Текст книги "Когда приходит Андж"

17

Мэл надел на два пальца пустую пачку «Явы», помахал, смял и зашвырнул в угол. Он оделся, намереваясь стрельнуть у соседей, но тут увидел на столе сиротливую папиросу, выпавшую из портсигара Анджа. Если Анжела действительно лишь вообразила себе старшего брата (подобное нередко бывает у восторженных дур) то, кем бы ни был этот человек, он имел какие-то цели, затевая свою игру. А вдруг он сумасшедший, подумал Мэл. Он смутно представлял себе, что это такое. Сумасшедшего он изобразил белой конвульсивной фигурой в дверном проеме, или тупой зобатой головой – слюна течет из уголка рта, бегают зрачки…

– Но ведь сумасшедший совсем не такой, – вдруг, как бы отшатнувшись, подумал Мэл. – У него нормальная внешность, он приходит и внимательно смотрит, сглатывая слюну, он вынашивает огромные жестокие идеи и время от времени действует. Иногда он действует только раз в жизни, далее гибнет или навсегда уходит в дурдом, и потому идея может быть беспредельной по замыслу, и он не боится расплаты, поскольку принимает ее как необходимость.

Мэл силился вспомнить, как выглядит Андж, но видел лишь гладкий эллипсоид головы, хотя плохое зрение научило его цепкой визуальной памяти… Но ведь должен же он как-то выглядеть, у него есть рот, нос, глаза – и Мэл представил себе глаза… Внешность не воссоздавалась, это был все тот же голый желтоватый овал, в котором при словах глаза, рот, появлялись зияющие черные дыры.

Вдруг он заметил ленточку для волос, забытую ушедшей, и поднял ее – странного она была цвета, темнокрасного до черноты, однако, на сгибах обманчиво загоралась золотом, он задумчиво сжимал ее, любовался переливами червонных волокон, понимая, что цвет лишь взаимодействует с лампой, затем скомкал ленту и с наслаждением затянулся живичным запахом волос, внезапно сильное желание овладело им и он испугался боли, поглядел по сторонам, словно ища, на что переключиться, и жадно вдохнул дым, усилием воли стараясь перевести воображаемый шар из паха в голову, выплюнуть через рот… Словно шаровая молния, сгусток медленно проплыл по комнате и всосался в лампу, но сразу внизу живота стал вращаться новый, пока еще маленький шар. Мэл выпустил его через задний проход, и тот, колыхаясь, был притянут трубой отопления, но во чреве уже созревала свежая горячая капля…

В какой-то момент он увидел, что табачный дым тонко струится волокнистой линией, и понял, что рука дрожит. Он почувствовал озноб и приложил ладонь ко лбу, подумал, что температуру лучше всего мерить устами, как это делала мама, и рассмеялся, представив, как он трогает устами свой собственный лоб. Он прислушался к себе, услышал, как стучит сердце, движется кровь, бурлит в желудке, вращается шар… Вдруг он понял, что эти звуки внешние, проникающие через стены, он хорошо знал, кто находится за стенами, ясно видел этих людей, в часы, когда он приводил женщин, приникавших ушами к стенам, полу и потолку, обкладывая его со всех сторон. Две пары ног на частых каблуках шли по коридору наверху, в туалете на этаже разноголосо настраивались унитазы, он ощущал все это двадцатипятиэтажное звездообразное здание так ясно, будто оно находилось внутри его головы.

Папироса потухла, как всегда эти грубые, чем угодно, только не табаком, набитые беломорины, и он снова поднес к лицу хрустящее пламя, которое было прозрачным и водянистым, сквозь него он видел солнечный лик Анжелы, уходя, девочка все-таки умудрилась засунуть свою фотографию в щель между стеклами книжной полки, он взял ее, недолго рассматривал огромные серые, немного разные глаза, явно пораженные базедовой болезнью, усталое круглое лицо луны, покоящееся на руке с папиросой (поза Цветаевой) мизинец зацепил нижнюю губу, почти с намерением сделать «п-пру», ноздри раздуты, принюхиваясь – вероятно, клубящийся запах хмеля (задний план, Ялта) или запах мужчины, который в тот момент нажимал на курок, и родинки (радуйся, это ты) рассыпанные в комбинации созвездия Журавля.

