Текст книги "Невеста Пушкина. Пушкин и Дантес (сборник)"

– Зуб я разговорил? Ну что же, я уйду, если так… Если зуб, я уйду! Но только ты знай, Натали, знай и помни: если никто нас вот-вот не выручит, то конец нам! Ко-не-ец нам!.. Конец! Помни!..

И старик уходит с трагическим видом. После его ухода Наталья Ивановна оправляется перед зеркальцем снова, слегка пудрится. Оправляет одеяло. Звонит в колокольчик. Так как никто не идет к ней, звонит снова. Входит Аграфена.

– Звонили, барыня? – спрашивает дородная ключница.

Но барыня раздражается почему-то этим приходом ключницы.

– Отчего это никто не является? Как в пустыне лежишь! И никого, никого дозвониться не можешь, а полон дом народу!

– Да ведь всяк, барыня, при своем деле стоит… А вам кого угодно? – спрашивает, стараясь понять с полунамека, Аграфена.

– Как это кого угодно? Я еще пока замужняя, а не вдова! Я должна о своем муже позаботиться!.. Где барин сейчас?

– Барин? Кажись, я их в саду видела. С Терентием они там, в беседке… И как будто на своей дудке играют.

– На флейте? Ну, значит, это он в меланхолии… Ничего, он и один будет сидеть и играть… Позови мне сюда Терентия, поди!

– Терентия?.. Ну а к барину, своим чередом, кого-нибудь послать же надо? – соображает Аграфена вслух, и это вводит в досаду Гончарову:

– О чем она спрашивает! Послать, так пошли! Возьми и пошли!.. Полон дом народу болтается!..

Аграфена кивает и уходит. Тихо отворяется дверь молельни и входит первая странница, кланяясь.

– Ты зачем сюда? – встречает ее московская барыня.

– Да ведь звали же меня, барыня-матушка? – улыбается, кланяясь, странница.

– Как звали? Кто тебя звал?

– Да ведь Терентьевну, говорите, барыня? А это же я самая и есть – Терентьевна! А другая со мной это – Федорушка! – перестает уже улыбаться, но не кланяться, странница.

– Иди, иди отсюда! – и вдруг серчает Наталья Ивановна. – Вот еще что, а?.. Откуда взялась ты? Откуда взялась? Где ты слышала?

Пугаясь, отступает странница.

– Да ведь здесь же сидели мы рядом… под иконами-то… Ну, конечно, послышалось, барыня, простите нас, грешных!

Наталья Ивановна подымается на постели и кричит:

– Сейчас же идите обе! И из дому чтобы вы шли! Вон! Вон! Скажите, они сидят и подслушивают, о чем тут говорят господа! А потом будут переносить из дому в дом!

– И-и, что вы, барыня? Разве мы осмелимся?

Пятясь и кланяясь, уходит Терентьевна снова в дверь молельни, а в дверь из столовой Аграфена пропускает Терентия, говоря:

– Может быть, барыня, насчет белья чего переменить барину прикажете?

– Иди-ка вот монашек обеих чаем напой на кухне, да чего-нибудь им дашь, да чтоб ушли! Надоели уж они мне!.. И все перед дверью толкутся! – приказывает ей Наталья Ивановна, однако и Терентий добавляет к этому приказу начальническим тоном:

– Да последи за ними, кабы не украли чего! Это народ такой, что не постесняются!

– Вот видишь, Аграфена? Не постесняются! – повторяет Наталья Ивановна.

– Не постесняются, нет! – очень уверенно утверждает Терентий.

– Этому ты меня не учи! Сама знаю, – серчает на Терентия Аграфена и уходит, но медленно, не сразу притворяя дверь.

– При барине кто остался, Терентий, – спрашивает Гончарова.

– Барин ничего сегодня, спокойный… При нем казачок Лукашка, барыня, – отвечает Терентий, стоя непринужденно и оглядывая постель.

– Открой-ка ту дверь, никто там за ней не стоит? – тихо говорит Гончарова.

Терентий отворяет дверь в молельню:

– Никого нету, барыня!

– Ну а за этой дверью?

Терентий таинственно, на цыпочках подходя к двери в столовую, внезапно ее отворяет и заглядывает в столовую.

– И здесь тем же манером никого нету.

– Полон дом народу, и все толкутся… Ну, поди сюда!.. Сюда подойди! – (Терентий подходит также на цыпочках.) – Ближе!.. Ко мне ближе!.. Наклонись!

