Текст книги "Невеста Пушкина. Пушкин и Дантес (сборник)"

– Точь-в-точь сестры! Я, знаешь ли, тоже удивлен! А что, если они дочери одного отца? Только одна – законная, другая – беззаконная… Но я ведь могу тебе ее уступить… Подсунь мне свою Катюварю, а себе возьми эту Варюкатю!

– Нет, что ты, что ты! Страшно!.. Послушай, я лучше пойду домой!

Дельвиг пытается подняться, но Пушкин не позволяет ему подняться.

– Что ты? Что ты? Надень очки и сиди!

Он достает очки с подоконника и подает Дельвигу. Тот поспешно их надевает и глядит на вторую девицу.

– Ну что, Тося? Похожа на Сониньку?

У Дельвига обрадованный вид:

– Нет! Совсем нет!.. Ни малейшего сходства!

– Ну, вот то-то же… Налей-ка вина своей Варекате! Она, право, хорошенькая!

Дельвиг наливает ей вина дрожащими руками и бормочет:

– Как я испугался!.. Как много показалось скверного!.. Выпьем?

И он нежно гладит свою девицу по острому плечу.

– Давно бы так! Явственный немец, не знает, как с девицами обращаться! – поощряет его первая, отчего Дельвиг впадает вдруг в игривый тон:

– Я не знаю? Не-ет! Я знаю! Я-то знаю!.. А ты посмотри, какие у этого барина когти! Видишь?

И показывает на ногти своего друга.

– Батюшки-господи! Как у черта! – всплескивает руками первая и кричит подруге: – Варька, гляди!

Удивляется, шлепая в ладоши, и другая:

– Мамушки! А я не заметила!.. Как у черта!

А Пушкину весело:

– Ха-ха-ха! И где они видали черта? Вот счастливицы! А мне ведь никогда не случалось!

– И зачем такие отпустили? Ножниц, что ли, нет? Приходи ко мне, я дам! – советует первая девица.

– У чертей, признаться, таких когтей я тоже не видал, а вот у одного покойника случилось видеть… Это я в Ревеле… не знаешь, есть такой город у нас – Ревель? – обращается к своей Катеваре Дельвиг.

– Я слыхала! – заявляет другая.

– Ну вот… В Ревеле, в старом соборе… В нем уж теперь не служат, и это не русский собор… И вот в нем лежат такие мощи…

Но первую девицу возмущает такая явная нелепость:

– Как это? Не русский собор и вдруг мощи в нем! Вот врет, только не на дурочку напал!

Это веселит Пушкина:

– Ха-ха-ха! А что, брат Дельвиг? Это тебе не лицеисты, чтобы им истории всякие выдумывать!

– Сущая правда! Если бы я это придумал! Сам видел, своими глазами! – убеждает он Катюварю.

– А в очках тогда был или без очков? – справляется та.

– Браво! Ха-ха-ха! Пей! Ма-лад-ца! – кричит Пушкин.

Но Дельвиг продолжает спокойно:

– Был я в очках и отлично все видел… Мощи эти были одного герцога дю-Круа, герцога, понимаешь? – (Тормошит первую девицу.) – Это даже больше чем князь! Но был он великий грешник: не платил никому долгов. И накопилось за ним целых восемьдесят тысяч талеров долгу! И вот духовенство выставило его за такой грех из собора да на мороз! Покойник промерз, как железо… А потом сунули тело его в такую селитряную пещеру!.. селитряную, поняла? Он там проселитрился, как ветчина… Да так и остался, какой был умерши. Только ногти отросли у него, как вот у этого грешника. – (Показывает на Пушкина.) – И лежит он в соборе нетронуто, как вчера умер, вот уж 125 лет! И его показывает там кистер за деньги… Поезжай как-нибудь, если наберешь денег, увидишь.

– Вот соврал-то – недорого взял! – не верит вторая девица, а первая девица, показывая пальцем на Пушкина, хохочет:

– А у этого-то какие же ногти вырастут, как помрет? В аршин, ей-богу, в аршин! Мамочка! Ха-ха-ха!

– Ха-ха-ха! – вторит ей Пушкин. – А мне и в голову не пришло такое! Ма-лад-ца! Пей!

– Гитары нет у вас тут? А то бы сыграли… – заученно спрашивает одна из девиц, но раздается стук в двери.

– Никак стучат? – говорит другая.

Кто-то пришел совсем не вовремя, и это сердит Пушкина:

– Какой там еще черт? Вот уж некстати!

Но он встает и идет к двери, запахивая халат.

Тем временем вторая девица справляется у Дельвига:

– Насчет мощей-то немецких соврал али правда?

