Текст книги "Невеста Пушкина. Пушкин и Дантес (сборник)"

– Что же вы так… спешите? Это ведь… вопрос серьезный… – не желает сразу сдаваться Гончарова.

– Я спешу… да… может быть, это неприлично даже, но… ведь сюда к вам вот-вот кто-нибудь может прийти, Наталья Ивановна! – допив вино и вытерев губы салфеткой, с отчаянием в голосе отвечает Пушкин.

– Ну что же, Натали? Вот, ты слышала, г-н Пушкин делает тебе предложение… Ты согласна?

Натали вопросительно поглядывает на мать и исподлобья оглядывает сестер:

– Я… мамáа́, я… – начинает было она и запинается.

– Говори же, наконец, со-глас-на? – нетерпеливо повышает голос Наталья Ивановна.

Натали вполголоса и глядя в стол шелестит:

– Согласна.

Пушкин, все время тревожно на нее глядевший, хватает ее руку и прижимает к губам:

– Натали! Натали! Божество мое!

Тем временем Наталья Ивановна кивает Даше на дверь в спальню, и Даша, понимающе шепнув:

– Сию минуту, барыня! – убегает и тут же возвращается с иконой, которую подает Наталье Ивановне.

Наталья Ивановна, поднимая иконку и заметно хмелея, становится совсем торжественной:

– Ну вот… Станьте рядом… Наклони же голову, Натали!.. Вот… я… я… благословляю вас… Тебя, моя любимая девочка, и вас… Александр!.. материнским благословением… – (Крестообразно водит иконкой над склоненными головами Пушкина и Натали.) – И чтобы святой день сегодняшний… принес вам счастье… в жизни вашей…

Тут она начинает расчувствованно всхлипывать. Терентий берет у нее из рук икону, понимая, что больше с нею уже нечего делать. Пушкин благодарно целует правую руку Натальи Ивановны, Натали – левую. Подходят Екатерина и Александра и также целуют руки матери, потом целуют сестру.

В это время лакей, входя, говорит вполголоса:

– Его сиятельство… граф Толстой!

Екатерина и Александра Николаевны отшатываются от матери и Пушкина, Наталья Ивановна вытирает слезы платком. Пушкин продолжает держать руку Натали в своей руке. Входит Толстой-Американец.

Толстой возглашает от дверей торжественно и уже навеселе:

– Христос воскресе!

– Воистину воскресе, мой друг! – радостно отзывается ему Пушкин.

– Ба-ба-ба! И ты тут, Пушкин!.. Наталья Ивановна!

И он, как старый друг дома, празднично лобызается с Гончаровой.

– Но о чем же вы как будто уже всплакнули? Уже не этот ли мой друг сердечный виноват, а? Он кого угодно может довести до слез. – (Христосуется с Пушкиным). – М-ль Натали! Христос воскресе!

– Нельзя, нельзя! – почти в ужасе вскрикивает Пушкин. Все держа Натали за руку, он прячет ее за себя, становясь между ней и Толстым.

– Чего нельзя? – озадачивается Толстой.

– Целовать мою Натали! Мою невесту! Нельзя!

– Ка-ак? Не-ве-сту? Вот оно что!.. – изумляется Американец. – Родной мой! Поздравляю сердечно! – (Целует Пушкина.) – Поздравляю, Наталья Ивановна! – (Целует руку Гончаровой.) – Это вот сегодня? Сейчас, а? Злодей! А я так за него старался! Поздравляю вас и вас тоже!.. – обращается он к Екатерине и Александре. – Нет, каков, а? Я так старался в его пользу, я был таким бесподобным, смею думать, его сватом, и он даже не позволяет мне похристосоваться с м-ль Натали! Вот так ревнивый жених! Что же будет, когда он станет мужем? А?.. А-а?.. А-а-а?..

Крым, Алушта.

Октябрь 1933 г.

Часть вторая
Приданое

Начало мая 1830 года. Гостиная в доме Гончаровых в Москве, на углу Б. Никитской и Скарятинского переулка. Даша, горничная, снимает чехол с кресла. Входит ключница Аграфена, спеша.

– Дашка! А барынино платье голубое где? В гардеробе или уж уложила?

– Да уложила же! Давно уложила в сундук к отправке!.. И голубое, и с кисейными рукавчиками, и с желтым кружевом, и с розеточками, – все, все как есть уложила! – хвалится Даша.

– Ду-ура! Барыня ж сейчас спрашивает платье голубое, надеть хочет! Давай скорее! – спешит и толкает ее Аграфена.