Приподнимаясь, вдруг охватывает она его руками и целует продолжительным поцелуем. В это время отворяет тихо дверь из столовой и медленно входит с флейтой около губ Николай Афанасьевич. Он в кавказских сапогах, шаги его неслышны. Его совершенно не видят ни Терентий, ни Наталья Ивановна, и он подходит к ним вплотную, присматривается и вдруг так же тихо, как шел, бьет флейтой по спине Терентия. Терентий отрывается от Натальи Ивановны, вскрикнув:

– Ба-арин!..

– А-ах!. Ты?.. Это ты? – теряется на момент Наталья Ивановна.

В дверях показывается тем временем казачок Лукашка, у которого запыхавшийся, глупый вид, а Николай Афанасьевич качает головой, говоря:

– Каковы, а?

И вдруг он меняет этот укоризненный тон на вдохновенный:

– Я вам сыграю из Гайдна! Это вот… это вот, слушайте, это – Гайдн.

И начинает играть с большим увлечением.

Наталья Ивановна, поднимаясь с постели, быстро отбросив одеяло, кричит:

– Довольно! Довольно я тебя здесь терпела! Завтра Афанасий Николаич едет в Полотняный Завод, и ты с ним вместе поедешь! Довольно!.. Раз я никак здесь не могу добиться над тобой опеки, зачем ты мне здесь? Не нужен ты мне здесь совсем! Довольно!

– А мне, барыня, как? Тоже прикажете собираться? – вполголоса, около самого уха ее говорит Терентий.

– Нет, ты останешься здесь! Ты останешься!.. – кричит она властно. – А барина сейчас же уведи в сад!

Казачок Лукашка, все еще стоявший в дверях, вдруг опрометью бросается прочь; Николай Афанасьевич продолжает тихо играть на флейте, покорно двигаясь к дверям под руку с Терентием, а Наталья Ивановна, расширив глаза и ноздри породистого, с лёгкой горбинкой носа и тяжело дыша, глядит им вслед.

Глава седьмая

В имении соседки Пушкина по с. Михайловскому, но не в Тригорском, а в Малинниках, в октябре того же 1829 года теплым и тихим вечером около дома сидят на скамейках за круглым зеленым столом, на котором самовар, одетые по-осеннему, но с открытыми головами, Пушкин, Осипова и дочери ее Анна и Евпраксия, которую сокращенно зовут Зизи. Деревья стоят уже голые, зато много опавших листьев на дорожках около куртин с цветами, побитыми заморозками.

Полная, низенькая, с заметно выпятившейся пухлой нижней губой, Осипова говорит Пушкину:

– Все приказчики, и все управляющие, и все ключницы воруют, Александр Сергеич!.. Это общее правило!.. Чуть только помещикам некогда управлять имениями, а еще лучше, когда они живут в столицах или где-нибудь служат, то управляющие отлично этим пользуются – кто себе враг? Ваш, конечно, тоже наворовал порядочно вообще… А уж пока вы ездили на Кавказ, тем более!

– Черт с ним!.. – рассеянно отзывается Пушкин. – Иметь дело с мужиками, с покосами, с четвертями ржи – ведь это такая дьявольская скука, что пусть его лучше ворует, только бы я об этом не слышал!

– Конечно, так, дорогой мой Александр… Сергеич, однако же ведь проценты в ломбард вносить надо! – напоминает Осипова. Но Пушкин, оглядываясь кругом, отвечает:

– Тоска!.. Какая тоска! Я думал, что вот приеду сюда, и как рукой снимет, – нет, тоска!

– Это у вас от тяжелых сцен, какие вы видели там, на войне… правда? – старается понять его очень полная, уже 28-летняя Анна Николаевна.

– На войне? Анет, что вы! – оживляется Пушкин. – Напротив, там было очень весело! И как я все время жалел, почему не пошел на военную службу… в свое время, конечно, когда выпустили из Лицея. Вон молодой Раевский – уже генерал!.. Если бы я был генералом, я, конечно, мог бы жениться… на вас, Анет… или на вас, Зизи, кристалл души моей!.. А теперь что же я такое? И все отец! Ведь вот же мой братец Левушка отличается там, в Турции… Не знаю, будет ли генералом, а чистый спирт дуть может. И для него шкатулка скупца, которого зовут Сергей Львович, всегда открыта!

– Неужели вы могли бы служить в полку, Александр Сергеич? Я сомневаюсь! – качает головой недоверчиво Зизи, которая на восемь лет моложе сестры и не успела еще располнеть.