– Истинная правда, – отвечает, прислушиваясь, Дельвиг.

– Поэтому он святой, этот… князь? – любопытствует девица.

– Первостатейный мерзавец! – отвечает Дельвиг.

Отворяется дверь. Входит Пушкин и с ним Лужин, его знакомец по Москве.

– Г-н Лужин, из Москвы… – возбужденно говорит Пушкин Дельвигу – Это Дельвиг… барон Дельвиг, поэт.

Лужин и Дельвиг подают друг другу руки. Лужин смотрит на девиц, девицы на Лужина.

– А это – Кативари… – продолжает Пушкин. – Они сейчас уйдут… Раздевайтесь! Садитесь.

Лужин, улыбаясь конфузливо, садится было, но тут же встает.

– Нет, я ведь только на одну минуту, Александр Сергеич! И раздеваться не буду, простите! Меня ждут внизу мои… с кем я сюда зашел… Я просто выполняю поручение Вяземского, Петра Андреича… На одном балу видал я м-м Гончарову и дочку ее, Натали…

– Как? Натали, Натали видали? – весь так и вскидывается Пушкин, просияв необычайно.

– Да, и по строжайшему приказу Петра Андреича заговорил с ними о вас, – сообщает Лужин.

– Обо мне?.. И что же? Что они? – меняясь в лице, спрашивает поэт.

– Обе они, и мать, и дочь, передавали вам поклон… Сердечный поклон… это было подчеркнуто мамашей… сердечный!

– Неужели? – попеременно то бледнеет, то краснеет Пушкин.

– Очень им хотелось знать, когда вы соберетесь опять в Москву… – продолжает Лужин.

– В Москву? Вот какое совпадение желаний! Я… Я сегодня ночью собирался ехать в Москву! Я совершенно собрался было ехать в Москву, да вот пришел он… вот пришел Дельвиг и задержал… Родной мой! Какую вы мне привезли радость! – И Пушкин бросается обнимать Лужина.

– Я очень рад, что вас обрадовал, Александр Сергеич!.. Однако мне надо идти к своим… Ждут меня, неловко… До свиданья!

Он прощается с Пушкиным и Дельвигом и идет к двери. Пушкин его провожает.

– Это какой такой мужчина? – спрашивает встревоженно первая девица.

– Не знаю… Из Москвы кто-то, – отвечает Дельвиг.

А вторая девица вдруг запускает руку в конфеты, советуя первой:

– Катька! Бери и ты! Чего сидишь зря? Можно? – справляется она все-таки у Дельвига.

– Бери, бери, ничего… Хозяин добрый, – отзывается Дельвиг.

– Ну, решено! Еду в Москву! – кричит вбегая Пушкин.

– Вот тебе на! Завтра! – удивляется Дельвиг.

– Как завтра? Сегодня! Сейчас!.. Вот что, девы! Берите себе все конфеты! И все орехи! И денег вам сейчас дам! И бегите! Бегите!

Он достает кошелек, отсчитывает деньги.

– Вот так раз! – удивляется одна из девиц.

– Что ты выдумал? Куда ты поедешь ночью? – не хочет верить Дельвиг.

– Как куда? Как куда, милый мо-ой?.. К Натали! В Москву! Ты ведь слышал? На штурм Карса! Дельвиг, Дельвиг! А что, если Карс и в самом деле будет взят мною?

И он обнимает Дельвига, срывает его с места и начинает вертеть его по комнате.

Девицы с конфетами и орехами в обеих руках стоят, вытаращив на Пушкина глаза.

Глава девятая

Москва, 5 апреля 1830 г., суббота Страстной недели. Дом Нащокина. Довольно большая комната, очень затейливо и вполне безалаберно обставленная. На стенах портреты Нащокина работы многочисленных молодых художников, которым покровительствовал Нащокин. Кроме того, портреты его сожительницы цыганки Ольги Андреевны; изображения его лошадей и охотничьих собак. Всюду масса безделушек и украшений, также старинное оружие и прочее.

В комнате Нащокин и Пушкин перед двухэтажным стеклянным домиком, весьма изукрашенным.

– Поразительно! Столько мастерства! – восхищается Пушкин.

– Работали мастера Вены, Парижа, Лондона… Обошлось это мне в сорок тысяч рублей… А ведь, пожалуй, если начать продавать такую вещь, никто и десяти тысяч не даст, а? – спрашивает Нащокин.

– Разве можно продавать это! Кощунство! Это будет у тебя фамильная редкость. Перейдет к твоим внукам и правнукам! Изумительнейшая вещь!