– Вот наказание господне!.. А я же его никак под самый низ положила! Как же теперь? Неужто опять все выкладывать? А на Завод поедем когда же? – частит непонимающе Даша.

– Ты что это в язычок стучишь? Тебе сказано – платье давай!.. Когда прикажут, тогда поедем!

Даша бросает на кресло чехол.

– На-ка-за-ние! Это же опять все буравить! – И уходит, сталкиваясь в дверях с Катериной Алексеевной, у которой весьма озабоченный вид.

– Аграфенушка! А Сережины книжки, тетрадки уложили? – спрашивает та деловито.

– Ну, это уложить недолго – книжки с тетрадками!.. Только бы знать, что укладывать, а чего и вовсе не брать… Да похоже, что нынче и не поедем совсем, – важно отзывается Аграфена.

– Как это, когда Наталья Ивановна сама сказала?

– Да ведь то сказала ехать нонче, а то голубое платье требует! Разве тут чего поймешь? Должно, еще день в Москве пробудем, а уж признаться и надоело.

– Да и Наталье Ивановне в имении поспокойнее… – соображает Катерина Алексеевна, что бы сказать еще, идущее к делу, но тут слышен нетерпеливый колокольчик из спальни Натальи Ивановны, и она вздрагивает:

– Вот, звонит!

Аграфена кидается к дверям, в которые вышла Даша и кричит:

– Даш-ка! Пропасть тебе пропастью!

– Никак звонили? – вбегает проворно Даша с голубым платьем в руках.

– Беги скорей! – толкает Аграфена Дашу и потом уже успокоенно Катерине Алексеевне: – Да и дожди признаться надоели: что ни утро – дождь! Что ни вечер – дождь!.. Авось там у нас погода постепеннее… Что же я столбом-то стою, будто делов у меня нету? Надо же мне Прову масла отпустить! – Однако она не двигается все-таки с места, так как вопрос о масле и прочем для стола в доме Гончаровых – это очень сложный и трудный вопрос.

Но входит сам старший повар Пров, толстый, потный, в белом колпаке, и говорит огорченно:

– Ну, что же это такое за Сибирь с каторгой! Дождусь я провизии, какой следует на обед, или же я должен удавиться?

Аграфена качает головой с видом неотъемлемого превосходства:

– Иду же я, видишь, иду? Дурак божий – «удавиться»!.. – И оба они уходят, ворча. А из других дверей входят Натали и Александра, сцепившись руками. Катерина Алексеевна при виде их считает нужным сделать весьма озабоченное лицо и пробормотать скороговоркой хотя, но явственно:

– Сережичкины книги, тетради уложены ли? Не знаете? Надо пойти посмотреть!

Она уходит, а Александра декламирует, глядя на сестру раскосыми глазами:

 
Мария, ты пред ним явилась?
Увы, с тех пор его душа
Преступной думой омрачилась.
Гирей, изменою дыша,
Моих не слушает укоров,
Ему докучен сердца стон,
Ни прежних чувств, ни разговоров
Со мною не находит он…
Ты преступленью не причастна,
Я знаю, не твоя вина…
 

– Откуда ты это? – удивляется Натали.

– Как откуда? Из «Бахчисарайского фонтана», который тебе поднес твой жених… Новенькое, третье издание…

– А-а! – равнодушно тянет Натали.

– А ты, конечно, и не прочитала? – укоряет ее сестра.

– Да-а… потому что мне показалось скучно.

– Ка-ак? Это скучно?

И Александра декламирует с жаром:

 
Давно грузинки нет, – она
Гарема стражами немыми
В пучину вод опущена…
В ту ночь, как умерла княжна,
Свершилось и ее страданье…
Какая б ни была вина,
Ужасно было наказанье!
 

– Кому наказанье? За что наказанье? – слабо любопытствует Натали.

– Если бы ты дочитала…

– Мне не понравилось!

– Что ты? Что ты?.. Такие стихи тебе не нравятся?

 
Вокруг лилейного чела
Ты косу дважды обвила,
Твои пленительные очи
Яснее дня, чернее ночи…
Чей голос выразит сильней
Порывы пламенных желаний?
Чей страстный поцелуй живей
Твоих язвительных лобзаний?
 

Но Натали усмехается при последних словах:

– Почему «язвительных лобзаний»? Она разве кусалась? – И вдруг вспомнила оживленно: – А какой толстый дядя Пушкина – этот Солнцев!.. Ведь он втрое толще нашего Прова!.. Я до сих пор не могу опомниться, до чего он смешной!