Радуйся, ему стало не по себе, он перевернул портрет, шлепком его накрыв и – о ужас – сквозь пальцы увидел, что фотография двусторонняя, и пальцы показали, что половина лица смеется, а половина грустит, трагически… Боже, мыслимо ли так виртуозно владеть лицом?

Он присмотрелся и снова перевернул чуть выпуклый кусок картона: на его гранях были две совершенно разные Анжелы, хотя ясно было, что обе стороны напечатаны с одного и того же негатива: одна манерно грустила, другая искренне улыбалась, обнажая чудесные влажные зубы с тонким волоском слюны; одна смотрела равнодушно, словно за видоискателем не видела живого глаза, другая светилась восторгом, в остановленном кивке смазывая пламя волос; одна была немного старше другой.

Он подвигал фотографию вправо-влево, будто по стеклу, и убедился, что согласно свойству прямосмотрящих портретов, глаза Анжелы следят за ним. Он разорвал фотографию на множество кусков, их число с каждым жестом возводилось в квадрат, и представил, что рвет не изображение, но само лицо и кожу своей бывшей возлюбленной.

Тупо уставившись на опавшие лепестки (левый глаз, два зуба, ноздря) и пытаясь сосчитать их, он понял: с ним стряслось нечто ужасное, ему снова стало ясно, что он болен, и как-то непоправимо болен, то есть, его состояние и есть приход смерти, а это действительно можно испытать только раз в жизни, и не расскажешь этого другим…

Он увидел под столом, что ось магнитофона все еще крутится, он перемотал и тихо прослушал шорох одежды, стоны шепотом и неравномерные толчки, на несколько секунд распахнутую дверь, затем разговор (Кто сегодня ночевал у меня – мы ночевали вместе – Анжелла, точка – не надо сейчас…)

Далее следовали непонятные звуки, вот вроде чиркнула спичка, потом его собственный голос прошептал: сумасшедший… Не боится расплаты… Золотая лампа… Нет, никогда, никогда…

Вдруг он представил белую статуэтку человечка, руки по швам, медленными параболами перемещается по кровати и стулу на пол. Усилием зрения он с неистовой силой швырнул человечка за окно, под фундамент соседнего дома…

Тут его привлекли семечки, он стал их грызть и грыз до тех пор, пока не заболел язык.

Какое-то время он видел в воздухе розовую летающую моль и не мог определить, реальность это или галлюцинация…

И вдруг он понял, что сейчас откроется дверь и случится необратимое… Дверь беззвучно открылась и Андж вошел. Лица его не было видно, поскольку на голову он надел белую тыкву с выдолбленными чертами мерзкой маски. Я предупреждал тебя. Оказывается, ты и вправду был с ней в последний раз, – глухой голос, чувствовалось, что Анджу было душно и темно в тыкве. Мэл проследил за движением его правой руки, краем глаза отметив, что Андж повторил это движение в зеркале, и вдруг понял: все это на самом деле происходит… Мэл оглядел себя и увидел, насколько он мал и худ. Вверх-вниз, прицеливаясь, закачался пистолет, который должен был выстрелить, если уж появился.

18

Это был Лешка, никто иной как ялтинский Лешка, человек, который назвался братом Анжелы, был Лешка – нечто подобное сказали бы в старом добром романе…

Незадолго перед тем с ним произошла странная история, в Ялте, зимой. После школы он пошел работать грузчиком на хлебкомбинат, две комнаты, оставшиеся ему от родителей, он стал сдавать курортникам, а сам перебрался в сарай Анжелы, с согласия ее матери. На жизнь всех этих денег ему вполне хватало. Жизнь, как известно, в курортном городе дорогая: обед в кафе, ужин в ресторане, легкое вино, такси…

История, которая столь потрясла Лешку, могла быть названа «Он» – по прозвищу ее мистического персонажа, или «Онка» – по имени ее живой героини.