– Если бы кто дал свою цену, я бы все-таки продал!.. На свете изумительных вещей вообще гораздо больше, чем денег, – философски замечает однолеток Пушкина Нащокин.

– Что? Проигрался? – догадывается Пушкин.

– Главное, совсем не вовремя, вот что досадно! Тут праздник заходит, масса всяких расходов, и вот… Да ничего, конечно, как-нибудь обернусь… – объясняет ему Нащокин.

– Ты обернешься, конечно, я верю! Если бы у меня были деньги, я бы тебе ссудил… Уверен, что это пустяки! Или наследство какое-нибудь получишь, а?

– Раскидывал я в уме, от кого бы можно было ожидать наследства, что-то не вспомню… Ну, да уж кто-нибудь найдется, помрет и оставит, обойдемся… А ты письмо написал Гончарихе, как собирался? – вспоминает о деле друга Нащокин.

Пушкин, вынимая из кармана сюртука письмо, машет им нерешительно:

– Вот оно! Только не знаю, отсылать или нет?

– Как же так не отсылать? Раз письмо написано, то его надобно отослать. Это у меня мигом сделают Василий или Петька.

Он отворяет дверь и кричит:

– Василий! Ва-си-лий!.. Петька!.. А вам что надо? – меняет он голос.

Чей-то густой раздается бас за дверью:

– Мне бы только на Пушкина посмотреть!

И тут же голос Нащокина:

– Нечего на него смотреть! Ва-си-лий!

Однако тот же голос жужжит настойчиво:

– Кто-то сказал: Пушкин пришел к хозяину! Ну вот я и…

И из-за плеча Нащокина просовывается чья-то взлохмаченная голова.

– А-а! Пушкин! Пушкин! – кивает голова и исчезает, потом довольный голос Нащокина:

– А-а! Петька! Ну, хотя бы ты… А то кричу и не могу дозваться.

И вот Нащокин пропускает Петьку и затворяет дверь, а Петька говорит не менее философски, чем его барин:

– Как же можно, барин, вам дозваться, когда полный дом разных народов, и у всякого, барин, своя фантазия!

– В самом деле, Войныч, очень много что-то у тебя всяких, – соглашается с Петькой Пушкин. – Я проходил, видел… Кто такие?

– Ну, где же мне знать всех, кто они такие? Один влезет, глядишь, кого-то другого притащил… Этот, в дверь заглядывал, артист какой-то. И еще, кажется, есть пятеро артистов… Потом художники… Все, конечно, народ талантливый, – объясняет Нащокин.

– Видно, что таланты! Ну, так вот, письмо! Это, Петя, письмо для меня такое дорогое, что если ты его потеряешь… – пронзительно смотрит на Петьку Пушкин.

– Ну вот, барин, как же можно письма терять! Что я, пьяный? Под Пасху пьяных не бывает, что Бог даст завтра! – отвечает Петька.

– Тут написано: «В собственные руки»… Ты постарайся добиться, чтобы непременно самой барыне Гончаровой. Скажи, что от меня, и слушай, что она скажет, – наставляет Пушкин Петьку.

– И чтобы в точности вам передать! Это я все сделаю… А идти мне в какой конец? – справляется Петька.

– По Большой Никитской, угол Скарятинского переулка… Угольный дом.

– А случится если – барыню не застану?

– Как не застанешь? Нынче все барыни дома сидят, куличи пекут, – разъясняет Нащокин. – Иди! – И Петька уходит. – А вот я свою ораву чем буду завтра кормить? Впрочем, разговеться-то им дадут, кажется, а уж на всю неделю не хватит! Стыд и срам дому Нащокина!

– Может быть, разойдутся куда-нибудь? – пытается помочь делу Пушкин.

– Часть, я думаю, разойдется, а зато другие к себе гостей приведут… – печалится Нащокин.

Это заставляет Пушкина сказать энергично:

– Эх, я бы на твоем месте с каким бы удовольствием прогнал всю эту сволочь ко всем чертям!

Но Нащокин ужасается:

– Скандал, что ты! Как их прогнать? Они все люди способные… Да и не такие вредные, когда у меня деньги бывают.

– Хотя ты и всеобщий наследник, но, послушай, так ведь тебе никаких наследств не хватит! Разве что от графа Строганова!

– Что наследства… Не так давно долг получил карточный – тридцать восемь тысяч, вот я удивился! Уж я о нем и забыл, вдруг – что такое? – получаю! – И Нащокин разводит руками, снова переживая эту приятную неожиданность.

– Хорошо, получил, и что же? – оживляется Пушкин.