– А вот маме он очень понравился… Потому что камергер и очень внушителен, – отзывается не без насмешки Александра.

Натали закрывает глаза, смеясь:

– Он ужасен, ужасен!.. И если вся родня Пушкина такова… – Но входит лакей с чемоданом, в котором книги и тетради Сережи, за ним Сережа и, наконец, Катерина Алексеевна с видом исполнившей свой долг.

– Ну вот и уложили! – говорит она. – Сережечка может хоть сейчас ехать.

– А я разве один поеду? Так мамáа́ сказала?.. – спрашивает Сережа. – Я, конечно, мог бы и один поехать, только верхом на Аяксе!

Все трое проходят в другую комнату, но вдогонку брату замечает Александра сварливо:

– Да, на Аяксе! Кто тебе позволит сто шестьдесят верст верхом ехать?

– А я бы проскакала до Завода верхом! Полтораста верст? Подумаешь, как много! – с увлечением подхватывает Натали.

– Однако тебе ведь никогда не приходилось так много?

– Ну кто ж, если мама́á не позволяла!

– Вот после свадьбы муж тебе позволит, конечно!

– О-он!.. Он мне говорил, что и сам любит скакать верхом! Мы с ним будем далеко ездить, – горячо мечтает Натали.

Катерина входит с весьма недовольным видом и сразу же начинает с замечания:

– Я удивляюсь! Весь дом укладывается, а вы… Хотя бы отобрали, что с собой берете, что оставляете!

– А вот мама́á выйдет и отберет сама! – говорит Натали.

– Что же ты все мама́á да мамáа́, ты скоро сама будешь мужнино хозяйство вести! – зло возражает старшая сестра.

– Я-я? Почему же я? – спесивится Натали.

– А кто же? Опять все мама́á?

Однако у Натали появляется выразительность в голосе, когда она отвечает:

– Мужнино хозяйство и будет вести муж, а совсем не я! И я думаю, что у Пушкина найдется для этого какая-нибудь толстая тетушка, как этот слон – настоящий слон! – Солнцев! Вот она и будет сидеть себе дома и вести хозяйство, а совсем не я!

Таинственно, как это принято у нее за правило, говорит, входя, Софья Петровна:

– А к нам кто-то идет и сейчас войдет! Кто, Наташечка, а? Кто-о?

– Жених мой? – догадывается Натали.

– Н-не знаю, может быть, и о-он! – тянет Софья Петровна с ужимкой. Приход Пушкина сердит, как всегда, Екатерину. Она говорит:

– Вот уж совсем некстати сегодня! – и уходит, хлопнув дверью.

Казачок Лукашка входит, улыбаясь, и докладывает:

– Г-н Пушкин.

– Пойти, Наталье Ивановне сказать! – беспокоится, найдя себе дело, Софья Петровна. Александра делает было шага два за нею, но Натали удерживает ее.

– Куда ты? – говорит она. – Мне одной с ним всегда так бывает неловко!

Входит Пушкин и целует почтительно ее руку. Он оживлен.

– Натали! Здравствуйте, мой ангел! Здравствуйте, м-ль Александрин! А ваша мама́á? Я пришел сегодня с очень доброй вестью!

– Мамáн, должно быть, сейчас выйдет сюда, – говорит Александра.

– Как? До сих пор еще не встала? Больна? – удивляется Пушкин.

– Не-ет, давно встала, но мы ведь укладываемся ехать в Завод, – разрешает себе сказать Натали.

– Отчего же так стремительно это? Третьего дня об отъезде ничего не говорилось ведь, – подозрительно смотрит на сестер Пушкин, и Александра отвечает:

– Да-а… у мамáа́ это как-то сразу… вдруг.

– А я получила письмо от вашей сестры, Ольги Сергеевны! – говорит Натали, улыбаясь.

– А-а! Ну вот! И отлично, прекрасно! Теперь время писем, писем, писем! Я тоже каждый день получаю поздравления от друзей… Что же она пишет, моя единственная сестра Ольга?

– Я так смеялась, когда читала! – улыбается еще очаровательнее Натали. Это несколько озадачивает Пушкина:

– Смеялись? Чему же именно?

– Она, должно быть, очень веселая, ваша сестра?

