Д’Аргенсону больше импонировал, как и Ломоносову, раскрашенный рассказ, он призывал смотреть на читателей как на учеников, нравиться им, одевшись в одежду педагога[269]269
  Cm.: Argenson de, M., Le Marquis. Reflexions sur les historiens Francois… P. 338.


[Закрыть]. Именно такой рассказ Ломоносова под названием «Слово Похвальное блаженныя памяти Государю Императору Петру Великому» по просьбе автора (на французском языке) был передан И.И. Шуваловым в качестве материала к написанию истории Петра Великого Вольтеру. В этом произведении как раз можно увидеть Ломоносова в качестве педагога, который, обращаясь к читателю, говорит, что при Петре «мы не токмо от утеснения, но и от презрения… свободились… Россияне, Россияне, Петра Великаго забыли!» Текст Ломоносова наполнен историко-политической риторикой, ярко проявляется эмоциональная окрашенность хваления полумифического героя: «Других не употребляю примеров, кроме Рима. Но и тот недостаточен. Что в двести пятьдесят лет, от первой Пунической войны до Августа, Непоты, Сципионы, Маркеллы, Регулы, Метеллы, Катоны, Суллы произвели, то Петр зделал в краткое время своея жизни. Комуж я Героя нашего уподоблю?»[270]270
  Ломоносов M.B. Слово Похвальное блаженныя памяти Государю Императору Петру Великому, говоренное Апреля 26 дня 1755 года // Ломоносов М. В. Поли. собр. соч. Т. 8. М.; Л.: АН СССР, 1959. С. 588, 611.


[Закрыть]

Как указывает Ф.Я. Прийма, через некоторое время Вольтер вынужден был признаться в письме Шувалову, что «ему не было пользы от панегерика. Там только красноречие автора и похвала императору»[271]271
  Прийма Ф.Я. Ломоносов и «История Российской империи при Петре Великом» Вольтера. XVIII век. Сборник 3. М.; Л.: АН СССР, 1958. С. 171–174.


[Закрыть]. Вольтеру нужна была история, а не риторическое произведение. Но французскому философу не понравилась и, казалось бы, историческая книга Ломоносова, – «Краткий российский летописец». В 1761 г. Вольтер написал Шувалову о книге Ломоносова: «Эта странная записка начинается рассказом о том, что древность славян простирается до Троянской войны и что король их Полимен ездил с Антенором на край Адриатического моря и т. д. Подобным образом у нас писали историю лет тысячу тому назад; подобным образом через Гектора выводили наше происхождение от Франкуса, и, по видимому, из-за этого хотят восстать против моего предисловия, в котором я указываю, как следует думать об этих жалких вымыслах»[272]272
  Там же. С. 181.


[Закрыть].

Вольтер, конечно, преувеличил количество лет, когда во Франции «подобным образом» писали историю. По крайней мере, ренессансное сознание французской элиты еще в XVI в. вполне активно конструировало свою национальную идентичность при помощи «легенды о Трое»[273]273
  См.: Репина Л.П. Память и знание о прошлом в структуре идентичности // Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. № 21. Спец, выпуск: Исторические мифы и этнонациональная идентичность. М.: ЛКИ, 2007. С. 13.


[Закрыть]. Даже на исходе этого столетия известный историописатель Этьен Паскуа замечал, что не осмеливается ни разрушать, ни поддерживать мнение о древнем происхождении французов, так как это очень щекотливая для общества тема[274]274
  См.: Les Oeuvres d’Estienne Pasquier, contenant ses Recherches de la France. Vol. 2. Amsterdam, 1723 [Reimpr. Geneve, 1971]. P. 48.


[Закрыть]. Подобный подход демонстрировал и Ломоносов, написавший о славянах, что у них «древность самого народа даже до баснословных еллинских времен простирается и от троянской войны известна»[275]275
  Краткий Российский летописец с родословием. Сочинение Михаила Ломоносова // Ломоносов М.В. Поли. собр. соч. Т. 6. С. 293–294.


[Закрыть].