– Проиграл… Очень не повезло… И последние деньги выиграл знаешь кто? Павлов, сочинитель.

– Ка-ак? Тот, который стихи пишет?

– Павлов… да… Я ему ставлю уж потом карету Ольги… Пошла к нему карета! Я ставлю вяток буланых. Поскакали к нему буланые! И хотя бы совесть имел, подождал со двора сводить, а то ведь утром же – мы до свету играли – только вышла Ольга с сынишкой, приказала заложить буланых в карету, кататься, или в ряды, он является. «А-а, запрягли уж, – говорит, – ну, вот, и прекрасно!» Сел в карету, кучера своего на козлы, и помчал! Даже и шапки не снял на прощанье, вот до чего спешил! Такую мне Ольга за это перепалку задала!

– Недаром у него такой унынье наводящий лик! Вот так Павлов!

– И Ольга со мной за это с воскресенья не говорит и смотрит фурией! – жалуется Нащокин уныло.

– Знаешь что, Войныч, женись, брат! – советует Пушкин. – Жена заведет у тебя порядок. Всех этих артистов и начинающих художников и всяких пропойц, какие у тебя тут поселяются, неизвестно зачем, выгонит в три шеи!

– Куда же она их выгонит? Если бы им было куда идти, они бы и сами ушли…

Тут за дверью опять раздаются какие-то крики, потом отворяется дверь, и один взлохмаченный втаскивает за рукав другого и кричит:

– Павел Войныч! Этому скоту, вот… ему… внушите вы правила приличия!

– А вы сами… вы-то правила приличия знаете? – спрашивает Нащокин.

– Не знает, нет! По-ня-тия не имеет, подлец! – орет второй.

– Вы видите, что у меня гость! Пожалуйста, идите отсюда! – упрашивает Нащокин.

– Тысяча извинений! – галантно кланяется первый, и оба уходят.

– Эти кто такие? – спрашивает удивленно Пушкин.

– Этих совсем не знаю… Должно быть, недавно влезли.

– Ха-ха-ха! Ты хотя бы ради завтрашнего праздника посчитал их! – советует Пушкин.

– Я полагаю, что дворецкий мой их все-таки считает… – соображает Нащокин.

– Да ведь у тебя тут может быть притон фальшивомонетчиков, воров, грабителей!.. Может быть, их давно полиция ищет! – беспокоится за друга Пушкин.

– А может быть, и ищет! Черт их знает! В самом деле ведь, прикинется художником, а на самом деле фальшивые сторублевки делает, – спокойно говорит Нащокин.

– Нет, женись, женись! Одно средство!

– Покажи дорожку, а потом уж и я!

– Знаешь, что я думаю? Я пойду завтра христосоваться с Натали! Так и быть уж, заодно и с ее мамашей. Только фрака у меня нет, вот беда. А у тебя нет ли лишнего? Ведь мы с тобой одного роста.

– Отчего же нет у меня фрака лишнего? Я тебе могу даже подарить фрак… Чтобы не было у меня фрака! – воодушевляется Нащокин.

– Ну вот, ну вот и хорошо, и прекрасно! Ты знаешь, Натали я видел недавно, на той неделе, в концерте… Говорил с ней. Ах, она изумительна! Бывает красота – просто талант, а у нее – гений, гений!

– Так что если ты, положим, женишься, то что же это будет такое? Ты – гений поэзии, она – гений красоты, два гения в одной квартире!.. Есть такая пословица насчет двух медведей в одной берлоге! – качает головой Нащокин. – Главное, чтобы она не приучалась тебя по щекам бить, а то моя Ольга так меня угодила по левой ланите за эту пару буланых и карету!.. Нехорошо. Я на нее за это тоже сердит.

– Ха-ха-ха! Войныч, Войныч! На-та-ли?.. Это чтобы Натали и по левой меня ланите? Ка-ак ты далеко смотришь!.. А знаешь что? Я, пожалуй, согласился бы и на это, только чтоб не отказали завтра! Но ведь откажет, откажет эта ведьма, ее мамаша! Непременно откажет!.. А ты женись! Непременно женись!

Дверь из внутренних комнат размашисто отворяется и входит цыганка Ольга, богато, но пестро одетая.

– На ком это, на ком ты ему жениться советуешь, а? – накидывается она на Пушкина.

– На тебе, Ольга Андреевна! Здравствуй!

Ольга гневно глядит то на Пушкина, то на Нащокина, который отворачивается, отойдя в сторону, и начинает тихо насвистывать какой-то мотив.

– Же-нить-ся? А я, может, теперь за такого и не пойду совсем! Женить-ся!.. Чтоб он и меня на карточку поставил?..