– О да! Конечно, она остроумна! – живо соглашается Пушкин. – Остроумие – это у нас в роду. Мой дядюшка, Василий Львович, поэт, который теперь, бедный, очень болен, тоже человек остроумный… Он непременно пришлет веселые стихи на нашу свадьбу, если коварная подагра не позволит ему подняться с одра… Вы мне потом как-нибудь покажите письмо сестры, дорогая моя Натали!

– Оно у меня в комнате… Вот мама́á, – говорит Натали.

Входит Наталья Ивановна в голубом платье, и Александра тут же уходит.

– А-а, вот, кстати, Александр! Получено письмо от Афанасия Николаевича, моего свекра! Натали, дедушка благословляет тебя на брак с Александром Сергеевичем! – многозначительно говорит Наталья Ивановна.

– Здравствуйте, Наталья Ивановна! Благословляет? Я рад! Я несказанно ему благодарен! Я сегодня же напишу ему письмо! – волнуется Пушкин, а Наталья Ивановна продолжает то, что обдумано у нее заранее.

– Я думаю, вам следует поехать в Завод, поговорить с ним насчет… Натали, ведь его любимица, как же! Она и воспитывалась там у него лет до шести… Я думаю, он ее обеспечит… Имение – майорат, вы это уж знаете, выделять из него ничего решительно нельзя, но для Натали, я думаю, он что-нибудь да найдет! Он найдет! Вы только поговорите с ним как следует. Понимаете?

– Непременно! Я это сделаю… – спешит согласиться Пушкин. – Вы мне потом скажете, конечно, что это значит, «как следует»… А я, кстати, тоже получил письмо… Знаете ли от кого? От генерала Бенкендорфа, то есть, другими словами, от моего цензора – царя!

– А-а! Вот как? От генерала Бенкендорфа? Оставь нас, Натали! Надеюсь, письмо это сейчас с вами, – пытливо глядит на будущего зятя Наталья Ивановна, в то время как выходит Натали.

– Ну, конечно же! Я с ним и пришел к вам! – достает письмо Пушкин.

– Садитесь здесь, Александр!

Наталья Ивановна берет письмо и садится на диван рядом с Пушкиным.

– Это он лично пишет? Генерал Бенкендорф?.. Это его рука?

– Разумеется? Писаря даже Третьего отделения пока еще по-французски не пишут, – шутит Пушкин. – А Бенкендорф ведь мой давний корреспондент.

Наталья Ивановна очень внимательно вчитывается в письмо Бенкендорфа и говорит удовлетворенно:

– А-а! Ну вот! Государь разрешает вам жениться… «на такой любезной и интересной, как м-ль Гончарова»… О-о, конечно! Когда государь был в Москве в марте и Натали выступала в живых картинах в доме князя Голицына, то государь, конечно, ее заметил! Она выступала тогда вместе с Алябьевой и Лазаревой, но все, все решительно, вся Москва, отдавали преимущество моей Натали! А что государь ее тогда заметил, это он сам говорил моей тетке Наталье Кирилловне… Загряжской. Вот вы у нее непременно побывайте, когда будете в Петербурге, Александр! Его величество не находил тогда слов для комплиментов Натали! – И, продолжая читать дальше, добавляет: – Ну вот видите, Александр, и Бенкендорф пишет то же, что я говорила уж вам: от вас самих, от вашего желания зависят все ваши успехи при дворе! А так как вы, конечно, любите Натали и сделать ее несчастной ведь не захотите, нет? Ведь нет? Скажите!

– Ну, о чем же вы говорите, Наталья Ивановна! – пожимает плечами Пушкин.

– Я уверена в том, что вы себя переделаете, потому что не захотите огорчать мою девочку! И знаете, ведь ничего невозможного нет, что государь сделает вас камергером!.. – мечтательно заключает Гончарова.

– Может быть… Бенкендорф как-то даже намекал мне на это в личном разговоре… – бормочет не вполне ясно Пушкин.

– Ну вот! Ну вот!.. Вы получите, конечно, должность, у вас будет вполне приличное положение, вам дадут жалованье достаточное, разумеется, чтобы содержать вашу семью… Да! Я в этом уверена теперь! Я теперь спокойна за Натали? – торжествует Наталья Ивановна.

– Я сделаю все, что потребуется обстоятельствами, Наталья Ивановна! Поверьте!.. – прикладывая руку к сердцу, обещает Пушкин. – Но вот там дальше есть для меня очень радостное, читайте, пожалуйста, дальше!

