Текст книги "Невеста Пушкина. Пушкин и Дантес (сборник)"

– Долговые обязательства свои в опекунском совете на сто шестьдесят восемь тысяч рублей и… медную бабушку завода! – еще веселее говорит Пушкин, уже готовый расхохотаться.

– Что такое? Вы шутите?.. Долговые обязательства?.. И какую такую бабушку? – сдвигает брови Гончарова.

– Памятник Екатерине, который я должен кому-то продать, ха-ха-ха! – не выдерживает и весело хохочет Пушкин, чем приводит в полное недоумение Наталью Ивановну.

– Чему же вы смеетесь? Не понимаю!.. Это – очень грустно, это очень дико, это… это очень подло, наконец, только совсем не смешно! Натали, пойдем отсюда, и не смей сюда больше ходить! – окончательно раздражается Гончарова.

– Мамáн! Но ведь вы же сами мне сказали… – выдает ее Натали.

– Я думала, что ты умнее! Пойдем!.. Твоему жениху нужно поговорить еще… и как следует!

И Гончарова уходит, бросая выразительный взгляд на Пушкина.

Афанасий Николаевич, который тщетно прислушивался к разговору, озабоченно тянется к Пушкину:

– О чем это, а? О чем говорила вам моя невестка?

– Она говорила, что Натали очень вредно танцевать сегодня и даже, кажется, грех! – громко отвечает Пушкин. – Позвольте мне рассмотреть как следует канделябры маркизы Монтеспан: они меня в высшей степени интересуют!

– Но вот еще я о чем думал, – таинственно шепчет старик и оглядывается на дверь. – Вот о чем: май-о-рат, а? Ведь это дело человеческое, а не божие… Бог сотворил кошку, и ее уж не переделаешь в борзую собаку, нет! А майорат?.. Кто о нем просил матушку Екатерину? Мой дед! Но вот я сам теперь старый дед, и у меня шестеро внучат… и сын тоже на моих руках… И всем им надо жить, да, а правду вам сказать, по-родственному, нечем! Потому что не только продать, даже и заложить нельзя! И вот я хотел бы… Я над этим много думал, усердно думал… Я хотел бы, чтобы вы, голубчик Александр Сергеич, сказали там, наверху, и об этом тоже!

– Что же именно сказать? Что же я должен сказать? – кричит Пушкин.

– Сказать? Чтобы сняли, чтобы удавку эту, запрещение, сняли! Чтобы позволили заложить в ломбарде… Хотя бы часть даже, хотя бы не все, а часть! – волнуясь, объясняет старик.

– Чтобы размайоратили Завод и все остальное? Екатерина-бабушка связала, а Николай-внучек, чтобы развязал? – переводит на свой язык Пушкин.

– А-а? Развязал бы, вы сказали? Вот именно, чтобы развязал! Потому что… не то теперь время, да… Не то-о! Они там не понимают этого наверху!.. У меня есть уже черновая бумага на имя его величества. Я вам ее покажу, голубчик, она вот здесь, в столе!

Он берет Пушкина под руку и ведет к столу.

Но отворяется снова дверь. Появляется Наталья Ивановна. Она в неистовстве.

– Так вот что вы сочиняете тут! – кричит она свекру. – Вот какие бумаги вы пишете его величеству! Но его величество не обездолит моих детей, нет, знайте!.. Там, в Петербурге, только посмеются над вашими бреднями, знайте это! Александр! Забудьте о том, что он говорил вам сейчас! И лучше всего оставьте его, оставьте совсем! И прошу вас ко мне! У меня к вам есть дело… – Призывающе строго глядя на Пушкина, она выходит бурно.

– Надо идти, Афанасий Николаич… Идти надо! – кричит старику поэт.

– А-а? Понял… Идти хотите… Но какой, а? Ка-кой тонкий слух у моей милой невестки, а? Она, да, она не любит этого вопроса, она ничего не понимает в делах!.. Но какой зато у нее уди-ви-тель-ный слух! – говорит, озадаченно моргая бесцветными подслеповатыми глазами, Афанасий Николаевич и поднимает руки вровень с морщинистым бритым лицом.

Гостиная в квартире Сергея Львовича и Надежды Осиповны Пушкиных в Петербурге на Фонтанке, близ Семеновского моста. Конец июля 1830 года. У хозяев гости: кн. П.А. Вяземский и Пушкин А.С.