Нащокин продолжает насвистывать. Ольга подбоченивается.

– И-ишь! Свистит! Страшная суббота у людей считается, а он себе свистит! У-у, нехристь!

– Если ты не хочешь за него выходить, Ольга Андреевна, значит, ему надо жениться на ком-нибудь другой, а? Чтобы хоть научила его не свистеть по субботам! – пробует укротить ее Пушкин, но Ольга кричит:

– На другой?! – Впадая в ярость, она топает ногою. – Пусть, пу-усть! Пусть только попробует на другой! Но-жо-ом зарежу! – и убегает, сильно хлопнув дверью.

– Видал, какая, – тихо обращается к Пушкину Нащокин.

– Очень страшная! Как ты с ней живешь и не боишься?

– Разве я тебе сказал, что не боюсь?.. По-ба-иваюсь, брат!.. Так, значит, дать тебе фрак? У меня, кажется, где-то здесь есть фрак…

Он уходит за ширму и выносит оттуда фрак…

– Вот он… Новенький… Примеришь?

Пушкин, быстро сбрасывая сюртук, надевает фрак и глядится в зеркало.

– Прекрасно, а? Как на меня шит! Прелестно!

– Лучше и в Париже не сошьют.

– Ну, если уж от этого фрака Гончариха не растает, тогда черт ее побери! – кричит радостно Пушкин.

– Ра-ста-ет! – уверенно говорит Нащокин.

– А если растает, будем пить с тобою шампанское!

– Напьемся, как илоты, и будем по улице на четвереньках ползать… Идет? – обнимает Пушкина Нащокин.

– Идет! Идет! Непременно тогда как илоты на четвереньках!..

И Пушкин, обняв Нащокина, никак не может налюбоваться в зеркало на свой фрак.

Глава десятая

6 апреля 1830 г. Пасха. За окнами дома Гончаровых трезвон сорока сороков колоколов старой Москвы. В столовой длинный стол уставлен куличами, с украшениями наверху, бабками, вазами крашеных яиц, ветчиной, жареными поросятами, наливками, винами.

За столом сидят: Наталья Ивановна Гончарова, Екатерина Николаевна, Александра Николаевна, Натали, помещик Медынского уезда Калужской губернии Сверчков, очень грузный старик в штатском, и его племянник Алексис, юноша лет восемнадцати, тоже в штатском. Им прислуживают – Терентий, в ливрее, и горничная Даша, вся в розовом и белом.

Сверчков, держа в одной руке рюмку, а другой стараясь пригладить голубую на квадратной голове щетину, повествует сипло:

– И вот, голубушка, Наталья Ивановна, получилась у них, у Шестаковых, такая печальнейшая картина: там, в Саратовской губернии в том имении самом, какое они Катрин своей дали в приданое, зятек их, может быть, вы слышали, ви-но-ку-ренный завод устроил большой, кха, кха, кха!..

– Это я слышала. Пейте же вашу рюмку! – говорит Наталья Ивановна.

– Благодарю вас, что напомнили, – я бы забыл, забыл!.. Кха, кха! Вот простудился как!..

Он ищет, чем бы закусить; Терентий подносит ему блюдо с индейкой.

– Ну хорошо-с… Винокуренный… Милое дело, ведь, а? Верный доход, а?

– Я думаю! – уверенно отвечает Гончарова.

– Нет-с! Нет, не думайте этого, Наталья Ивановна! О-ка-за-лось, совсем не верный! Ока-за-лось, неу-ро-жаи три года подряд! Суховеи там… называемые суховеи, такие ветры азиатские! Выдули всю озимь сплошь! Также и яровое… А? Кха! – И начинает усердно жевать индюшатину.

– Что же, что у тебя неурожай? У другого зато урожай… Купи хлеб у другого и гони вино, – решает вопрос Наталья Ивановна.

Сверчков таращит на нее глаза:

– Ка-ак так? Кха! Из по-куп-ного чтобы хлеба вино курить? Ха-ха-ха! Наталья Ивановна, дорогая моя, что вы, что-о вы! Да ведь это во сколько же такое вино обойдется? Ведь цены там на хлеб поднялись или нет, ежели неурожай? А на вино, а? А на вино разве можно цены поднять, а? Кха! А если цена хлеба против цены вина стала тройная, тогда как?.. Вот и продали имение за долги… совсем с заводом!

– Как? Продали? – изумляется Гончарова.