– А что такое? – читает дальше Наталья Ивановна. – А-а, насчет трагедии вашей «Годунов», что государь разрешает ее издать? Но ведь тут сказано «под вашу личную ответственность»! А что это значит, объясните мне! Ответственность – это, знаете ли… вообще гораздо лучше, чтобы всяких этих ответственностей совсем не было!

– Пустяки! Казенная фраза!.. Никакой ответственности и быть не может! Историческая трагедия! Какая же может быть ответственность? Правда, государь очень долго не разрешал ее к печати, но…

– Ну вот видите!

– Но я ее все-таки отстоял! Я писал об этом подробно Бенкендорфу, и вот теперь она выйдет в первозданной красоте! – ликует Пушкин.

– И что же, если выйдет? Это даст вам какие-нибудь деньги? – справляется Гончарова.

– Ну, еще бы! Еще бы!

– Я очень рада, Александр! – воодушевляется Наталья Ивановна. – Берегите это письмо. Это введение к вашему будущему камергерству! Я так рада, так рада!.. Мне так хочется поблагодарить за это Владычицу!.. Вот что мы сделаем с вами сейчас: поедем сейчас к Иверской Божией Матери! Поставим там три свечи: я, вы и Натали!.. Непременно, непременно! (Кричит.) Натали! Натали!

– Что, мамáа́? – входит встревоженная Натали.

– Одевайся! Сейчас мы едем к Иверской втроем: я, ты и Александр Сергеевич! – И когда уходит одеваться Натали, ее мамаша говорит нежно: – Потом я вас отпущу, Александр, и вы можете заняться своими делами… Если вы хотели отобедать у нас, то ведь у нас сегодня сборы, и я даже сама не знаю, будет ли у нас обед сегодня и какой именно!.. Итак, идем одеваться! Я так рада, так рада!

Подымаясь, она тащит Пушкина в прихожую. Натали в летней шляпке проходит за ними через гостиную. В полуотворенную дверь смотрит на Пушкина Александра.

Открывая постепенно все больше и больше дверь по мере того, как затихает в прихожей, Александра наконец выходит в гостиную и бросается к окну, из которого видно, как проходит с ее матерью и сестрою Пушкин. Она говорит полушепотом, восторженно:

– Пуш-кин?.. – Через несколько времени снова: – Пуш-кин!

Входит Екатерина. Вздрогнув, оборачивается Александра.

– Что? Ушел Пушкин? – спрашивает Екатерина.

– Да-а, он поехал с мамá и Натали к Иверской… – равнодушнейшим тоном отвечает Александра, а старшая сестра язвит насчет нелюбимого ею жениха Натали:

– Вот как? К Иверской? Давно ли стал так богомолен Пушкин?

Роскошно обставленный кабинет Афанасия Николаевича Гончарова в его имении Полотняный Завод. В кабинет входят, держа в руках шляпы, Афанасий Николаевич в рединготе и Пушкин в сюртуке.

Афанасий Николаевич, кладя шляпу и опускаясь в кресло, причем Пушкин садится напротив, придвигая свое кресло к нему поближе, говорит, задыхаясь:

– Ну, вот, осмотрели… мы с вами… Александр Сергеевич… этот памятник… Стар я стал, да… Стар, стар, стар… И очень устал я… (трет себе грудь). Мне ведь всякое волнение вредно… чуть разволнуюсь. – сердце!..

– Да, годы большие, семьдесят лет – не шутка! Мне не дожить, – задумчиво отзывается Пушкин.

– А-а? – приставляет Афанасий Николаевич руку к левому уху. – Вы что сказали?

– Памятник колоссальный! – кричит ему Пушкин. – Сколько в нем? Полторы сажени, вы так кажется говорили?

– Сколько в нем… пудов, вы хотите знать? – силится понять что-нибудь старик.

– Я думаю, много! – кричит Пушкин. – Очень много! Эта медная Екатерина, видно, что очень увесиста! Позвольте мне в дальнейшем называть ее бабушкой вашего завода… Итак, если продать ее на медь?

Афанасий Николаевич внимательно следящий за движениями губ Пушкина, живо подхватывает:

– Мейер, да Мейер лепил, Наукишь отливал, а Мельцер отделывал… Заказывал же ее, эту статую, князь Потемкин, но не взял в свое время, а потом неожиданно помер… Так что приобрел ее мой отец, когда был молод… когда был еще молод.

– И легковерен!.. – добавляет весело Пушкин, потом кричит: – Я это слышал, слышал! Вы мне сказали: продать… Но кто же ее купит, а? Кто купит?

– Кто купит? Казна! Должна купить казна, если вы, – вкрадчиво и гладя Пушкина по колену, говорит старик, – если вы похлопочете об этом! Похлопочите там, наверху, у генерала Бенкендорфа… который так к вам относится, как самый лучший друг! – И Афанасий Николаевич делает жалостно просительное лицо.

– А если не купит казна? Если казна не купит? – кричит Пушкин.

– Слышу. Да… Если казна не купит, то-о… Я об этом и сам думал… Тогда пусть разрешенье дадут продать ее на медь… Колокольный завод ее купить может, а? Ведь может?

– О-о, какие колокола выйдут из матушки Екатерины Великой! – весело отвечает Пушкин.

– А-а? – тянется к нему с открытым ртом старик.

– А сколько же, сколько могут дать за нее, если продать на медь? – кричит ему в рот Пушкин.

– А сколько же?.. Сорок тысяч! Сорок тысяч мне один раз давали, давали, голубчик, но я… я ведь не мог продать! А разрешение на продажу? Вот то-то и горе! Нельзя же памятник особы такой и вдруг на медь продать без раз-ре-ше-ния власти! А давали, да! Деньги почти-почти были в руках! – И старик делает пальцами обеих рук так, будто зажимает деньги.

– Что ж, попробую написать об этом Бенкендорфу, – кричит Пушкин.

– А-а? Бенкендорфу, да! – И, радостно хватая Пушкина за пуговицу сюртука, Афанасий Николаевич притягивает его к себе.

– Вот именно, голубчик мой, Бенкендорфу! И государь разрешит!.. Но надо это дело умненько, умненько, голубчик! Надо вот так, я об этом уж думал. Статуя вышла плоха, да! Плоха!.. Почему владелец ее, Гончаров, ставить ее и не хочет, дабы… дабы… я об этом думал… тут надо словечко одно, да вот: дабы не оскорбить великой памяти покровительницы завода, а она ведь была покровительницей завода и даже приезжала сюда при моем деде… дабы… Вот я уж и забыл, как надо сказать… а я придумал было… Да! Так!.. Но чтобы ему, владельцу Гончарову, разрешили в будущем поставить другой памятник, более приличный… как это сказать, голубчик? – беспомощно щелкает пальцами старик.

– Своему назначению? – подсказывает Пушкин.

– А-а? Вот именно!.. Я об этом думал… Когда-нибудь впоследствии… – хитро подмигивает старик.

– То есть никогда! – догадывается весело Пушкин.

– А-а?

– Я вас понял, Афанасий Николаич! Я понял! – смеется Пушкин.

– Поняли?.. Но это между нами, между нами, голубчик! Я, конечно, надеюсь не дожить до глупости подобной, но это… между нами! И вот таким образом, если продажа памятника состоится, у вас и Натали будут деньги на свадьбу! – таинственно сообщает старик.

Пушкин вскакивает и начинает ходить по кабинету.

– Да, деньги, деньги… Приданое! Я никак не могу к этому привыкнуть… Для брака мало жениха и невесты, необходимо еще и приданое!

– А-а? Приданое какое будет, вы хотите знать? – Афанасий Николаевич съеживается в кресле, но вдруг трагически подымает руки. – Майо-рат проклятый, вот что! Если бы не майорат!..

– То давно бы ничего не осталось! – заканчивает, смеясь ему в лицо, Пушкин.

– Вот как сказано, я наизусть помню: «Владелец же того имения и принадлежащего к тем фабрикам ни малейшего чего продать и заложить… и укреплять в какие-либо крепости или векселя власти не имеет». Слышите, голубчик? Ни малейшего чего даже и заложить нельзя!.. Во-от как зверски сказано!.. И я всю жизнь свою – а мне уж семьдесят лет, семьдесят лет, голубчик! – всю жизнь должен был это помнить! – возмущенно жалуется старик и поводит из стороны в сторону седым париком.

Вдруг быстро и громко говорит Пушкин:

– А если дарственную запись на имя Натали?

– А-а? Дарственную? Я об этом думал! – хитро и лукаво хлопает старик остановившегося перед ним Пушкина по локтю! – Я об этом уже ду-мал, голубчик… и вот даже… набросал… где-то есть в столе у меня… Черновая… – (Ищет и вынимает бумагу и лорнет.) – Вот!.. «Лета 1830, мая… такого-то дня… Надворный советник и кавалер Афанасий Николаев, сын Гончаров, сговорил я дочь сына моего Николая Афанасьевича, а мою внучку, девицу Наталью в замужество 10-го класса за Александра Сергеевича Пушкина, а в приданое за нею даю…»

– Браво, браво! Вот оно, наконец, приданое! – хлопает в ладоши Пушкин.