Буквально через десять лет в 1771 г. в «Дополнениях к общей немецкой библиотеке» появилась рецензия Фридриха Николаи на другую работу русского ученого «Древнюю российскую историю», где немецкий просветитель отметил ту же черту исследовательской работы Ломоносова, что и французский философ, – несоответствие ее современным требованиям, предъявляемым к историческим трудам. В рецензии объявлялось, что профессор химии Михаил Ломоносов написал историю, которые у нас не пишут уже лет 200. Автор совершенно не знает критического подхода к русским летописям. Без знания исторических приемов он говорит о скифах, сарматах, славянах так, как о них писали еще до начала XVIII в.[276]276
  См.: Nk. [Nicolai Е] Alte Rusische Geschichte, von dem Ursprung der Rusischen Nation bis auf den Tod des Grosfur sien Jaroslaws des Ersten, oder bis auf das 1054. Abgefast von Michael Lomonossow, Staasrathe, Professor der Chymie, Mitglied der St.-Petersburgischen und der Schwedischen Akademien der Wissenschaften. Aus dem Rusischen ins Deutsche iiberseht Riga und Leipzig 1768 // Anhang zu dem Ersten bis Zwolften Bande der Allgemeinen Deutschen Biblio-thek. Berlin; Stetin, 1771. S. 231–236.


[Закрыть]

Итак, важно заметить, что критики находили, в первую очередь, несоответствие исторических опытов Ломоносова требованиям, которые предъявлялись к историческим работам в середине и третьей четверти XVIII в. Как тут не вспомнить замечание С.Л. Пештича, что «не освободился Ломоносов вполне от влияния историографических построений XVII в.»[277]277
  Пештич С.Л. Русская историография XVIII в.: в 3 ч. Ч. 2. Л., 1965. С. 205.


[Закрыть] Иное отношение можно заметить к трудам Миллера. В 1761 г. другой ученый с европейским именем, пропагандист русской истории в немецких землях, А.Ф. Бюшинг хвалит его. В рецензии в немецком журнале он указывает, что исправлял ошибки Вольтера по исследованию профессора Миллера, и «этот ученый и знаменитый муж мог бы дать гораздо лучшую историю Петра Великого, чем все Вольтеры на свете»[278]278
  Цит. по: Гуковский Г.А. Русская литература в немецком журнале
  XVIII века // XVIII век. Сборник 3. С. 412.


[Закрыть].

Миллера тоже критиковали и даже за отношение к «истине». Примечательно, что на последнее ему указал отнюдь не историк, а носитель популярного исторического знания. Первый русский академик В.К. Тредиаковский, присутствовавший на скандальном собрании (когда разбирали «диссертацию» Миллера) в Академии наук осенью 1749 г., причину конфликта увидел совсем не в научных ошибках Миллера, а в том, что общество от него ожидало не «диссертации», выполненной по правилам зарождавшейся науки, а «похвального» рассказа о прошлом. Тредиаковский указывал, что «благопристойность и предосторожность требуют, чтоб правда была предлагаема некоторым приятнейшим образом… нагая правда ненависть рождает… а гибкая… приобретает множество другов и благодетелей»[279]279
  Пекарский П. П. История Императорской Академии наук. Т. II. СПб., 1873. С. 239–247.


[Закрыть].

Нам следует вернуться к словам Вольтера, что после его критики древнего происхождения европейских народов им были недовольны. Кто они – эти недовольные? Ответ есть – это писатели и антикварии, видевшие в истории совершенно иные задачи, нежели те, которые начинает ей предъявлять зарождающаяся классическая европейская историография и философия. В период начала строительства национальных государств актуализируется историографическая культура, тесно связанная с общественным сознанием и выполнявшая практические задачи конструирования национального прошлого, а также контроля над национальной памятью. Ее истоки уходят в эпоху ренессанса в Западной Европе, а на востоке Европы в то же самое время книжники подводят идеологический фундамент под строительство Московского государства. Не случайно историки отмечают, что политически и национально ориентированные истории получили популярность, в первую очередь, в монархиях Западной и Северной Европы, особенно в Англии, Испании, Франции и России[280]280
  См.: Rabasa Masayuki S., Tortarolo E., Woolf D. Introduction // The Oxford History of Historical Writing: in 5 vols. NY.: Oxford Univer. Pr., 2012. Vol. 3: 1400–1800. P. 11.


[Закрыть]. В XVII – начале XVIII вв. у Ломоносова было немало предшественников в западноевропейской, а также в западнославянской и даже южнославянской и восточнославянской (украинской) исторической мысли. Его европейские современники с чисто практическими целями создавали исторические нарративы. У Ломоносова оказались последователи (намного менее знаменитые) и в российской историографии. Таким образом, практика историописания, ориентированная на политические вкусы общества, в XVIII в. распространяется по всей Европе.