– Кон-че-но! Приехала Катрин с детьми под отеческий кров, а муженек ее где-то там судится в Петербурге с кем-то… Не высудишь, не-ет! Ищи теперь ветра в поле!.. А почему прогорел? Потому что сам начал хозяйничать!.. А ты, если хочешь имение свое сохранить, ты сам не хозяйничай в нем, это вернее будет!

– А найми управляющего… – подтверждает Наталья Ивановна.

– Не-ет, не это, кха! А ты возьми бурмистра, вот кого! Бур-мистра! Где управляющий у тебя украдет двадцать тысяч, там бурмистр только две… Выгода? А как же! Бурмистр на двадцать тысяч не посягнет, бурмистр – курочкой, курочкой по хозяйству ходит: там зернышко клюнет, там другое, а управляющий, да еще немец, это целый страус! Кха!.. Страус! Да! Почему управляющий и хуже бурмистра!.. Но уж ежели ты сам хозяйничать возьмешься, то ты-ы… самого себя ограбишь до нитки, кха! До ни-итки! Кха, кха, кха!.. И пойдешь в нищих!

– Как же теперь Катрин? Вот бедная!

– Не-счаст-ная женщина!.. И родители ее тоже! А почему? Выдали дочь за черт его знает, простите, кха! Про-жек-тера какого-то! За этакого какого-то человечка с фантазией!

– А вот у меня целых три дочери! За кого же мне их выдавать замуж? – качает головой Наталья Ивановна, и Сверчков умиленно оглядывает всех трех девиц поочередно:

– Цветник! Цветник бесценный? Красавицы!.. За кого выдавать их? За гусаров! За уланов! Вот за кого! За кирасиров! За конногвардейцев!.. За ка-ва-лер-гар-дов, кха, кха!.. Вот за кого!.. Кха!.. За тех, кто служит царю, да! И царь того обеспечит, кто ему служит! За царем служба не пропадет!.. Раз ты до-слу-жил-ся до командира полка, вот ты и богат!.. Алексис! Помни это! – строго обращается Сверчков к племяннику.

– Я, дядюшка, помню, как же, – отзывается тут же Алексис, но голос его нетверд.

– По-олк, полк, вот хозяйство русского дворянина! Алексис! Так ли я говорю? – хрипит Сверчков.

– Совершенно правда, дядюшка! – поспешно соглашается Алексис и опрокидывает рюмку.

– Но-о… много не пей! Смотри! Нам еще в несколько мест заезжать! – замечает дядюшка.

– Я, дядюшка, немного… – скромно оправдывается племянник и тычет вилкой в тарелку с ветчиной без внутреннего увлеченья, но преданно.

– Определяю его юнкером в уланы… вот? Кха!.. – сообщает Сверчков Наталье Ивановне. – Это будет го-раз-до лучше, чем собак гонять в деревне, а также всякие прожекты и фантазии… Хотя, конечно, денег стоит тоже… Но насчет карт, извини! Карточных долгов твоих платить не буду, так и знай! Вот при Наталье Ивановне тебе говорю! – делает свирепые глаза Сверчков.

– Так вы советуете выдавать дочерей за военных… А если находится жених штатский? – лукаво улыбается Наталья Ивановна.

– Разумеется, если человек богатый, само-сто-ятель-ный…

– А если не так и богат? – перебивает Гончарова.

– Но на службе, да службе, конечно!.. Тогда… тогда отчего же-с? И штатские ведь тоже… Вот тебе раз! Точно не бывают у нас губернаторы даже из штатских лиц! Да наконец ведь государь наш, о-он… кха!.. И переименовать может из чина штатского в чин военный? Ты, например, сегодня действительный статский советник, а завтра по его монаршей воле ты уж и генерал-майор… И можешь носить густые генеральские эполеты тогда! – И Сверчков восторженно подымает толстый палец.

– Однако вы-то сами, кажется, никогда не носили эполет? – вмешивается в разговор Екатерина Николаевна, на что Сверчков отзывается очень живо:

– И глупо сделал, что не носил их, да!.. Глупо сделал, м-ль! Оч-чень глупо, кха!.. Про-па-ла моя жизнь, пропала! Так, ни за что! – (Ерошит горестно волосы. Терентий наливает ему вина.) – А ты мне какого? Я, братец, хотел вот этого попробовать, а? Это какое такое? – И тычет пальцем в другую бутылку.

– Это? Это – альятик, барин, – важно отвечает Терентий.

Сверчков смотрит на бутылку глубоко задумчиво:

– А-ли-а-ти-ко… да-а… Кха! Это – итальянское вино… Налей!.. По-гиб-ла моя жизнь в деревне! Но ты-ы, Алексис, ты-ы, служи, шельмец! И выпьем с тобою за прекраснейших трех невест!