– Зизи, моя прелесть! Разве я сказал «служить»? Боже меня избави! Я хотел бы быть только генералом! Ка-ак это было бы чудесно! Прийти к мамаше красавицы и сказать ей: «Э-э, сударыня… я-я, сударыня… пленен красотой вашей, черт возьми, дочки, э-э… И я надеюсь, что э…» Тут подкрутить ус, блеснуть эполетами и дюжиной всяких там крестов, щелкнуть шпорами, и мамаша побеждена и лепечет: «Натали ваша!»

– На-та-ли? Какая Натали? – быстро подхватывает Анет.

– Или Анет, или Зизи, дело совсем не в имени, – выкручивается Пушкин.

Но Осипова замечает, глядя на него пристально:

– Можно думать, что вы делали предложение какой-нибудь Натали, и вам отказали, мой друг!

– Ну-ну-ну, «отказали»! – притворно возмущается Пушкин. – Дурак я делать предложение в таком доме, где мне откажут? Тем более что в «Москве ведь нет невестам перевода»… Еду в Петербург на днях.

– Где ваша Оленина? – язвительно вспоминает Анет.

– Какая же она моя? Нет, она совсем не по мне. Правда, одно время она мне очень нравилась… И я охотно бы выпил стакан рейнвейна на ее свадьбе с кем-нибудь другим, но не со мной.

– Хотите рейнвейна? – живо вставляет Осипова. – Есть у меня бутылка. Зизи, принеси! И стакан!

Зизи уходит в дом. Пушкин быстро вскакивает, захватывает пригоршни опавших листьев, осыпает ее сзади и хохочет. Зизи грозит ему пальцем и скрывается в дверях дома.

– Что значит старинная дружба, Прасковья Александровна! – говорит Пушкин, касаясь пальцами плеча Осиповой. – Вы меня поняли с одного намека. Я вспомнил ящик прекрасного рейнвейна, который дал мне на дорогу в Арзруме мой Раевский.

– Александр… Сергеич, я все-таки не хочу верить, что вы к нам ненадолго. Ведь осень – ваше любимое время, а теперь она такая сухая, теплая… – вкрадчиво отвлекает его к настоящему от прошлого Осипова.

– Это-то и плохо! Я буду только ходить, ходить… ходить!

– Прекрасно! Чем же плохо? Будем ходить вместе! – сразу предлагает Анна Николаевна.

Зизи, которая приносит бутылку и стакан, добавляет:

– Будем ездить верхом!

– Будем искать маслят! Есть еще грибы! – вторит ей толстая Анет.

– С наслажденьем выпью вина… – говорит Пушкин, наливая себе стакан. – Ну, какие уж теперь грибы… А писать, писать лучше в Петербурге, чем здесь. Теперь там погоды сквернейшие! Дожди, дожди, дожди… Ветер с Невы. Разводы войск в присутствии его величества… Булгарин ругается в своей «Пчеле»… А ты себе лежишь на диване в трактире Демута и пишешь, пишешь, пишешь, пишешь, ух! – И он чокается с чашкой Осиповой и пьет.

– За то, чтобы вы написали как можно больше! Вам теперь есть о чем писать! – желает ему Осипова.

– Да, вот и вы тоже, как Паскевич! Он думает, дурак, что я буду писать об его победах! Не буду! Ни за что не буду! – отрывисто, между глотками, говорит Пушкин.

– И в самом деле, что мы приобрели благодаря солдафонству молодого царя, которое я ненавижу? Только Грибоедова потеряли! – либеральничает псковская и тверская помещица.

– Извините! Паскевич приобрел миллион и жезл фельдмаршала, граф Дибич приобрел тоже миллион и жезл фельдмаршала… Мало вам, – разъясняет ей Пушкин.

– Неужели по миллиону обоим? – изумляется Анет.

– Александр Сергеич, а что бы вы делали, если бы вам дали миллион? – любопытствует Зизи.

– Должно быть, проиграл бы в карты, – не задумывается над ответом Пушкин.

– Как? Целый миллион? – пугается Анет.

– О, деревенщина! Некий князь Голицын в Москве в одну зиму проиграл двадцать тысяч душ, – а это сколько, если даже всего по 200 рублей за душу? – спрашивает Пушкин.

– Четыре миллиона! – быстро сосчитывает Осипова.

– Вот! Видите, сколько! За одну зиму!.. А то еще я знаю, есть в Москве такой старик, говорят, промотал тридцать миллионов! А в Малинниках сейчас есть человек, который очень одобряет его за это!

– Не понимаю, почему вы его одобряете! – удивляется Зизи.