Она торговала на набережной от книжного магазина, и все в ней было странно – и красота ее, и чувственность, и имя, скорее японское, похожее на короткий звон гонга. У нее был прямой нос и большие серьезные глаза, ее черты стыдились живого полного рта. Перед нею был роликовый стол, покрытый голубыми путеводителями, открытками, голубой же бумагой. Андж, как звали Лешку друзья, производя его имя от Анжелы, уже несколько раз покупал у нее всякую дрянь, приучив девушку, наконец, смотреть себе в глаза. Однажды Андж занял наблюдательный пост на дальней лавочке под кустами тамариска, перед самым концом рабочего дня, и когда Онка повезла свои книги наверх в магазин, как бы случайно подскочил помочь ей, у дверей галантно распрощался и снова затаился – за стволами каштанов. Онка вышла из магазина и направилась вдоль улицы Чехова, Лешка вычислил ее путь и побежал обходом по набережной, выйдя на Боткина прямо ей навстречу. Какая приятная неожиданность, видеть вас опять… О да! Андж удостоился чести проводить героиню. Они говорили черт знает о чем.

На другой вечер Андж пригласил Онку на Эспаньолу, где они ели шоколад и пили шампанское. Потом они долго гуляли по Ливадийскому парку, вернулись на «пятерке». Весь вечер Андж безуспешно пытался поцеловать Онку, перед дверью она сказала: оставь, у меня есть человек, которого я люблю – тоже как в романе. Кто он: спросил Андж, и она с готовностью произнесла начало полного ответа: Он… и вдруг замолчала – звук Н-Н повис в воздухе дифтонгом и поплыл в сторону.

У меня есть он – повторила Онка. Андж молчал. Она рассказала, что ему уже очень много лет, но он любит ее. Как его зовут, спросил Андж. Он весь уже седой, ответила Онка.

И скрылась за дверью, мелькнув углом платья в щели…

Самое печальное было в том, что временами, в некоторых особых поворотах, при определенном скользящем свете – Онка казалась полной копией Анжелы.

Во дворе, на фонарном столбе среди кипарисов, двое рабочих устраивали длинную и толстую, гладко блестящую органную трубу. Один стоял на последней перекладине лестницы и прилаживал фанерный ящик, где, вероятно, находился баллон с сжатым воздухом, электромотор и принимающее устройство. Другой, внизу, подсоединял провод к общему электрокабелю. Оба посмотрели на Анджа, сочувствуя его неудаче. Всех мужчин Земли ждут по ночам их счастливые уютные женщины.

Теперь Онка, или Анжела, как Андж ее иногда, оговариваясь, называл, полностью завладела его мыслями. Он стал приглашать ее в рестораны, совершая круг по Большой Ялте, через Гурзуф и Мисхор, замкнув его на Бригантине. Сидя в теплом помещении, вне дождя, они слушали, как играет ансамбль, как поет длинноногая девушка в черном коротком платье: она приплясывала на одном месте у микрофона, высоко перебирая ногами.

Онка была чудесна в своем снежнобелом кимоно, они танцевали, Андж ощущал пальцами тепло ее спины, радостную твердость ее позвонков. Когда он провожал ее, вверху на Дмитрова к ним прицепились трое, Андж помедлил, затем Онка первой нанесла удар, дотянувшись выброшенной пяткой до чьего-то высокого лба. Андж взял на себя самого крупного и вырубил его, тем временем Онка, тонко взвизгнув, сходным движением поразила третьего. Враги расползались, Онка и Андж степенно двинулись наверх.

В тот вечер Онка рассказала ему, что «Он» перенес два инфаркта и не может жениться на ней, потому что скоро умрет. Они зашли к ней, и Онка достала из ночного столика пакетик, подобный тому как для порошка в аптеке, только намного больше, и развернула… Андж никогда прежде не пробовал марихуаны, но чтобы не ударить лицом в грязь, спокойно принял условие Онки. Сладкий дым наполнил его горло, довел до кашля. Кашляла и Онка, Андж не понимал, зачем все это нужно, поскольку не испытывал никакого опьянения. Как ливры в Африке, сказала Онка и умно посмотрела на него, вдруг Андж почувствовал, будто что-то не так… Ему показалось, что он весь наполнен дымом, и дым выходит из него через все возможные отверстия и поры кожи. Надутый легким и теплым дымом, он приподнялся в воздух, и вдруг перевернулся… Все это было лишь представлением, но до того полным, что его трудно было отличить от реальности, хотя в это время он ясно сознавал себя сидящим в кресле, и главное – ни капли не был пьян. То обстоятельство, что состояние не имеет ничего общего с опьянением, озадачило его. Онка приподнялась над кроватью и легко перелетела к нему на колени, оставшись одновременно на своем прежнем месте. Андж обнял ее, не шелохнувшись, и поцеловал в губы. Он встал с Онкой на руках, сделал шаг и, пройдя через живую сидящую Онку, опустился с ней на кровать. Затем Онка встрепенулась, быстро подошла к двери и открыла ее, кивком указав дорогу вон. Андж молча вышел, похлопывая себя по коленям. Он чувствовал себя волшебником, способным переписать существующую реальность, только пока еще не совсем понимал как это сделать…

В один из тех мучительных дней Андж отыскал в Латинском квартале некоего человека и купил у него за сотню одну вещь. Это был револьвер, русский наган калибра 7,62, образца 1895 года, и отныне правый карман брюк стал чувствительно тяжелым.

Андж ходил по городу и представлял себе, как выглядит Он, названный ею красивый и седой Он. Андж часто видел таких и хорошо знал этот тип людей. Они водились на набережной, на вираже в парк Эрлангера, где был Чеховский Дом писателей, на Дражинского, по которой шли из Интуриста и Дома актера. Это были высокие седые негодяи с вдохновенными гладкими лицами, очень бледные, артистические. Они всегда были с прелестными и не очень, но весьма юными ляльками – лялька была для них как бы пропуском на улицу. Подозревалось, что они знают толк в обращении с женщинами, живо интересуются их проблемами, на которые им, разумеется, наплевать. Они были хорошими любовниками, в совершенстве владели техникой секса, к тому же они славились тем, что вовремя дарили весьма подходящие подарки, именно нужные вещи, или цветы, очень красиво, длинно вытягивая руку, при большом скоплении народу… Казалось, они любят, самозабвенно запрокинув голову – так часто они говорили о своей любви, такие немыслимые слова находили для этого. Они были воплощением тайны, творческой силы и мистики. Они любили мир и умели радоваться миру, зная секреты природы и искусства, они были вальяжны и ласковы, опыт научил их делать преимущественно добро. Иногда они были благородными, то есть, могли позволить себе благородный поступок, очень красивый. Они несли лялькам радость, исключительную радость…

Однажды Онка пригласила Анджа к себе вечером, именно тогда ему уже стало ясно, что все произойдет именно сегодня. Он хорошо представлял себе это, зрительно, потому что недавно смотрел порнографический фильм по видео, когда онцы специально обесточили дом, ворвались в квартиру, где в аппарате заклинило злосчастную кассету, и хозяин видео отправился в лагерь.

Но Андж не мог представить, что это произойдет именно с ним. Стоя под душем, он похотливо поглаживал свое тело, не веря, что через несколько часов оно будет обладать женщиной. Он осязал волосистую упругость кожи, внезапную вишневую твердость сосков… Да, именно осязание было его наивысшим чувством в мире шести доступных человеческих чувств: если Анжела пользовалась лишь глазами, а Мэл – своим длинным утиным носом, то он всецело принадлежал пальцам и ладоням, ощупывая реальность, как туловище под простыней…

Вечером Андж позвонил Онке, но ее не было дома. Он давно нарядился во все чистое, словно покойник, надушился, был полностью одет на выход. Он встал и пошел неведомо куда, звоня из каждого автомата на пути.

Он позвонил на Войкова у маленького магазинчика, затем позвонил возле перехода на Морскую, еще раз на набережной, потому у Эспаньолы, наконец, у «Спартака»… Сделав круг, он поднялся по Дмитрова и в окне дома Онки увидел свет. Андж позвонил у двери, весь дрожа. Он звонил несколько раз, ему не открывали, затем звонок вдруг исчез: похоже, его выключили изнутри, Андж постучался, а она была вся кожаная, глухая, поэтому пришлось стучать по железу оголенной замочной скважины, обдирая фаланги пальцев, как бы об чьи-то искусственные зубы. Оставалась еще надежда, что Онка забыла свет и ушла, но выйдя, Андж увидел, что окно погасло. Он взбежал по лестнице, постучался настойчивей. За дверью было ясное человеческое тепло. Ему подумалось – это была довольно спасительная на сей момент иллюзия – что Онка накурилась марихуаны и боится открыть, боится, что пришли онцы, тогда он закричал в щель: Онка, это я, пусти, и повторил это несколько раз, пока не понял, что за дверью над ним смеются. Андж прислушался: казалось, что Онка ритмически стонет, но это было уже слишком, Андж побежал домой, как ни странно, рыдая в голос. Какой-то мальчишка завороженно смотрел на него с угла улицы, затаившись за столбом органной трубы, впрочем, он был моложе самого Анджа на каких-нибудь года четыре… Андж провел удивительную ночь. С ним никогда так не поступали.

Придя домой, он лег, не раздеваясь, и сразу окунулся в быстрый патологический сон. Они с Анжелой попали в темную чью-то квартиру, совсем ему не знакомую. На пороге переглянулись: да, оба были здесь впервые. Миновав длинный узкий коридор с последовательностью запертых дверей, встретились взглядами через мутное зеркало… Они вошли в обширную квадратную комнату с двумя окнами в небо, с живой черной портьерой, шелковой на ощупь… В комнате был темнокрасный фонарь, уничтожавший все цвета, кроме своего собственного. Ветер зашевелил бумаги на столе. Человек в очках поднял голову и строго им посмотрел. Рукой он мерно раскачивал плоскую ванночку, где плавала фотография. Это был «Ветер», известный снимок Анжелы, который сделал бродячий фотограф летом прошлого года… Радуйся, ему стало не по себе… Он перевернул портрет, шлепком его накрыв, и увидел, что фотография двусторонняя: половина ее лица смеялась, половина грустила – трагически… Он присмотрелся и снова перевернул чуть выпуклый кусок картона: Анжелы на его гранях были разные – одна грустила, другая улыбалась, обнажая чудесные влажные зубы с тонким волоском слюны; одна смотрела равнодушно, другая светилась восторгом, в остановленном движении головы смазывая пламя волос… Он подвигал фотографию вправо-влево, будто по стеклу, и увидел, что глаза Анжелы следят за ним. Он разорвал фотографию на множество кусков, их число с каждым жестом возводилось в квадрат, и представил, что рвет не изображение, но само лицо своей возлюбленной… Андж проснулся, как бы по команде, и быстро, не глядя по сторонам дошел до дома Онки. Было раннее утро, курортники двигались навстречу, помахивая полотенцами. Он был одет в длинный черный плащ, шляпу, на площадке поднял воротник, но Андж успел разглядеть его лицо, гладкое и зеленое – это был Онн, этот непостижимый дифтонговый Онн, он прошел сквозь Анджа, даже не заметив его, удалившись на свою планету, где ждали его такие же как он – отвратительные долговязые онны…

Боже мой, как приятно было идти утром по городу – не по какому-нибудь, а по Ялте – насвистывая, накреняясь на поворотах, жонглируя яблоком или парой орехов, осязая все более теплый воздух с потерей высоты, – а там, на набережной, издали видна, в окружении вытянутых любопытных, ждет тебя она, с книгами на столе, вся в голубом и синем, с неиссякаемым теплом в ладонях…

Андж постучался, Онка открыла, он вошел и ударил ее в пах, девушка увернулась и нанесла длинный красивый ответ в солнечное сплетение, несколько минут они замечательно дрались, постепенно переходя из прихожей в комнату, затем повалились на диван, и Андж впервые поцеловал ее – впрочем, это и был первый поцелуй его жизни.

Они разговаривали несколько часов, после чего Андж достал бритву, вскрыл себе и ей вены на руках, и они расписались кровью на вырванном из тетрадки, сбоку дырчатом листе – в том, что никогда не изменят друг другу. На сей раз марихуана взяла Анджа необычайно крепко, комната последовательно переносилась в Москву, Гавану и Париж, Онка меняла свое лицо, иногда по нескольку минут кряду пребывая живой Анжелой, рядом с ними, на ковре, мягко стоял невидимка.

– Эти растения, – рассказывала Онка, исподлобья глядя Анджу в глаза, – мы посадили здесь несколько тысяч лет назад. Взгляни, какие они странные, разве у вас могли бы родиться такие?

Андж видел в горах над обрывом высокое дерево, спрятанное от посторонних глаз крутыми снежными хребтами, недоступное за многочисленными скалами и водопадами, такое большое, что по его ветвям можно разгуливать, как по аллеям, и вправду не наше, странно цветущее, какое-то сизое, маслянистое на ощупь. Таким же удивительным был мак, желтый, светло зеленый, голубой, с черной серединкой – искусное, но все же ошибочное подобие земного, совершенно безопасного мака. Растения соблазняли существ, освобожденную энергию улавливали многочисленные онны и онки, тайно живущие среди людей, передавали ее туда – куда? – неведомо куда, да и неизвестно зачем.

В этот момент (в какой еще момент?) на улице раздался странный, очень громкий низкий звук, подобный звуку ночного кошмара, внезапно он перешел на другую ноту и повис на ней совсем близко, прямо во дворе среди кипарисов, Андж и Онка переглянулись, затем посмотрели в окно, на улицу, где был все тот же солнечный вечер с шевелением листвы, но бесшумный, проглоченный мощным звуком настраивающегося органа.

– Подойди сюда, – сказала Онка и жестом подняла его с кресла. Она распахнула дверцу шкафа, и Андж увидел глубокое, медленно вращающее комнату зеркало.

– Внимательно, – сказала Онка, когда их взгляды встретились в зазеркалье, – посмотри мне в глаза, – она взяла его за руку, и Андж почувствовал мощный прилив ее ладони, – а теперь вот так, прямо… – Андж увидел ее глаза напрямую и замер от ужаса: перед ним была совершенно другая девушка, мало похожая на ту, которую он полюбил.

– Это потому, – весело сказала Онка, – что амальгама отражает лишь изображение, но не отражает взгляда, сквозь нее он просто уходит, насквозь.

Они условились, что вечером он зайдет за ней, и они пойдут на праздник. По дороге вниз Андж слышал, как то там, то тут звучат органные трубы, ломаются, переходя на другие тона. Похоже, ему все-таки удалось переписать реальность…

По Войкова шли маленькие старичок и старушка, старичок, ласково болтая на ходу, нес вязанку разноцветных флагов, улица позади них была уже украшена подвижными ветреными полотнищами.

Андж прошел мимо магазина, где работала Онка, купил на набережной мороженое, затем билет на катер и зачем-то отправился в Гурзуф. «Ливадия» дребезжала своим плохим двигателем, краски все прибывали, главным образом, за счет возникающих флажков и хоругвей, казалось, их вешают по определенному плану, в полном соответствии с будущей музыкой.

Андж обедал в гурзуфском ресторане, заказал две бутылки вина – одну здесь, другую с собой. Напротив сидели двое местных, уже изрядно выпивших, подозрительно одинаковых с лица.

– Онка? – сказал одни из них, обеими руками держа гусиную ногу. – С ней надо быть осторожнее, к ней надо торопиться.

– Хватит об этом, – перебил другой, – ты же знаешь, я не люблю.

– Нет, почему же? Она весьма мила, право. Только надо приходить к ней пораньше, ведь она пускает лишь одного, первого.

– Поговорим о другом, прошу тебя. Ведь ты не испортишь мне вечер, не правда ли?

– Нет, не правда. Сколько раз я говорил, чтобы ты больше никогда не связывался с ними!

Тут один из них встал и ударил другого по лицу, и тот – с гусиной ногой в руках – мешком повалился навзничь.

– Я очень любил ее, – сказал он, покосившись на Анджа.

– Я тоже, – ответил другой, поднимая его.

– Она ведь весьма целомудренна, почти что девочка.

– Вот-вот, и у меня поначалу сложилось подобное впечатление.

– Нельзя же думать о людях так плохо.

– Да-да, я тоже такого мнения.

– Я впервые увидел ее на набережной, за книгами. Я долго ходил и смотрел на нее, пока не решился заговорить. Однажды я занял наблюдательный пост на дальней лавочке под кустами тамариска, перед самым концом рабочего дня, и когда Онка повезла свои книги наверх в магазин, как бы случайно подскочил помочь ей, у дверей галантно распрощался и снова затаился – за стволами каштанов. Онка вышла из магазина и направилась вдоль улицы Чехова, я вычислил ее путь и побежал обходом по набережной, выйдя на Боткина прямо ей навстречу. Поначалу мы с ней лишь чинно прогуливались, беседуя. Я был очень рад, что мне так повезло на старости лет, и не верил возможности своего счастья, хотя все говорило за то, что девушка рано или поздно отдастся мне, и я не торопил события, а лишь тихо наслаждался ожиданием.

– А потом она призналась тебе, что у нее есть другой, так?

– Да.

– Да, но откуда…

– Местный. Кажется, художник. И когда она стала рассказывать о нем, ты подумал, что это чуть-чуть перештирихованный твой собственный портрет.

Они посмотрели друг другу в глаза, Андж с любопытством наблюдал за ними.

– Однажды я сидел у нее в будуаре, и мы услышали, как кто-то звонит в дверь. Я не хочу открывать, сказала она, а я сделал вид, будто не догадываюсь, что это он. Это была ночь моей победы: она сама раздела меня и оказалась на редкость страстной и опытной. Это, хотя и обмануло мои ожидания, но весьма мне понравилось… Она кричала на всю Ялту.

– Но то же самое было и со мной! Он всегда стучался, когда я был у нее, порой по нескольку раз за вечер… Слушай, может быть это был ты?

Они посмотрели друг на друга, как в зеркало, Андж залпом выпил стакан вина.

– Однажды я пришел к ней, но она меня не пустила, представляешь, она мне даже не открыла.

– И мне тоже. Я тогда всю ночь шатался вокруг ее дома, вытирал руки углем, слышал, как она кричит, ебясь, а утром видел, как он выходил от нее, уверяю тебя, это был не ты.

– Может быть, это был он? – оба пристально посмотрели на Анджа, как отраженные в двух зеркалах под острым углом… Черт подери! Так они были похожи… Андж вытер губы салфеткой и вышел, забыв заплатить по счету.

Было уже темно. На пятачке Андж взял тачку и помчался в Ялту. Фонари на трассе горели разными цветами, гирлянды цветных лампочек причудливо опутали город, мигая целыми нитями – это пробовалась новая цветомузыка.

Окно Онки тускло светилось среди листвы. С минуту Андж безуспешно стучался в дверь (обдирая костяшки пальцев, ощупывая кожу, полную чисто растительной упругости) и, выйдя, увидел, что окно погасло.

Нет, ничего никогда нельзя переписать…

Он обежал дворик, детскую площадку со скелетом ракеты, затем прошелся по газону, нашел и подобрал с земли одну вещь. Это был камень, холодный, гладко блестящий в руке (ночью все камни черны) и Андж, хорошо сознавая, что поступает, как в кино, сильным атлетическим жестом запустил его. Секунда полета была длительной: он успел представить, как они, почувствовав момент отрыва камня от ладони, ослабили объятия и тревожно посмотрели на окно, словно стекло издало какой-то звук. Камень прошел сквозь двойную раму, как сквозь воздух, не изменив полета, Андж услышал, как в звоне осколков камень ощутимо упал на пол, подпрыгнул и покатился к их ногам.