Снисходительно улыбаясь, говорит другу-поэту Вяземский:

– «Что из себя представляет тот или иной человек, это видно из двух крупнейших обстоятельств в его жизни: как он выбирает себе жену и женится и как он умирает!»… Не помню уж, откуда я вычитал это старинное изречение, но выходит так, что ты теперь сдаешь экзамен куда более серьезный, чем все твои лицейские.

– Что в женитьбе есть что-то похожее на смерть, это я и сам чувствую… – мрачно отзывается Пушкин, а Сергей Львович, шестидесятилетний, но еще бодрый, с тонким орлиным носом старик, подхватывает это замечание сына с большим оживлением:

– А-а, чувствуешь? Значит, твой выбор, мой друг… О-о, я не хочу его осуждать, нет, боже меня избави! Тем более что я не видел твоей невесты, не говорил с ней!.. Вот вы, Петр Андреевич, вы видели ее, обрисуйте мне ее беспристрастно!..

– Извольте. Я ее видел, Сергей Львович, так же, как теперь вижу вас… – охотно говорит Вяземский. – Зачем же и вывозят девиц на балы, как не за тем, чтобы даже и такие, как я, могли их видеть? Могу сказать вам, что уж говорил и раньше: она красавица во всех смыслах! Поэтому выбор вашего сына не только не плох, но даже, пожалуй, и дерзок!

– А-а! Вот видите, а он даже не привез мне ее хотя бы миниатюрного портрета! – жалуется больше как любитель женской красоты и знаток ее, чем как отец своего нелюбимого сына-поэта, Сергей Львович.

– Это мне как-то и в голову не пришло, признаться! – машет рукою Пушкин. – Портрета ее я что-то не видел у них в доме. В имении – там есть, правда, ее портрет. Но там Натали совсем маленькая девочка, лет пяти… и, конечно, ни капли не похожа на мою невесту: просто девочка в фартучке… А моя Натали – мадонна! Вообразите самую красивую из мадонн, вам известных!

– А-а!.. – все-таки еще недоверчиво удивляется Сергей Львович. – Но ты мог бы привести к ним художника сам…

– Чтобы получить жалкое искажение, – перебивает Пушкин.

– А роста, ростра она какого? – живо любопытствует Сергей Львович.

– Почти моего… И стройна, как пальма, – отвечает Вяземский.

– Скажите! И всего только семнадцать лет!

Он качает головой и неопределенно долго смотрит на сына, причмокивая губами.

– C’est une beautè romantique![2]2
  Это романтическая красота! (фр.)


[Закрыть] – говорит с чувством Вяземский. – И, признаться, я одобряю его выбор: первый романтический поэт своего времени и должен, конечно, жениться на первой романтической красавице своего поколения!

– Но жить ему, Саше, придется не с одною ведь красотой жены! Ох, для хорошей жены очень много надобно качеств! – веско вступает в разговор Надежда Осиповна.

– Мамáн, неужели вы думаете, что я всего этого не обдумал? – делает недовольную гримасу Пушкин.

– Однако вот только что Петр Андреевич говорил, что у Гончаровых очень большая семья… – несколько взвинченно уже замечает Надежда Осиповна. – Помни, что муж и жена должны быть одни под одной крышей! А если будет вмешиваться в вашу жизнь сама Гончарова…

– Разве я это ей позволю?.. – почти кричит Пушкин. – Никому не позволю я вмешиваться в нашу с Натали жизнь! А после свадьбы я непременно увезу ее из Москвы сюда, в Петербург.

– Ого! Вот видите: он обещает стать грозным мужем! – кивает на него Сергею Львовичу Вяземский.

– Мало, мало быть грозным мужем! Надо быть еще и мудрым мужем, – патетически произносит Сергей Львович, подымая голову. Но на это очень досадливо замечает Пушкин:

– Считать себя мудрым может всякий, кто угодно… при том условии, конечно, ежели живет он среди круглых дураков.

Явно обиженно глядит на него отец, говоря:

– Не знаю… не знаю, как понять твое замечание, мой друг!

– В самом общем смысле… кроме того, вам даже более, чем мне самому, известно, что мне уже за тридцать лет! – объясняет Пушкин. – Кстати, Петр Андреич, я не знаю, говорил ли тебе, кажется, нет? – на Полотняный Завод забрались двадцать шестого мая два калужских мещанина поздравлять меня с днем рождения… Вот до чего я стал уже популярен!