– Сказать? – забавляется Пушкин.

– Скажите, конечно.

– Налейте мне еще рейнвейну, тогда скажу!

– Я догадалась! – говорит Анет, наливая вина в стакан. – Промотал тридцать миллионов! Ведь это какой сюжет для романа, а? Я угадала, Александр Сергеевич?

– Гм… Пожалуй, Анет, вы правы… – задумчиво пьет вино Пушкин.

– Кто же это такой? – стремится и не может догадаться Осипова.

– Один фабрикант и заводчик… – отвечает небрежно Пушкин.

– А по фамилии?

– Забыл я его фамилию… Промотал тридцать миллионов наличными, но, кроме того, имеет еще и полтора миллиона долгу! Каков старичок?

– Непостижимо! Даже и подумать нельзя, куда можно девать столько денег! – застывает с открытым ртом Анет.

– Ну хорошо! А почему же вы его одобряете? – все-таки добивается узнать Зизи.

– Ах, какое ненасытное любопытство у этой Зизи!.. Хорошо, я скажу, мне что!.. Потому что на этом одном я основал свои надежды… И я еще не потерял их, понятно вам?

Зизи показывает кончик мизинца:

– Ни вот сколько!

– Как? Вы хотите, чтобы я вам сказал больше? Не скажу ни слова даже на дыбе! – грустно шутит Пушкин.

– А за что вы пили второй стакан? – спрашивает Анет.

– Разве я не сказал? Ну, а теперь уж поздно, – выпил! И как темнеет! Надо идти к себе… Признаться, мне очень хочется спать! – подымается Пушкин.

– Неужели уходите? – пугается Анет.

– Посидите, Александр Сергеич, что вы! – просит Осипова.

– Пора, пора! Простите!

– Нельзя сказать, чтобы вы были сегодня в ударе! – замечает Зизи.

– Да, вы что-то невеселы, мой друг! Должно быть, устали с дороги? – хочет догадаться Осипова.

– Скучно, правда! – тянется Пушкин. – Разве пойти погулять перед сном?

– Я пойду тоже с вами, друг мой! – (Поднимается и Осипова.)

– И я! – встает Зизи.

– Я тоже! – встает Анет.

Но мать говорит им значительно:

– Нет! Вы останетесь дома… Нам с Александром Сергеичем надо поговорить о его хозяйственных делах…

– Отчего же нам нельзя этого послушать? – удивляется Зизи.

– Я тебе сказала, что ты не пойдешь! – выразительно смотрит на нее мать.

– Очень странно! – замечает, отвернувшись, Анет.

– Что странно? Что странно?.. Говори, что странно? – накидывается на нее мать.

– Мы с вами наговоримся завтра, Анет!.. И с вами, Зизи! До свиданья! До завтра! – машет шляпой Пушкин, отходя в сторону.

– До свиданья! – недовольно говорит Зизи.

– Только вставайте пораньше! – просит Анет.

– Непременно! – обещает Пушкин и уходит под руку с Осиповой.

Анна, некоторое время упорно глядя им вслед, говорит вполголоса:

– Мама становится совсем неприлична, когда приезжает Пушкин!.. Да, неприлична!

– И какой глупый изобрела предлог, чтобы уйти с ним, когда уже темно: поговорить о хозяйстве! – добавляет Зизи.

– Хорош тоже и Пушкин! Ведь мама уже старуха, старуха! Ведь ей уж под пятьдесят! – почти выкрикивает Анет.

– Мерзость! – С искаженным лицом Зизи хватает со стола стакан и швыряет в ту сторону, куда скрылись Пушкин и Осипова. Слышно, как он разбивается там об что-то твердое.

– Стакан, положим, ни в чем не виноват, Зизи! – тоскливо говорит Анна.

– Это стакан, из которого пил Пушкин! – поясняет Зизи.

– Хорошо, вот я скажу ему это завтра! – грозит Анна.

– Скажешь? Ну что ж! И говори, говори!.. Ка-ка-я глупая!.. Разве ты не поняла, что он в кого-то смертельно влюблен там, в Москве?.. Может быть, тебе это и не больно, потому что ты – рыба, рыба, а мне… нет! – вскрикивает Зизи.

– Ты думаешь, что ты больше меня его любишь? – горько, хотя и тихо говорит Анна. – Нет, Зизи!

– Больше! Больше! Больше! – кричит Зизи и убегает в дом, сдерживая рыдания.

Глава восьмая

Петербург, март 1830 г.