– А-а?.. Тут вот… Дальше тут вот есть… «Из имения моего»… Нет, не здесь… Даю… «недвижимого имения, находящегося в залоге императорского воспитательного дома опекунского совета с позволения оного и с переводом на нее, девицу Наталью, числящегося поныне оного совета долгу и всех обязанностей в платеже капитала и процентов, из имения моего, состоящего Нижегородской губернии Балахнинского уезда»…

– А сколько же, простите меня, сколько же долгу на этом имении? – кричит в ухо старику Пушкин.

– А-а? Долгу? Долгу… а вот считайте сами: сто двадцать восемь тысяч рублей ассигнациями взято в 1824 году да сорок тысяч рублей взято в 1826 году… итого… – недовольно говорит старик.

– Ка-ак? Сто шестьдесят восемь тысяч долгу? О-го-го! – в недоумении кричит Пушкин. – А сколько же душ? Душ сколько?

– Душ? А вот дальше тут, изволите слушать… Вот… «А всего по 7-й ревизии триста душ мужеска пола, считая с женами и детьми их, со внучаты и приемыши, обоего полу, с наличными и беглыми и вновь рожденными, и со всеми к ним принадлежностями, с пожитками и со скотом»…

– Что та-ко-е? Триста душ всего? И такой неслыханный долг на них? – изумляется Пушкин.

– А-а? Земли сколько? Восемьсот сорок три десятины пашенной и непашенной и под лесом… Это не из земель майората, нет! Это из моего лично имения! – с миной вполне понятного великодушия говорит Афанасий Николаевич, а Пушкин кричит в совершенном негодовании:

– А где же это имение? Где? Его из-за долгу не видно! Это значит сто шестьдесят восемь тысяч долга даете вы в приданое Натали?

Афанасий Николаевич, приставив обе ладони, к ушам, слышит это, но он не смущается:

– Я над этим думал!.. Большой долг, да!.. – говорит он даже как будто со вздохом, но отнюдь не виновато. – Но, голубчик, Александр Сергеевич, имение вы могли бы выкупить! Именьице было бы чистенькое, если бы… одно только вот это… Я над этим думал!.. Вы приходите к министру Канкрину и говорите ему так: «Гончаров Афанасий имеет полотняный завод… и имеет бумажные фабрики… но он не имеет наличности, – понимаете вы меня? Наличных каких-нибудь 200–300 тысяч, чтобы… этак расширить производство свое и тем самым… Это, голубчик, необходимо будет сказать… «тем самым сделать производство свое для государства Российского наивяще полезным»… Вот!.. И Канкрин даст! Вам он не откажет, а даст! – весь изнутри сияет старик так, как будто триста тысяч уже у него в руках.

– За маленьким дело стало!.. Но вы-то, вы-то лично к Канкрину обращались с подобной просьбой? – кричит Пушкин.

– Что я-я-я! Что для них там я-я… Теперь!.. Вот когда нашествие Наполеона на Россию было и сам светлейший Кутузов-князь у меня ночевал тут, я к нему обращался, чтобы охраняли войска мой завод! И он, Михайло Ларионыч, он приказал – ни одной доски чтобы солдаты не брали отсюда, – вот как было тогда! А теперь?.. Да ведь вы могли бы, – вдруг заискивающим, совсем ласковым тоном начинает старик, – могли бы, голубчик, Александр Сергеич, как поэт, и самому монарху лично известный, вы могли бы ему, государю, и лично, а?.. Доложить могли бы, а? Триста тысяч… ну даже хотя бы и двести… что такое деньги эти для русской казны? А вот тогда бы именьице ваше и было бы чистеньким! Триста душ! И вашим бы деткам, а моим бы правнукам…

– Переоценили вы меня очень, дедушка!.. – перебивает Пушкин. – Но каково, каково?

– А-а? – приставляет руки к ушам старик.

– Сказать я, конечно, могу… Сказать-то я могу, конечно… – кричит Пушкин.

– Можете? Ну вот! – очень оживляется Афанасий Николаевич. – Вы только скажите! Вы только скажите, и вы увидите: дадут, дадут!.. Триста тысяч! Вы просите не двести, а триста! Не говорите так: 300 или 200! Боже вас избави! Вы говорите твердо: триста! А уж если захотят урезать, это они сами урежут!..