– Но это не та популярность, которая нравится женщинам, Александр! – живо вмешивается Сергей Львович. – Поэта, артиста, художника женщина может любить только как дорогую игрушку: на время!.. А ученого, например, а?.. Ученый же ведь тоже может быть иногда популярен, как у нас, скажем, Ломоносов, в Пруссии – Гумбольдт… Но как-то даже странно и подумать, чтобы женщина, красивая женщина, царица балов, любила ученого! Как она могла бы его любить? Только как курьез, как редкость!.. Но мне кажется… мне кажется… я не хочу тебя обидеть, Александр! Я говорю вообще, как ты только что сказал вообще насчет умного среди дураков… мне кажется, что красавица отдать свое сердце все целиком может только воину, вот! – И он подымает голову и смотрит на сына победоносно.

– А так как нет такой женщины, которая не считала бы себя красавицей, то сердца всех женщин вообще на вечном постое в казармах! – продолжает его мысль Вяземский, улыбаясь.

– И лагерях!.. Но ты забыл о себе самом, – напоминает ему Пушкин.

– А ты разве твердо уверен в том, что сердце моей жены в моем письменном столе? – щурит глаза Вяземский.

– L’amour – c’est une maladie[3]3
  Любовь – это болезнь (фр.).


[Закрыть], Александр! Но если из вас двоих влюблен только ты… в свою невесту разумеется, то-о… – начинают было Сергей Львович, но Пушкин, вскочив и начиная метаться по комнате, перебивает его:

– Ну да, ну да! Все это мне известно! Влюблен только я в нее, а она ко мне, я знаю, вполне равнодушна, но зачем мне говорить об этом? Я и не спрашивал ее об этом, потому что было бы это очень глупо, а я во всяком случае не дурак! Я только сделал ей предложение, и оно принято! И я считаю это своим величайшим счастьем! Я хотел бы говорить с вами совсем не о том… Любит ли она да подхожу ли я ей, – это уж позвольте мне знать самому! Мне вот и моя будущая теща не нравится, и мало ли что еще? Однако я иду на это! Я просто выхвачу Натали из ее гнезда и унесу!

– Как коршун! – добродушно, по-старушечьи смеется, глядя на него, мать… – Ах, Саша, Саша!

– Как кто вам будет угодно, хотя бы и коршун!

Однако Сергей Львович догадывается уже, о чем хочет говорить с ним сын, и начинает сам:

– Но мы с твоей матерью немедленно ведь послали тебе благословение, и я выделил тебе из своего имения 200 душ, о чем знает вот наш друг Петр Андреич… Ты же, кажется, хочешь сказать, что тебе этого мало? Двести душ, нигде еще не заложенных!.. Тебе ведь известно, что я сделал дарственную с месяц назад?

Вяземскому начинает казаться, что разговор скоро перейдет в ссору, и он подымается, говоря:

– Мне очень надобно быть сейчас в одном месте.

– Куда вы? Куда вы, дорогой Петр Андреич! У нас сегодня будет гусь с капустой, – пробует удержать его Надежда Осиповна.

– C’est un plat ècossais!..[4]4
  Это шотландское блюдо (фр.)


[Закрыть] Куда вы? Мы не отпустим вас, не отпустим! – хватает его за локоть Сергей Львович.

– Мне и самому не хотелось бы уходить, – хитрит Вяземский, – но ведь я служу, служу, и мой патрон, Канкрин, это такой из немцев немец! Я обязан быть у него не позже как через полчаса… До свиданья, Надежда Осиповна!

Он целует сухую жилистую руку старой мулатки и прощается с ее мужем, но Сергей Львович крепко зажимает его руку в своей, желая все-таки его удержать:

– Это непозволительно! Нет, нет, я буду на вас сердит! Уходить в такую минуту – нет, это непростительно!

– Ведь я – чиновник особых поручений, и только, – выкручивается Вяземский. – Посмотрим, какие поручения даст мне сегодня Канкрин… Вдруг он скажет: «Немедля езжайте к Пушкиным!» И я сейчас же приеду, клянусь честью!

И он прощается с Пушкиным, делая ему предостерегающий жест глазами, и уходит.

– Вы говорили о войне и женской любви… Может быть, вы и правы… Одно время я хотел пойти по военной службе, но вы мне не разрешили! – говорит отцу Пушкин, проводив Вяземского.