Комната Пушкина в гостинице Демута, которую тогда называли обычно «трактиром». Часть комнаты отделена деревянной перегородкой: это спальня. Прихожая отделена малиновым тяжелым драпри. Комната довольно просторна. Мягкая мебель. На столе две бутылки вина, закуски, конфеты в коробке, орехи кучей, фрукты на тарелке. Горят две свечи в бронзовых шандалах.

Пушкин по-домашнему в халате. У него гость – Дельвиг, который в подавленном состоянии и говорит глухо:

– Я никому не жаловался до сих пор, поверь, Пушкин! Только тебе говорю это, в силу нашей старинной дружбы… Тяжело, очень тяжело… Ты ведь знаешь, я так любил свою Сониньку, что если бы самодур ее отец не отдал бы ее мне, то я и не знаю, что я мог бы тогда сделать. А он всячески препятствовал. И приданое давал ничтожное, восемьдесят тысяч всего, а 130 душ только по завещанию… С какой же целью это? Чтобы я сам отказался от нее… от Сониньки. Но я ведь не отказался. Я писал тогда ей, что отец ее переступит через мой труп, если… И я бы сделал тогда именно так: у меня была тогда такая мысль. Я бы не уступил тогда никому свою Соню… Но вот, прошло каких-нибудь пять лет, и наша общая с нею жизнь, она рушится, мой друг! Она, эта жизнь, кажется ей, конечно, узенькой, пресной… Ей хочется блеску, большого общества… Да, да… Ей скучно… Четыре года не было детей, и вдруг беременна!.. А что, если не от меня?

– Мне всегда казалось, что журнальная работа ее занимала, а? – пробуют отвести друга от главного Пушкин.

– Журнальная работа?.. Да, я привлекал ее всячески к этой работе. Она, как тебе известно, сама переписывала материал для «Северных цветов», но… если стихи бывали длинны, они ей не нравились потому уже, что долго приходилось переписывать. И тогда только и слышно было: «Ах, как длинно! Боже мой, как это длинно, как скучно!.. И неужели все надо переписывать? Неужели нельзя урезать тут половину?..» Даже «Переселение душ», и то она спрашивает: «Докуда переписывать? Неужели все?» «Пиши, – говорю, – до точки». А ведь Баратынский никаких знаков препинания не ставит, кроме запятой. И в конце у него всегда стоит запятая.

– Ха-ха-ха! Прости, голубчик! – спохватывается Пушкин.

– Да, запятая!.. Все-таки нельзя же быть до такой степени беспомощным в грамматике большому, как он, поэту! Он у меня спрашивает вдруг, ты представь: «А что такое родительный падеж?»

– Ха-ха… Ничего, конечно, нет веселого в том, что ты говоришь… Ну а как же насчет Софьи Михайловны есть у тебя веские подозрения?

– Ну, уж этап подозрений мною пройден, конечно… Об этом я тебе не говорил, а вот теперь… Э, какая грязь, грязь какая!.. Дичь! Невероятно! Тяжело, милый?

– Но все-таки с кем же… она тебе изменяет? – решается спросить Пушкин.

Но Дельвиг умоляюще протягивает к нему руки:

– Нет! Оставь, оставь! Разве можно? Не все ли равно с кем?.. И какое это страшное слово «изменяет»! Грязь, грязь!.. Дичь!.. Я совершенно выбит из колеи!

Пушкин наливает ему вина.

– Выпьем… за то, чтобы все, о чем ты говоришь сейчас, оказалось дичью, а твоя Софья Михайловна – безупречной женой!

Дельвиг горько качает головой.

– Это уж звучит как явная нелепость! Что же, будем пить вообще за нелепость.

– Друг мой Дельвиг, нелепость уже в том, что мы влюбляемся в женщин, как будто женщина это и не человек, а какой-то, черт ее знает, серафим, небожитель? А она – просто мерзость и дрянь! И никто так метко и верно не говорил о женщине, как Шекспир в «Цимбелине»… Карс, Карс!.. Подумаешь, какая неприступная твердыня Карс!.. А он, этот Карс, гораздо раньше Паскевича, между нами говоря, очень бездарного генерала, был взят чумою! Сначала пришла туда чума, а потом уж на ее объедки – Паскевич! И совершилось, видишь ли ты, чудо военного искусства: Карс пал!.. А он уж давно готов был упасть и только посматривал, в какую бы ему сторону свалиться! Нет ли где соломки, соломки! Ты не знаешь в Москве такого архивного юношу – князя Мещерского? Платона Мещерского?