Входит Натали. У нее вид вошедшей нечаянно, шаловливо, по-детски ворвавшейся туда, где ведется такой очень важный именно для нее разговор, о чем она совершенно не подозревает, и, остановясь у дверей, на своего дедушку и своего жениха она выжидающе смотрит, улыбаясь.

– А-а, Натали! Натали, моя прелесть! Вы, должно быть, думаете, что помешали нам? – очень радостно обращается к ней Пушкин.

– Да-а!.. – неопределенно тянет Натали, улыбаясь по-детски, со взглядом исподлобья.

– О нет, нисколько! – И Пушкин идет ей навстречу и берет ее за руку. – Мы говорим о полнейших пустяках, совсем не стоящих внимания! О разных философских камнях, способных делать золото из меди и даже просто из ничего! О всяких подобных фантазиях вообще! Ваш дедушка такой милый фантазер, его так приятно слушать… И если бы был он не ваш дедушка, а чей-нибудь еще, я слушал бы его с еще большим удовольствием!

Натали же, касаясь рукой большой китайской вазы, говорит кокетливо:

– А дедушка не рассказал вам, как я, еще совсем тогда маленькая, разбила вот эту вазу? Мне так тогда было ее жаль! Я так тогда плакала!.. Потом ее склеили… И смотрите, ведь совсем незаметно!

Афанасий Николаевич подходит к ним с понимающим видом.

– Ты, Наташа, об этой вазе, а? Я купил ее лет десять назад за большие деньги, Александр Сергеич!

– Я совсем не вижу тут трещин, Натали! – говорит Пушкин.

– Это ее так удачно склеили! – объясняет Натали.

– Очевидно, это другая ваза… А разбитую выкинули, как всякие черепки, – продолжает искать и не находит и следов трещин Пушкин.

– Нет, это та же самая ваза! – настаивает Натали. – Дедушка! Это ведь та самая ваза, какую я разбила лет десять назад? – кричит она деду.

– Да именно лет десять назад я купил ее, лет десять! – кивает головой дед.

И Натали хотя и очень звонко, но с тоном непонимания, упрека и близким к плачу кричит:

– А как же вы мне… еще… недавно… говорили, что это та самая?

– А-а? Говорил, да-да!.. Говорил: та самая… Помню, говорил… Да ведь тогда ты была еще девочка, а теперь ты уж невеста! Невеста, да!.. – И обращается к Пушкину, беря в руки статуэтку из раскрашенного фарфора: – Вот это я купил в Вене… Был великосветский аукцион… Эту вещицу хотел тогда очень купить один герцог… э-э… да… герцог дю-Мэн. Но я дал большую цену, и вещица осталась за мной! Посмотрите, шедевр, шедевр!

А в это время откуда-то доносится сюда прекрасная игра на скрипке.

– Вот эти же канделябры, – продолжает старик, – присмотритесь к ним, Александр Сергеич, они… принадлежали когда-то м-м Монтеспан! Я купил их в Париже… это… это… было еще перед войной с Наполеоном!

– Натали, кто это играет? – спрашивает, слушая одновременно старика и скрипача, Пушкин.

– Играет? Это папа́á – говорит Натали как о чем-то таком, что очевидно само собой.

– А я и не знал, что он такой превосходный музыкант! – А так как музыка вдруг переходит в вальс, то добавляет весело Пушкин: – Но ведь это вальс, Натали, это – вальс!

– А вы танцуете? – с загоревшимися глазами спрашивает Натали.

– Давайте же, давайте, пока играет ваш папа́á! – обнимает ее талию Пушкин.

И в деловом кабинете начинает темпераментно танцевать Пушкин со своей невестой, а Афанасий Николаевич, забывчиво и по-стариковски кивая, следит за танцующей парой, когда отворяется тихо дверь, входит Наталья Ивановна, останавливается в недоумении и говорит строго:

– На-та-ли! Это что такое еще?.. Не можешь обойтись без танцев?.. Тут был такой… такой нужный разговор между твоим дедушкой и Александром Сергеичем, а ты с танцами?

– Но ведь мы уже кончили этот разговор, Наталья Ивановна! Мы его кончили ко взаимному удовольствию! – весело отвечает за невесту Пушкин.

– Ко взаимному удовольствию? Вот как! Не ожидала!.. – недоверчиво глядит Наталья Ивановна. – И к чему же, к чему же вы пришли? Что дает в приданое старик?