– Потому что я не был настолько богат, чтобы мой сын, достойно моей фамилии, блистал в гвардии, вот почему! – горячо отзывается отец.

– И тем не менее, тем не менее ваш сын женится на первой красавице своего времени… как только что, вы слышали, сказал Вяземский!.. – подчеркивает Пушкин самонадеянно и самодовольно. – Но я, конечно, не хочу, чтобы моя жена терпела нужду… Думаю, что и вы этого не хотите?

– Я, конечно, понял, с чем ты сегодня пришел ко мне! Тебе наговорили там, в Москве, – может быть, твоя будущая теща, – что я даю тебе мало – двести душ, нигде не заложенных! – горько качает головою Сергей Львович, а Надежда Осиповна обращается к сыну бурно:

– Ты разве не знаешь, как расстроены наши дела? А мы слышали, что твоя красавица совсем бесприданница! Я не хотела говорить этого при Петре Андреиче, но теперь я скажу тебе, что умный человек, каким ты себя считаешь, этого ни за что бы не сделал! – И черные глаза ее в пустых мешках век блестят злым огоньком.

– А-а! Вот что! – начинает ходить по комнате Пушкин.

– Потому что умный человек не захочет портить себе всей жизни из-за одного только медового месяца! – продолжает мать тем же тоном. – Ты берешь красавицу и как будто совсем не хочешь знать того, что все знают: красота, мой друг, уживается только на богатстве!

– Красивый, тепличный цветок любит оранжереи! И жирную почву он любит, вот что! – поддерживает жену Сергей Львович.

– Оранжерея тут совсем ни к чему! – машет рукою Пушкин. – За Натали все-таки дают приданое, не скрою, скромное… Однако я говорил пока только с ее дедом, и это он дает… Должна дать еще что-то и мать Натали, я с нею не говорил еще об этом.

– Нам передавали, что у нее 2000 душ в Волоколамском уезде! – говорит Надежда Осиповна. – Она вдвое богаче нас. Она должна дать ей хорошее приданое, твоей Натали, еще бы! Младшая дочь и самая красивая и самая послушная, конечно, она у нее самая любимая!

– Я в этом не сомневаюсь… Но надо же сыграть свадьбу! А для этого надо наличные деньги, а не какие-то там сомнительные души! Я не могу явиться в Москву с пустыми руками, поймите! – кричит Пушкин и при этом ходит по комнате столь ожесточенно, что дребезжат безделушки на этажерке.

– Нельзя ли потише ходить, мой друг! Все трясется в гостиной, и воздух жужжит! – замечает ему мать, поднимая руки к ушам. Пушкин останавливается.

– Я могу и стать!.. – зло говорит он. – Сдвинется ли от этого с места вопрос о деньгах, необходимых мне на свадьбу?

– Заложи те двести душ, какие я тебе дал, у тебя будут деньги! – отчетливо советует отец. – Но если ты начинаешь свою женатую жизнь с того, что закладываешь имение, то… дальше-то, дальше-то что ты будешь делать?

– В Кистеневке, какую вы мне дали, не двести, а, насколько мне известно, около 500 душ, дьявольская разница! – не отвечает на вопрос Пушкин. – И ведь это не родовое ваше имение, а досталось вам от вашего брата, а моего дяди… И не так давно, всего лет пять назад… Кистеневка явилась для вас просто подарком с небес… Ведь я и сам мог бы быть наследником дяди Петра!

– Однако же не был! – живо вставляет мать.

– Ты мог бы быть и наследником своей тетки Анны Львовны! – поддерживает ее отец. – Однако наследницей ее стала Ольга, а не ты, а ты смог только написать на ее смерть гнуснейшую эпитафию! Пасквильные стишонки, от которых был вне себя и добряк такой, как твой дядя Василий Львович!

– Ну, это уже слишком!.. – кричит Пушкин. – Вы даете Ольге ежегодно по 4000 рублей, Левушка стоит вам, как мне известно, больших денег… Возможно, что именно он и намечен вами в наследники… В конце концов, это меня не интересует, поймите, но мне стыдно, неловко мне, считаясь женихом Натали, иметь такое жалкое состояние, что из-за отсутствия у меня денег откладывают, и откладывают, и откладывают свадьбу! Мне стыдно!