– А что этот Мещерский сделал?

– Победил мамашу Карса и взял Карс!.. Так мне передавали!

И Пушкин вскакивает и начинает метаться по комнате.

– Не понял я, о каком Карсе ты говоришь…

– Черт с ними, все равно! Выпьем за падение Карса!.. И за всех Паскевичей и Мещерских, черт бы их побрал!.. Я просился в январе за границу или даже чтобы в Китай хотя пустили с русской миссией… Из Китая, разумеется, можно бы было вырваться куда угодно, только бы не оставаться в моем милом отечестве, где черт меня догадал родиться с умом и талантом!

– Бенкендорф отказал, конечно?

– Еще бы не отказал! Они с царем еще из-за Арзрума не перестали на меня дуться. Моя ссылка на Паскевича, конечно, не помогла. Мало ли что Паскевич? Как смел я у Паскевича проситься, когда есть царь, без воли которого в России и общественного нужника не смеют построить. Что? Нужник? Давай проект на высочайшее утверждение! И план, и фасад, и смету! И какой архитектор составлял проект? Не бывший ли декабрист?.. Как могла появиться в голове Пушкина столь дерзкая мысль, ниспровергающая власть и законы, проситься в действующую армию, к-о-то-рая за границей?! Вот в чем тут было дело! За границей, да! И вот, за границей я был! Был, да!.. А что, мерзавцы? А? Как я их подвел, Дельвиг! Как я их одурачил!.. Не смеют теперь уже сказать, что не пустили, мол, Пушкина за границу!.. Был за границей Пушкин!.. Был, сукины дети!.. Я когда переехал пограничную речку Арпачай, и сказал мне казак-вестовой: «Вот уж мы и в Турции, ваше благородие!» у меня сердце запрыгало от радости: наконец-то перешел я русскую границу… А знаешь ли, все-таки веселая штука война: смерть около тебя так и вьется и жужжит, как шмель.

– Можно подумать, что ты и ездил только за тем, чтобы быть к ней поближе! – отзывается угрюмо Дельвиг.

– Может быть… Я когда с пикой гнался вдогонку за турками, ты знаешь, я ведь был от смерти на волосок! Турки в меня стреляли… И если бы не Семичов, нижегородец, который со своим эскадроном меня выручать пустился, может быть, мы и не говорили бы с тобой теперь, мой милый!

– Веселого в нашем разговоре мало…

– Да. Немного, ты прав… Мой Карс скачет и пляшет в Москве на всех балах. «Литературная газета» нам с тобою не удается…

– А забот с нею – выше головы!.. И не лучше ли ее прекратить нам самим? Ведь она никакой прибыли не дает! И черт с ней!

– Зачем же спешить? Ведет ее Сомов и пусть его ведет… Нет в России интереса к литературе, но, может быть, появится? Должен же появиться когда-нибудь, а?.. Но князь Платон Мещерский каков? Вот тебе и архивный юноша! Что, если ему в самом деле удалось, чего не удалось мне! Вот будет афронт! Эх, брат! Давай выпьем за погибшую для нас красоту!

Он перестает кружиться по комнате, хватает стакан, тянется чокаться.

– Я все-таки не теряю надежды, что Сонинька… – упорно глядя не на Пушкина, а в свой стакан, бормочет Дельвиг. – Как же так, подумай! Ведь пять лет общей жизни! Не мало! Литературный труд… Ведь она об этом труде мечтала, когда была девицей. Я доставал ей книги, она много читала… И вот… вот что из этого вышло!

– Знаешь ли что, Дельвиг? Тряхнем стариной, поедем к девкам! Это лучшее лекарство от наших болезней! – вдруг предлагает Пушкин.

– Ну, что ты, что ты! С ума сошел! – пугается Дельвиг.

– Вот тебе на! Чем это плохо? Махнем к Софье Астафьевне! У нее порядочная кунсткамера девиц.

– Ты – другое дело, ты – холост, а я…

– Женат? Что из того? Допустим, что даже ты самый счастливый из мужей, но позволь, позволь!.. Это не ты ли когда-то приглашал к девицам Рылеева, а? Не тебе ли он ответил точно так же: «Помилуй, брат! Я женат!» А ты что ему сказал на это?

– Ну, уж не помню.

– Я тебе напомню!.. Ты тогда был весел и холост, и ты сказал так: «Почему же тебе не съездить к девицам, хотя ты и женат? Разве ты никогда не обедаешь в ресторации, хотя у тебя дома и есть кухня?» Вот что ты ему сказал, покойнику! Это было прекрасно сказано! Позволь мне повторить это тебе же самому!