Тут он пытается подняться со стаканом в руках, что наконец ему удается.

– Ка-кой цветник! Ка-кой роскошнейший цветник у вас, дорогая Наталья Ивановна!.. Ваше здоровье, ваше здоровье, demoiselles! – И он чокается торжественно со всеми и пьет медленно, смакуя вино.

– Ваше здоровье! – повторяет Алексис и пьет разрешенно весело и с большим знанием этого дела, лихо опрокидывая рюмку.

– Хорошее вино… Кха! Кха-кха!.. – густо кашляет Сверчков. – Очень хорошее вино… Но как ни божественно тут у вас, дорогая Наталья Ивановна, надо ехать, надо! В четырех еще надо мне побывать домах, и тогда уж… можно на боковую… Доброго здоровья, Наталья Ивановна! – (Целует руку.) – Алексис! Прощайся!

– Au revoir! Au revoir, madame! – нетвердо уже держась на ногах, подходит к Наталье Ивановне Алексис и тоже с чувством целует руку.

Прощаясь последовательно и со всеми барышнями, медленно уходят визитеры. Натали отходит к окну.

– Очень смешные эти Сверчковы! И, кажется, племянник еще смешнее, чем дядя! – скучающим тоном говорит Екатерина.

Не совсем твердым от выпитого вина голосом замечает ей Наталья Ивановна:

– Чем же он смешной? Он смешит, да! – смешит, а совсем не смешной!.. Вот такая, как ты, конечно, рассмешить никого не может, а в жизни… в жизни это гораздо бывает нужнее… чем серьезность!.. Такой, как этот Алексис, он карьеру себе сделает, именно тем только, что смешной!.. Ты слышала, поступает юнкером в уланский полк?.. А там переведется на Кавказ, и не успеешь оглянуться, как уж выслужился… Ты куда? – добавляет она, увидев, что Александра уходит из столовой. – Сейчас, наверно, еще кто-нибудь придет из молодежи! Может быть, князь Платон…

– Я ведь сейчас же приду, мама́á! – оправдывается Александра, а Екатерина говорит, отвернувшись:

– Князь Платон едва ли приедет…

– «Едва ли»?.. Это почему же?.. Ты успела уж с ним поссориться?.. – подозрительно смотрит на нее мать.

– И не думала, мама́á, что вы!.. Только мне кажется, что он не приедет…

– Мамáн! Пушкин! – скорее удивленно, чем обрадованно, говорит от окна Натали, на что презрительно отзывается Екатерина:

– А вот Пушкин, это скорее!

Но у Натальи Ивановны вызывающий и немного пьяный вид, когда она смотрит на свою старшую:

– А что же Пушкин? Мне м-м Малиновская очень много о нем говорила, она его хорошо знает… А также и сестра мне пишет, что царь думает даже его историографом сделать на место Карамзина покойного! Чем же это плохо? Вот тебе и Пушкин!.. Могут даже придворное звание дать! Камергерский ключ если получит, вот у Пушкина и положение в свете!.. Если только я от него потребую, чтобы он, ради Натали, приобрел себе положение, то он… при-обре-тет, да-а!.. Натали! Идет уже Пушкин в дом?

– Он, мама́, говорит там с кем-то… Кто-то его подвез к нам, а сам едет дальше… – отвечает Натали, неотрывно глядя в окно.

– Ты хочешь, чтоб я тебя сговорила сегодня за Пушкина, а?

– Ах, мама́á, мне право… все равно! – пожимает плечами Натали.

– Как это «все равно»? Тебе же с ним жить, а не мне? – удивляется Наталья Ивановна.

Натали же, продолжая наблюдать в окно за Пушкиным, сообщает:

– Говорит с каким-то господином и хохочет… А Сверчковы уехали.

– Я вчера получила от него письмо… Он, конечно, понимает, что-о… И м-м Малиновская тоже со своей стороны… – больше думает вслух, чем говорит дочерям Наталья Ивановна. – Так и быть! На Пасху, говорят, и умирать хорошо! Может быть, и сговаривать тоже не плохо… Даша! Поди в молельню, образ Николая-угодника сними! Не большой, который в углу, а поменьше, в серебряной ризке…

Даша оживляется чрезвычайно, раз дело доходит до образа.

– Я, барыня, знаю… И сюда принесть?

– Зачем сюда? Положи пока в спальне у меня… на столе… – приказывает предусмотрительно Наталья Ивановна, и Даша уходит в молельню.

– Зачем же думать, что Пушкин непременно сделает предложение? Он просто с визитами ездит, – говорит Екатерина, подходит к Натали и смотрит в окно.

Наталья Ивановна повышает голос, тяжело глядя на гладкую прическу густых темных волос Екатерины:

– Ты что это, а? Ты что меня раздражаешь?

– Ну вот, идет уже! Идет! – сообщает Натали.

– Кто идет? – спрашивает Александра, входя.

– Пушкин!

– А-а! – Александра, не слышавшая решения матери, вопросительно смотрит на мать. Терентий подвигается к двери, чтобы отворить ее торжественно; Даша вносит икону.

– Вот эта, барыня? – таинственно спрашивает она, но Наталья Ивановна машет руками:

– Уходи, уходи!.. Я тебе сказала, положи в спальне на стол! – И Даша уходит поспешно.

Терентий открывает дверь в прихожую, и вот, при общем напряженном ожидании, входит в нащокинском фраке имеющий весьма щегольской вид Пушкин. Выражение лица его тревожно. Но Наталья Ивановна встречает его гостеприимно:

– А-а! Александр Сергеич!

– Христос воскресе! – сдавленно говорит Пушкин и делает общий поклон. – Христос воскресе, Наталья Ивановна!

– Воистину воскресе! – И Наталья Ивановна христосуется с Пушкиным.

Потом холодно христосуется с ним Екатерина Николаевна, растроганно Александра Николаевна; останавливаясь перед Натали, говорит он тихо и срывающимся голосом то же, что и другим, но как будто что-то единственное и неповторяемое: – Христос воскресе, м-ль! – и почтительно дотрагивается губами до уголков ее губ, подымаясь для этого на цыпочки, так как она гораздо выше его ростом.

– Ну вот… Хорошо, что зашли… Садитесь… Садитесь сюда, Александр Сергеич! – неожиданно для Пушкина очень приветливо говорит Наталья Ивановна и сажает его рядом с собою, указывая тем временем Натали место с другой стороны от себя.

– В какой церкви вы были?

– Я?.. У Вознесения… – не задумываясь, отвечает Пушкин, чем очень удивляет Наталью Ивановну.

– Как так? Там же, где и мы! А мы вас и не заметили!

– Хорошо и то, что я вас заметил! Церковь была набита битком, а я стоял сзади… Прекрасный хор в вашей церкви! – сразу попадает в тон Пушкин.

– Правда ведь? Все хвалят!.. Всем нравится наш хор… – ликует Наталья Ивановна, ревностная прихожанка Старого Вознесения. – А как служит наш батюшка, о. Павел?

– Очень… очень благолепно!.. – с чувством говорит Пушкин. – Пасхальная служба ведь и вообще изумительна… и по своим напевам, и по своим словам… Я очень люблю эту службу… А при таком хоре, при таком батюшке, тем более это показалось мне ни с чем не сравнимым… Для меня, поэта, ясно было именно в сегодняшнюю службу, что составители песнопений пасхальных большие были поэты!

Эта неожиданная похвала составителям церковных служб несколько озадачивает Наталью Ивановну:

– Поэты?.. Как же «поэты»? Святые они были, а не поэты! – говорит она строго.

– Простите, мне всегда казалось, что все святые люди были в то же время и большие поэты, даже если они и не умели сочинять духовных стихов! – горячо поправляет дело Пушкин.

– Также и наоборот, вы хотите сказать? – подозрительно смотрит на него Гончарова.

– О нет, нет. Наоборот бывает гораздо реже… очень редко… Но вот слепец-поэт Козлов Иван Иваныч, он, по-моему, совершенно святой человек! – убежденно замечает Пушкин.

– Может быть… не знаю… – неопределенно отзывается Гончарова. – Какого хотите вина? – И, видя, что Терентий наливает Пушкину алиатика, добавляет: – Мне тоже налей!

– С праздником, Наталья Ивановна, – подымаясь, чокается с нею Пушкин, – и поверьте, что для меня это праздник вдвойне.

– Значит, и вы можете переживать праздники празднично? – спрашивает Наталья Ивановна.

– Очень хорошо это у вас сказалось, Наталья Ивановна! Именно так! Я бы не мог сказать лучше! Здесь в вашем семействе в присутствии м-ль Натали, которую я обожаю… (Наталья Ивановна в это время медленно пьет вино, глядя на него оценивающим взглядом) и которую я все-таки… не теряю надежды видеть когда-нибудь своей женой, Наталья Ивановна!.. – Больше не находит уже в себе необходимых околопредметных слов Пушкин: он ставит стакан на стол и наклоняет к ней голову. – Укрепите во мне эту надежду!