– А мне? – становится в трагическую позу Сергей Львович. – А мне сколько раз было стыдно за тебя, моего сына? За тебя, который так чернил меня в глазах света? Сколько раз я сгорал от стыда? И я, и твоя мать тоже! Поверь, что твоей близкой женитьбе мы рады, рады! Быть может, жена твоя, хотя и молода она – это плохо! – способна будет тебя переделать… по пословице, по русской пословице: женишься – переменишься!

Но в столь же трагическую позу, как и отец, становится Пушкин, крича:

– А если мать невесты моей мне откажет, когда узнает, что ничего, ничего не даете вы мне, кроме этих ничтожных двухсот душ?

– Это будет значить только, что она не ценит тебя? – находит, что ответить мать.

– Да, да, вот именно! Значит, тогда она распишется в том, что не ценит тебя, которого ценит вся Россия! – вполне соглашается с женою Сергей Львович.

– Как будто вы, родители мои, цените меня! Какое лицемерие! – горько говорит Пушкин.

Сергей Львович разводит возмущенно руками и почти шипит, вытаращив серые глаза:

– Нет, это что же такое, а? «Лицемерие»? Нет, он становится невозможен! Я лучше уйду! Говори с ним сама, если можешь, а я уйду! – И он выбегает из комнаты.

– Я тоже могу уйти! – порывается выбежать за отцом Пушкин.

– Постой! Куда ты? Сядь! – останавливает его мать. – Ты прежде не был так жаден к деньгам… Вот что значит жениться на бесприданнице!

– Мамáн! Поймите, что же это такое – 200 душ? – жалуется матери на отца поэт.

– Ты можешь получить с имения до 4000 рублей ежегодно… вот что это такое! – объясняет мать.

– Мне сейчас, сейчас нужны деньги… много денег!.. Сейчас, а не через год, не через два!.. – кричит Пушкин.

– Что же делать! Заложишь в Воспитательном доме… Тебе дадут тысяч сорок… – находит выход Надежда Осиповна.

– Сорок? Вот видите! Сорок! И это все!.. И больше я ничего не выжму из этого лимона!.. А между тем мне нужно гораздо больше… Между тем у меня ведь неотложные долги…

В это время с письмом в руках входит Сергей Львович, говоря вполне уже спокойно:

– Ну вот… Письмо из Москвы… Только что получено… И незнакомый мне почерк…

И он еще ищет лорнет, чтобы прочитать письмо, как Пушкин, кидаясь к письму, кричит:

– Это она! Это Натали! Она говорила, что напишет по вашему адресу!.. Это Натали!

Он выхватывает у отца и целует письмо, но вдруг, разрывая конверт, говорит в ужасе:

– Что, если это отказ? Я не переживу этого!

– Но письмо ведь, кажется, адресовано нам с твоей матерью! Ты хочешь читать чужое письмо? – изумленно бормочет Сергей Львович.

– Я только… хочу знать… не отказывает ли мне… Натали, – пробегает глазами начало письма Пушкин. – Ура! Нет! Я еще жених!.. И она очень нежна с вами!.. Мне нужно прочитать его в одиночестве… Я сейчас принесу его, не бойтесь!

И он выскакивает из комнаты, преображенный радостью.

– Смотри, как он ее любит, свою Натали!.. Он околдован ею! – изумленно замечает мать.

– Он бывал иногда еще более груб с нами, но… но… но настолько глуп, как теперь, он, кажется никогда не был! – пожимает плечами Сергей Львович и долго качает головой.

Дача у Крестовского перевоза, где жил Дельвиг. Большая комната с видом из окон на Неву и Крестовский остров. 7 августа 1830 года. У Дельвига Пушкин. Поздний вечер, но светло, так как пора белых ночей еще не миновала. В комнате фортепиано.

Несколько вкрадчиво и тревожно Дельвиг спрашивает Пушкина:

– А правда, Пушкин, моя Лизанька, ведь она похожа больше на меня, чем на Соню? Правда, ей всего три месяца, но сказать кое-что определенное все-таки можно, а?

– Драгоценный мой, радость моя, ты уж двадцатый раз спрашиваешь меня об этом! – тормошит его Пушкин.

– Ты, конечно, как друг мой старинный, двадцать раз и говорил, что похожа именно на меня, но мне хотелось бы… большего беспристрастия, – вглядывается в него Дельвиг.

– Тащи ее сюда, – решает Пушкин, – мы ее рассмотрим тут у окна как следует!

– Если ты не шутишь, я сейчас!