– Грязь, грязь!.. Дичь! – машет руками Дельвиг.

– И если уж это средство не поможет, то черт тебя возьми!.. Раз ты женился, ты должен был иметь в виду друзей! Это закон, его же не прейдеши!.. Правда, Софья Михайловна была всегда так нежна с тобою, что…

– Ах, у нее такое золотое сердце!.. Послушай, ради бога, никому не говори, что я тебе сказал тут под пьяную руку! Очень прошу!

– Ну зачем же я буду говорить это? Говорить то, что, должно быть, всем и без меня известно, так как мужья об измене жен узнают последними, это старо как мир!

– Но разве же Сонинька мне изменила? Ты разве слышал об этом? – вдруг очень тревожится Дельвиг.

– Ты же сам только что сказал, чудак ты!

– Нет, это только мои предположения… Пожалуйста, сделай из этого тайну! Даешь мне слово? – хватает Дельвиг Пушкина за руку.

– Хорошо, хорошо, отчего же!.. Вот допьем и поедем.

– Мне не хочется никуда отсюда ехать… У тебя тут такой хороший…

– Кабак, ты хочешь сказать? Да, довольно уютный. Кстати, знаешь, как Вяземский сострил насчет Приютина, имения Олениных? «Или тебя Оленины не хотят уже приютить в своем Приютине?..» Но от Олениной, между нами говоря, я отказался сам! Я только разыграл комедию, будто мне отказали. Надо же было пощадить девическую репутацию. Вот почему вышло так, что и Оленины говорят: «Мы отказали Пушкину!» – и Пушкин говорит! «Да, мне действительно отказали!» Черт с ними! Мне-то что? Не мне замуж выходить, а ей. А на меня, должен тебе сказать, напал великий страх, как только я увидел, что и она согласна, и все они согласны… Нет, как хочешь, – свобода, свобода, – разве можно променять ее на какие-то кисейные тряпки и мокрые пеленки? Так, представь, что ты опять свободный казак, и едем к девкам!

И Пушкин обнимает Дельвига, пытаясь стащить его с места, но тот твердит:

– Как хочешь, я не поеду!

– А что же ты намерен делать?

– Буду сидеть здесь, пока ты меня не прогонишь.

– Чтобы я стал гнать моего Дельвига? Нет! Но если Магомет не может прийти к девкам, то девки-то, черт их возьми, могут ведь прийти к Магомету! Отчего нам не пригласить дежурных? Есть ведь такие, что дежурят около трактира! Я сейчас!

И Пушкин делает попытку броситься к двери, но Дельвиг крепко держит его руку:

– Не надо, милый!

– Как это не надо? Надо!.. Но чтобы я сложил свою свободу к ногам Карса, ни за что! Пусть она выходит замуж за Мещерского, пусть ее атакует даже сам царь, который оказался не очень горазд брать настоящие Карсы, а также Шумлы и даже Варны!.. Воин!.. Не-до-ста-точно быть трех аршин росту, чтобы играть роль Петра Великого! Надо иметь еще и гений, о чем цари вообще забывают… Итак, я сейчас скажу, кому надо, ты посиди, подожди…

И Пушкин, высвободившись из рук Дельвига, быстро выбегает из комнаты.

Оставшись один, Дельвиг снимает очки, долго протирает их платком, надевает, осматривается кругом и бормочет:

– Черт, как плохо видно! – снова снимает и протирает, потом лениво пьет вино.

Пушкин вбегает веселый.

– Ну вот, долго ли? Сейчас будут!.. Сказал, чтобы хоть каких-нибудь, рублевых, что ли, все равно. И не беспокойся, мигом будут! По крайней мере, уважать можно: продаются открыто, а не под всяким флером и вздором и фиговым листом! И никаких вопросов о том, как к тебе относится царь, да что ты хотел сказать в стихах «На смерть Андрэ Шенье»! Ка-ку-ю было историю раздули из-за этих стихов! Однако могут начать новую историю из-за двух-трех строчек в каких-нибудь новых стихах… Нет конца! «Бориса Годунова» царь запретил печатать «за тривиальность выражений» и черт знает за что еще! Кажется, просто смута 1605 года напомнила ему «14-е декабря»… Вот, видишь, как хорошо, что я один, как перст! А если бы был женат?