Дальнейшее было весьма комично. Андж поднялся к телефонному автомату и позвонил ноль-два, сообщив, что насилуют женщину, несовершеннолетнюю, в дом номер такой-то по N-ской улице, в квартире номер 6. На вопрос, кто он такой, и как фамилия квартиросъемщика, (онец не хотел ехать по ложному вызову) Андж честно ответил, сказав, что ждет внизу. О наркотиках он пропустил, зная, что запах гашиша, который они там курили, прежде чем отдаться мощному наркотическому наслаждению, сразу ударит в нос. В роли Онки, как и тогда, в порнографическом видео, он представлял Анжелу. Спрятавшись в щели за дровяным флигелем, он злобно грыз семечки, и лишь серебристые плевки поблескивали в туманном конусе фонаря.

Она докурила пятку, и они повернулись друг к другу. О недавно стучавшем в дверь было забыто. Она дотронулась до его плеча и всей ладонью ощутила исходящий из него серебряный свет. Камень пролетел стекло и шлепнулся на пол, внезапно замерев, они посмотрели в глаза друг другу, не прерывая объятия… Анжела долго целовала его, как бы выпивая что-то из его рта. При повторном стуке в дверь они вдруг испугались, вернее, больше всего он, поскольку ему было пятьдесят восемь лет, и нервы его плохо боролись с шугой гашиша. Ему показалось, что это уже не Лешка, он слышал голоса, все более требовательный стук. Она тоже поняла: в дверь ломится милиция, а в комнате стоит духан гашиша, но он возьмет вину на себя, что вообще благородно, и она быстро ласкала его на прощание, брала его голову за виски и требовательно заглядывала в глаза. А где этот парень, где этот честный предатель? – послышалось с улицы, очень близко через голое окно. Она обхватила его ногами и помогла войти в себя. Дверь толкнул первый мощный удар, и стало ясно, что дверь сломают. Они часто меняли объятия, возвышаясь над кроватью, невольно попадая в такт дверным судорогам, и дверь наконец вылетела, и в квартиру вошли озабоченные, одетые люди – в тот самый момент, когда пара на кровати издала радостный крик освобождения.

Дальнейшее уже переходит границы реальности. Она все глубже залезает под одеяло, пятясь на боку и глядя на гостей исподлобья, он пытается сделать то же самое, но вдруг чувствует нарастающую боль в груди, все ползет и меркнет перед глазами – желтозеленый свет, ужас, топчущие в комнате онцы…

Такая-то? – спрашивает сухой нездоровый онец. Восемнадцать-то – еще через полмесяца стукнет? – говорит веселый розовощекий онец. А духанчик-то в комнате густой, – подхватывает высокий, серьезный и серый онец. Они забирают их обоих и везут в участок. Его несколько раз бьют в поддых перед раскрытыми дверьми автомобиля, обыскивают и находят продранный пакет граммов на семьдесят. По дороге, на последнем повороте улицы Войкова, перед гимназией, которую он так любил, сердце выходит из его груди и начинает самостоятельное движение в мире инерции, он пытается поймать его, но становится легким и пустым без него, и кровавый пульсирующий комок тычется ему в лицо. Онцы, оглянувшись, с ужасом наблюдают эту картину, машина минует съезд на Морскую, где расположен участок, разворачивается на Платановой, и по Рузвельта и Дражинского шпарит в Массандру. Скорость приличная, девушке страшно, онцы молчат, переглядываясь перед поворотами, наконец, согласно кивают, машина сворачивает, ползет вверх по аллеям… Труп ее возлюбленного, еще теплый, игриво толкает Онку плечом. Машина останавливается, свет гаснет абсолютно, видны только зеленые огоньки приборной доски, высокий онец говорит: Анашу мы тебе прощаем. Скажешь кому, девка, пеняй на себя.

Онка вышла, дверцы хлопнули, и машина поехала выше…

– Неохота копать, – вяло заметил сержант.

– Мне кажется, Вселенная все-таки бесконечна, – пробормотал шофер, вероятно, продолжая давний разговор.