И Дельвиг уходит в другую комнату и входит снова с ребенком, завернутым в одеяльце.

– Вот так заботливый папаша? – изумленно смотрит на него Пушкин. – Неужели и из меня выйдет такой же?

– Смотри! Смотри внимательно! Она спит, ничего… Вот, видишь, какая линия лба? Видишь, какая крутая? Ведь это моя линия! – проводит по своему лбу пальцем заметно встревоженный Дельвиг.

– Да-а, да-да, конечно! И лоб твой… И носик, как у тебя, картошечкой… Вылитая – ты, моя прелесть! Как две капли воды – ты! – улыбается Пушкин.

– Ради бога, только не шути! Я спрашиваю у тебя совершенно серьезно! – умоляет Дельвиг.

– Ну послушай, чудак ты, на кого же она еще может быть похожа? Правда, Софья Михайловна тоже блондинка, но форма лба твоей девочки действительно не материнская, нет!

– Ты замечаешь? У Сониньки лоб прямой… и даже чуть-чуть покатый, а у Лизы крутой, как у меня… Ты согласен? – живо жестикулирует Дельвиг.

– Ну еще бы… Это ясно как день. Но она что-то начинает крятеть, а? Вот-вот проснется и заплачет… Неси-ка ее в люльку!

– Все говорят, что похожа на меня бесспорно!

– Уверяю тебя, что сейчас проснется и заплачет!

– Нет, она спит, хоть из пушек пали! – успокаивает друга Дельвиг.

– Это ли не явное доказательство, что дочка в папашу! Спит, как барон! А все-таки неси ее в люльку, а то проснется, и сразу пропадет сходство!

Дельвиг уносит девочку и возвращается снова с гордым заявлением:

– Не проснулась, нет! Она очень тихий ребенок, каким был и я по воспоминаниям фамильным… Только если до четырех лет не будет говорить, как я не говорил, будет плохо.

Тихо входит Сомов, сотрудник Дельвига по выпуску «Литературной газеты», тощий человек, несколько старше Пушкина.

– А-а! Орест Михайлыч! Здравствуйте! – первым замечает его Пушкин.

– Здравствуйте! Вот не думал вас встретить сегодня!

И Сомов здоровается с ним и Дельвигом, значительно поглядывая на обоих.

– Вот на! Почему не думали? Стряпаете № 45 нашей газеты? Что в нем будет, кроме скучнейшей, между нами говоря, статьи Катенина? – интересуется Пушкин.

Но Сомов глядит на него в недоумении и говорит горячо:

– Я ничего не понимаю, простите! Неужели вы совсем никак не хотите отозваться на очередную гнусность Булгарина?

– Какую гнусность? – дергается Пушкин.

– Где гнусность? В «Пчеле»? – спокойно спрашивает Дельвиг.

– А ты читал сегодняшнюю «Пчелу»? – обращается к нему Сомов.

– Нет, и в глаза не видал, признаться! А что?

– А я провел сегодняшний день в таких домах, где не встретишь «Пчелы», – говорит Пушкин. – А что такое еще написал обо мне этот мерзавец?

Сомов вынимает из бокового кармана свернутую газету.

– Вот, № 94… не угодно ли… «Второе письмо из Карлова на Каменный остров»… Тут не только вы, Александр Сергеич, тут мы все, сотрудники «Литературной газеты»… смешаны с грязью… А вам посвящены такие чувствительные строки (читает у окна): «Рассказывают анекдот, что какой-то поэт в Испанской Америке также подражатель Байрона, происходя от мулата или, не помню, от мулатки, стал доказывать, что один из предков его был негритянский принц. В ратуше города доискались, что в старину был процесс между шкипером и его помощником за этого негра, которого каждый из них хотел присвоить, и что шкипер доказывал, что он купил негра за бутылку рому. Думали ли тогда, что к этому негру признается стихотворец? Vanitas vanitatum!..» Что вы на это скажете?

– Это все? – ожидает продолжения Пушкин.

– Вот мерзавец!.. За-бав-но! – отзывается мрачно Дельвиг.

– А что бы еще вы хотели? – спрашивает у Пушкина Сомов.

– Очень хотел бы набить негодяю морду!.. – сжимает кулаки поэт.

– Как можно касаться морды бенкендорфовского шпиона! – делает вид, что ужасается, Сомов. – Булгарин – лицо официальное… И газета его почти официальная… но «почти» это легко можно похерить!

– На дуэль его вызвать?.. Он откажется, конечно, стреляться! – думает вслух Дельвиг.

– Такого негодяя нельзя вызывать на дуэль!.. Палкой его, палкой, как бешеную собаку!.. – кричит Пушкин и начинает ходить в раздражении по комнате. – Дельвиг, без ответа этого выпада оставлять нельзя! Надо ответить в нашей газете немедленно! В 45-м номере!

– Но разве тебе не ясно, что он затем только и написал это, чтобы вы ответили? – говорит Дельвиг. – А наш ответ будет разжевываться самим Бенкендорфом!

– Все равно! Нельзя, нет! – кричит Пушкин. – Нельзя подобных вещей оставлять без ответа! «Пчелу» читают везде, и все знают о Пушкине и его прадеде – действительно негритянском принце! Он выставляет меня на смех перед всей Россией, а я буду молчать? Нет, не буду!.. Теперь я понимаю, почему мне никто не сказал сегодня об этом гнусном пасквиле! Все прочитали, все его поняли и решили, что в доме повешенного не следует говорить о веревке! Хорошо же! Мы сейчас же напишем статью, сейчас же!.. Кстати, о революции в Париже ничего печатать нельзя, Орест Михайлыч?

– Что вы, что вы, Александр Сергеич! Даже самое слово «революция» раз и навсегда воспрещено, разве вы забыли? А вместо «революционер» можно писать только «разбойник»! И то это если говорить об отходе плебеев на Священную гору, что случилось, как известно, задолго до Рождества Христова…

Продолжая бешено ходить по комнате, Пушкин думает вслух:

– А не написать ли мне самому царю? Царь ко мне в последнее время очень мил, говорят… За отзыв о 7-й песне «Онегина» он приказал же намылить Булгарину шею!

– Однако незаметно было, чтобы Бенкендорф намылил ему шею действительно! – замечает Дельвиг. – И когда выйдет твой «Годунов», вот увидишь, Булгарин напишет, что автор, мол, имел в виду, когда писал, с одной стороны, восстание декабристов, с другой – революцию в Париже в июле 1830 года! А Борис и Лжедимитрий – это просто аллегория, чтобы не сразу догадались умные люди!

– Он может написать и это, ты прав!.. Он все может написать, этот мерзавец, потому что – агент Третьего отделения! Но ответ ему мы все-таки напишем!

В это время за дверями голоса и хлопанье других дверей.

– Кажется, пришли баронесса и генеральша со свитой… – игриво говорит Дельвиг.

– Они читали сегодняшнюю «Пчелу», не знаешь? – живо спрашивает Пушкин.

– Откуда же им было ее взять, когда и у меня ее не было? Ведь мы на даче, ты забываешь об этом! – И Дельвиг весело глядит на Пушкина, но тот испуганно говорит вдруг:

– Этот гнусный листок, его ведь кто-нибудь может подсунуть там, в Москве, моей Натали и тем расстроить мою свадьбу!.. Ну хорошо… хорошо… Пока забудем об этом… После!

Входят: Софья Михайловна Дельвиг, Анна Петровна Керн, Михаил Иванович Глинка, Михаил Лукич Яковлев, Сергей Абрамович Баратынский, Александр Иванович Дельвиг.

Кокетливая 23-летняя жена Дельвига говорит от дверей:

– Ну, вот мы и нагулялись и захотели чаю!.. А-а! У нас Александр Сергеич!

То, что из всех вошедших никто не читал сегодняшней «Пчелы», весьма радостно для Пушкина, и он кричит:

– Какое блестящее созвездие! Я ослеплен!

Целует руки Софьи Михайловны и Анны Петровны и здоровается с другими.

– Красавицы, и композиторы, и певцы, и поручики, и медики! С таким воинством можно не только Булгарина уничтожить, но и революцию в Париже сделать!

– Вот кстати, революция в Париже! Вы не узнали ли что-нибудь о ней? – спрашивает Анна Петровна, а Софья Михайловна добавляет:

– Я вас так просила об этом, Александр Сергеич! Вы не забыли?

– Прекраснейшая, я для вас обегал все дома знатных вельмож в Петербурге! Где же и можно узнать о революции в Париже, как не в гостиных знати?.. – преувеличенно патетически отвечает Пушкин.

– Вы нам расскажете? – спрашивает Керн.

– О-о, непременно, непременно! Закрой окно, барон, чтобы не подслушал Видок-Фиглярин… который один только и нужен… кое-кому, кое-кому!

Дельвиг затворяет окно. Все рассаживаются. Миниатюрный Глинка садится на диван между дамами, и одна из них, Анна Петровна, укутывает его, зябкого, своим вязаным платком. Пушкин ходит по комнате и вдруг говорит, останавливаясь перед Софьей Михайловной:

– Софья Михайловна! Ваше произведение прелестно! Мы только что всесторонне знакомились с ним вместе с вашим соавтором… Самое важное, что оно совершенно спокойно!

– В папашу! – догадывается Софья Михайловна, о ком говорит Пушкин.

– Я уж говорил ему это… И оно не боится ни цензуры, ни всяких гнусных пасквилянтов… Кстати, барон! Погляди-ка, какой крутой лоб у этого медика!

Тут Пушкин хлопает по плечу Сергея Баратынского. Дельвиг обеспокоенно глядит на Баратынского, тот непонимающе глядит на Пушкина и Дельвига, хватаясь за свой лоб, а Пушкин продолжает:

– Итак, революция в Париже… Она уже окончилась, друзья мои! Она не успела начаться, как уже окончилась!

– Раздавлена? – спрашивает Александр Дельвиг, племянник поэта, поручик.

– Напротив, совсем напротив! Она победила!.. Она продолжалась всего три дня: 27 июля начались баррикадные бои и 29-го окончились. Окончились победой восставших! Неожиданно, а? Победой!

– Не только неожиданно, не-по-сти-жимо! – отзывается Глинка.

– Значит, теперь во Франции республика? – хочет поскорее узнать Керн.

– Пушкин! Неужели республика? От кого ты узнал? – кричит Яковлев, лицейский товарищ Пушкина.

Пушкин торжествующе оглядывает всех.

– Кому еще хочется, чтобы во Франции была «режь, публика», как говорил Шишков?

– Говорите уж, не томите! – просит Софья Михайловна.

– Друзья мои! Я узнал ошеломляющую новость! Ее мне сказали в двух знатных домах, где я был сегодня… Дельвиг! Ленивец сонный! Стань со мною рядом. – (Подтаскивает к себе Дельвига.) – Итак «слу-шай-те все-е!» Есть такой сигнал военный, его на рожке играют… Поручик, правда?

– Есть, есть, – подтверждает поручик Дельвиг.

– Итак… Революцию в Париже начали мы с Дельвигом! – торжественно и вполне серьезно говорит Пушкин.

– Пушкин! Не шути же! – кричит Яковлев.

– Ты думаешь, что я шучу или с ума сошел? О, мой лицейский староста, я говорю вполне серьезно! Я только пропустил два слова: «такие, как»… Такие, как мы с Дельвигом, то есть жур-на-ли-сты!.. Революция – слушайте все! – началась из-за отмены королевским ордонансом 26-го числа закона о свободе печати!.. Свобода печати была дана Карлом X, свобода печати была отнята тем же Карлом X… За то, что свобода печати была дана, его превознес Виктор Гюго; за то, что начались процессы против печати, его освистал Беранже! А за то, что отменил он свободу печати, он свержен был с трона, этот Карл Простоватый! Вот что такое журналисты во Франции!

– Значит, Карл уже не король? – восклицает Глинка.

– И Франция не республика? – недоумевает Керн.

– Запутанное положение! – определяет Яковлев.

– Напротив, напротив! Все распуталось очень просто, и теперь, говорят, все столоначальники снова на своих местах, – успокаивает всех Пушкин.

– Кто же был предводитель восстания? – спрашивает Сергей Баратынский.

– Предводитель восстания? Журналист Тьер! Автор «Истории великой революции» в 10 томах… Журналисты пошли строить баррикады! Вот она, сила, свалившая Карла Бурбона! К журналистам пристали рабочие типографий и начали бить камнями стекла в кабинетах министров… Потом подоспели студенты-медики, вы, Баратынские, и студенты политехнической школы, и начались баррикадные бои!

– Жестокие? – справляется Софья Михайловна.

– Едва ли… Сведения на этот счет туманны… Будто бы часть солдат маршала Мармона сама перешла на сторону журналистов, так как и солдаты во Франции любят не булгаринскую «Пчелу» и даже не «Литературную газету» нашу, а настоящую свободную печать! Мармон бежал в Сен-Клу к королю и Полиньяку.