– Стал бы писать оды на тезоименитства их величеств… И так уж твою «Полтаву» кое-кто зовет «Болтавой»…

– О, мой Дельвиг, как ты сегодня желчен!.. Полтава-Болтава… Да, говорят. И я уже слышал это.

Он наливает Дельвигу вина, и тот вдруг с подъемом тянется с ним чокаться:

– Выпьем за то, чтобы с меня сняли очки! Все девицы, все женщины вообще казались мне красавицами, когда я ходил без очков! И какое же страшное… количество… уродов… появилось на свете, когда я надел вот эту гадость!

Он срывает с себя очки и пытается кинуть их на пол; Пушкин хватает его за руку.

– Погоди! Не бей! Они тебе еще пригодятся! А вот когда придут сюда девицы, ты очки сними, потому что едва ли они будут красавицы! Много ли купишь красоты за рубль?

– А они, может, и не придут!

Прислушиваясь к шагам в коридоре, говорит Пушкин:

– Кажется, уже идут!.. Я ведь сказал тебе, что они дежурят у подъезда!

Раздается стук в двери.

– Можно, можно! Входите! – кричит Пушкин.

Раздвигаются драпри я входят две девицы в поношенных бурнусах, в теплых шалях. Быстро оглядывая комнату и двух в ней мужчин, держатся они наигранно развязно.

– А-а! Парочка к парочке – селезень к гагарочке! – говорит первая девица.

– Ого! За вином не посылать, есть! – добавляет вторая.

Быстро раздеваются они, бросая шали и бурнусы на диван.

– Каковы, а? – подмигивает Дельвигу Пушкин.

Дельвиг надевает было по привычке очки, но тотчас же их снимает.

– Лучше без очков!.. Куда бы их сунуть, чтобы не разбили?

Он ищет места для очков и кладет их на подоконник. Первая девица подходит вальковато к столу:

– Ну, здравствуйте, будем знакомы!

Она подает руку Пушкину, потом Дельвигу и не может не вскрикнуть о Дельвиге:

– Ах, белый какой да толстый, похожий на немца! Очень мне такие нравятся!

Стремится, обняв Дельвига, усесться к нему на колени, но он испуганно отодвигает ее на стул рядом.

– Садись-ка вот здесь, красавица, а то у меня колени болят!

– Уж видно какие-то до нас отсидели! – находит что сказать вторая девица. – А мне вот такие кудрявые нравятся! Этот барин как раз посередке по мне! – И она облапливает голову Пушкина.

Она смешит Пушкина и своими ухватками и словечками.

– Ха-ха-ха! Слыхал, Дельвиг? «Как раз посередке по мне»!

– Чорьть-те што, какие зубы белые, как белоглиняные! Мне бы дал, а то у меня спорченые! – не устает восхищать Пушкина вторая девица.

– И «чорьть-те што» хорошо! В какой же это губернии так говорят? Постой, постой, сейчас вспомню!

И Пушкин щелкает пальцами, вспоминая.

– Она кирсановская мещанка родом, – приходит первая ему на помощь.

– Ну вот, я и хотел сказать – Тамбовской губернии! Значит, Баратынского землячка!

– А губы какие красные! – продолжает разглядывать потомка арапа кирсановка.

В тон ей тянет Пушкин:

– А баки какие длинные!.. Ну, хорошо, познакомились! Тебя как звать? Катя?

– Угадал мое имя! – восхищается первая, которая с Дельвигом.

– А я и вовсе Варя, – сообщает вторая.

– Ну хорошо, я прекрасно… Катяваря, Варякатя, Варякатя с Катяварей… Дельвиг!.. А хороши ведь, а? Весьма непосредственны!

– Чтой-то мы ему не по нраву? – спадает с тона первая девица.

– Говорят тебе, ему уж наша сестра коленки все отсидела, – повторяет свое вторая.

Пушкин хохочет.

– Ха-ха-ха! А ведь правда! Коленки у него действительно отсижены, а так он малый ничего, веселый… Он разойдется!.. Дельвиг, угощай свою даму! Что ты устремил на нее созерцательный взор? Ей-богу, она очень мила!

– Сразу видать, что из немцев: по-нашему говорить не может, – пытается задеть Дельвига вторая девица, чем веселит Пушкина.

– Ха-ха-ха! Посмотри ты, какой у них глаз наметанный!

Дельвиг же, вдруг пораженный, упорно глядит на вторую девицу и говорит тихо:

– А знаешь, она очень… очень похожа на Сониньку! Даже страшно!

И в подлинном испуге, дрожащей рукой тянется он за очками.

Пушкин подхватывает это, останавливая его руку: