Текст книги "Нарвское шоссе"

И задремал, но сколько я спал – не знаю. Лампочка погасла, а окошек не было. А чего погасла лампочка – бес ее знает. Наверное, кто-то казенное электричество бережет. Ну, а в темноте спать сподручнее.

Разбудили меня – кто его знает когда. Постукиванием в подошву вьетнамки. Эт правильно. А то нагнешься ко мне за плечо потрясти, я возьму да и укушу.

– Эй, вставай! На допрос пора!

– Встаю, встаю! А нельзя перед допросом воду отлить, а то сама пойдет!

– Можно. Выходи в коридор!

Вышел я, а вьетнамки оставил. Намеренно. Бес его знает, бывают ли они в эти времена. Со штанами по-другому не выйдет, а вьетнамки можно не показывать. И не покажу. По слову конвойного повернул я налево и вышел по коридорчику во двор дома. А на улице уже явно к закату дело идет. И впереди будочка на две дырки. Но чисто внутри, не как в парках в таких вот «Эм и Жо». И я приятно посидел и обе нужды удовлетворил. А для очистки организма на гвоздике висел журнал «Военный зарубежник», только уже хорошо использованный. Портило впечатление только то, что дверцу по требованию конвоира я не закрывал, чтоб он за мной следить мог, не пытаюсь ли я от него уплыть через дырку в Балтийское море. Не привык я как-то гадить под пристальным наблюдением.

А второй повод для горестного размышления – что теперь мне нормального сортира долго не видать. Разве что в Питер попаду. А так буду орлом сидеть в подобных будочках.

Дела я закончил, и пошли мы на допрос. А там доброй души конвойному влетело от сержанта госбезопасности, у которого времени и так не было, а тут еще сиди жди, пока арестант опорожняется. Но тут он в корне не прав, потому что если б меня не сводили в будочку, то мог бы навалить ему перед глазами. И носом. Так что ему б лучше не было, но я про это помалкивал, а отвечал на вопросы оперуполномоченного 21-го укрепленного района сержанта госбезопасности Яблокова. А тут какая интересность – он сержантом числится, а на петлицах у него то же самое, что у лейтенанта[3]3
  Специальные звания сотрудников госбезопасности отличались от общевойсковых.


[Закрыть]. Наверное, тут звания у них с пехотою не совпадают. Должно быть, за сидение в дотах звание выше, и сержант в доте равен лейтенанту.

В общем, конвоировавший меня солдатик сзади стоял и мне спину горящим взглядом прожигал. А я что – разве виноват, что на него собаку спустили? Начальник это всегда может сделать, разница только в том, по делу спустили ее или от раздражения своего геморроя. А я сидел на табуретке и отвечал про то, что надумал до этого момента. Опер был явно заклопотанным по самые уши, нервничал, то и дело на часы глядел, но на меня не вызверялся и по морде не трогал. Наверное, это потом будет, когда он протокол заполнит. Всю мою лабуду записал, но пару раз хмыкнул. Сейчас возьмет папиросу, закурит и скажет: «Ну что, шпион, признавайся: кто тебя завербовал?» Сержант, равный лейтенанту, достал из кармана пачку «Беломорканала», папиросу из нее вытряс, но закурить не успел. В дверь залетел какой-то военный в плащ-палатке и с порога заорал: «Яблоков! Ты чего ждешь?! Машина в пятую роту идет сейчас! Или иди пешком!»

Яблоков засуетился, ответил, что он сейчас, и стал что-то выгребать из ящиков стола. Протокол мой сгреб и кинул в другой ящик, бумаги, что вынул, сложил в картонную папочку с завязками и восстал.

По дороге сказал конвоиру, чтоб меня обратно поместил, но тут я его тормознул.

– Товарищ сержант! А как мне быть? С утра сижу, и хоть бы кто хлеба кусок дал! Нельзя ж людей под замком держать, не кормя и не поя!

Яблоков затормозил, пару секунд обдумал, потом сказал конвоиру:

– Отведи его обратно, потом с котелком сходи на кухню, пусть чего-то дадут. Скажешь, я приказал!

– Есть!

И вышел. И мы вышли. По дороге я сказал солдатику, что, мол, извини, не знал, что тебя за мои дела обругают. Знал бы, лучше с допроса отпросился. Парень буркнул, что ладно уж.

Вернули меня в знакомую кладовку к знакомым бланкам, а спустя некоторое время солдатик мне полкотелка каши принес и кружку кипятку. Кипяток уже остыл, но это и лучше.

Все, что мне дали, я стрескал за милую душу, поблагодарил, кружку, ложку и котелок отдал. Дверь закрылась, свет погас. Прям стих какой-то вышел. А я опять сгреб бланки и на них улегся. Хоть и спал, а спать все равно хочется. А что мне – спать хочется, и спать буду…

Пока я задавал храповицкого так, что дверь вибрировала в унисон моим носовым заверткам, вокруг меня происходили такие события, о которых я по большей части не подозревал…

Авторский комментарий

В 20—30-е годы подступы к Ленинграду активно укреплялись. От старого мира Союзу досталась морская крепость Кронштадт, и все. Старые крепости, вроде Петропавловки и Копорья, считать не будем.

Еще рядом с «колыбелью революции» прошли сразу две границы, за которыми находились беспокойные соседи, с коими уже воевали, и не исключались новые войны.

А от финской границы посуху до города было чуть более тридцати километров, а орудия с финского берега могли обстреливать морские форты Кронштадта. И финская пехота по льду тоже могла атаковать их. До эстонской границы было все же подальше, но через нее уже приходила неприятельская армия, остановленная совсем недалеко от города.

Потому, как только на укрепление границ нашлись деньги, эти границы стали укрепляться. Дело началось с Карельского перешейка, где стал строиться УР, самый первый в стране. После его постройки, уже в 30-х, началось строительство укрепленных позиций Псковской и Кингисеппской, несколько позже переименованных в УРы. Развивалась и береговая оборона, ныне подчиненная флоту, строились новые батареи и Усть-Лужская укрепленная позиция, прикрывавшая от десантов. Строительство сухопутных укреплений в округе закончилось, и в нем наступил перерыв до 1938 года. С этого времени наступил новый этап строительства укреплений.

Это уже были новые укрепления, построенные на совершенно других принципах организации обороны, со значительно лучшими характеристиками и с новым вооружением. Согласно этой программе, строились Видлицкий укрепленный район по финской границе на перешейке между Ладожским и Онежским озерами и Островский УР по эстонской границе. Последний УР должен быть пристыкован к южному фасу Псковского. При приблизительно той же протяженности, что и Псковский, новый УР имел по плану в три раза больше огневых сооружений, и были они значительно прочнее и совершеннее. Одних подземных потерн в нем планировалось двадцать один километр.

В уже существовавших УРах были запланированы строительством доты усиления.

Но эта программа перед войной была свернута. Причин этому оказалось много, среди них самой главной была та, что вследствие событий 39—40-го годов граница отодвинулась на запад. И иногда довольно далеко. Потому, скажем, если раньше Островский УР находился очень близко у государственной границы, то теперь между ним и границей лежали аж две республики. Началось строительство укреплений на новых границах, а оказавшиеся в тылу укрепрайоны первого периода строительства начали переходить в «спящее состояние». Люди и вооружение из них частично перебрасывались на новую границу, штат их сворачивался до минимума, а сооружения консервировались. Но полностью они упразднены не были и пребывали в кадрированном состоянии. Скажем, Псковский и Островский укрепрайоны были объединены в один, с гарнизоном (чтоб не соврать) в один пулеметный батальон. Если восемьдесят огневых сооружений Псковского УРа можно было за некий недолгий срок привести в боевую готовность, взяв пулеметы со складов, а личный состав – из запаса, то семьдесят уже построенных сооружений Островской части представляли собой пустые бетонные коробки, весьма ограниченно пригодные к использованию. Сооружения по программе усиления тоже являлись бетонными коробками, ибо введение их в строй ныне не планировалось. Ситуация в Кингисеппском УРа была аналогичной Псковскому. Там тоже остался сокращенный штат, в том числе один пулеметный батальон под номером 152.

Так вот они и жили до июня 41-го года. Да, пару слов про штаты. Вот мы читаем, что в УР было столько-то пулеметных батальонов, а теперь стал только один. Что это означает?

Приведем пример Минского УРа. В блаженные времена до Польского похода УР имел личный состав приблизительно на тридцать процентов гарнизона. Остальные должны прибывать по мобилизации. На большее не было денег.

То есть если взять типовой советский дот, то его полный гарнизон – двенадцать человек. УР обеспечивал его пятью-шестью (отдельные, особо важные сооружения могли получить и полный комплект). Вот эти ребята по тревоге брали с собой два «максима» из трех, один станок к ним, некоторый запас патронов и прочего и шли пешком к доту. За несколько километров. Придя туда, начинали приводить дот в обороноспособное состояние. На это отводилось до двух часов. Противник мог их по дороге перехватить, а мог и не суметь. По мере поступления мобилизованных людей и повозок с лошадьми недостающие люди и боекомплект поступали в дот. На это требовалось от полутора суток до двух.

Полный комплект боеприпасов прибывал в дот только четвертым рейсом подводы. Вода для охлаждения «максимов» сначала была только в кожухах, а для заполнения всей системы сооружения требовалось поднести еще 220–240 литров. Фактически случалось и хуже, и даже по мобилизации часть сооружений второстепенных направлений могла быть занята некомплектным гарнизоном. При наличии одного пульбата на УРа вряд ли можно было собрать более трех человек на сооружение.

Таким образом, УРы требовали значительных усилий для приведениях их в боеготовность. Добавим, что еще нужно было собрать местное население с орудиями труда и подводами, и они должны были выкопать рвы, траншеи, ходы сообщения, установить препятствия и пр. На это требовалось ориентировочно две недели. Но УР при этом был очень условно боеготов, и требовалось еще занятие его стрелковыми соединениями. Вот тогда УР становился трудно преодолимым для врага.

Занятый только гарнизонами (без полевых войск), УР мог держаться считаные дни. Один из первых таких примеров – это польский Сарненский УР. Осенью 39-го года он держался очень недолго именно по этой причине. Советская пехота просачивалась между сооружениями, брала их в кольцо и… все. Хотя гарнизоны дотов из пограничников держались стойко. Чуть ранее польский УР под Млавой, занятый польской пехотой, удержался и остановил немецкое наступление. Не оборонявшийся поляками Барановичский УР вообще не затормозил прохождение РККА. Хотя сарненские сооружения были куда более совершенными, чем млавские.

Ну, а в декабре этого же года линия Маннергейма все это подтвердила.

Да, разумеется, сказки про уничтожение УРа старой границы перед войной – это сказки.

Для чего автор все это рассказывает? А чтоб читателю было ясно, отчего немцы так легко прорывали УРы старой границы, там, где на организацию обороны не было времени. Когда на это было время и силы – победный марш на восток проходил гораздо сложнее.

И еще для того, чтоб показать, как это повлияло на судьбу героя.

Надо еще добавить, что были УРы, построенные до войны, и УРы, которые строили по мобилизации. Означает это, что до войны эти УРы существовали в виде комплекта бумаг. А в нужный момент приходили люди с техникой и строились укрепления. Вот, был такой в Белоруссии – Лепельский, был такой и неподалеку – Опочкинский. Лепельский, сами понимаете, достроить не успели. А в Опочкинском повоевала 27-я армия.

Ход боев в Прибалтике сложился для РККА неудачно, и приблизительно через неделю боев фронт остановился на линии реки Даугава. При этом противнику удалось захватить плацдармы за рекой у Даугавпилса и Якобпилса. Шли бои за Ригу, оставленную 1 июля. Наиболее опасным для РККА считался Даугавпилсский плацдарм, для ликвидации которого она постоянно контратаковала. Ликвидировать плацдарм не удалось, но и противник больше думал об его удержании, чем о дальнейшем прорыве с него.

Пока войска Северо-Западного фронта сражались на рубеже Даугавы, приходило время задействовать и войска Северного фронта, неделю назад называвшегося Ленинградским военным округом. Сначала у него было относительно тихо, потом начались приграничные бои с финнами, а 29 июня начались бои и с немцами на Мурманском направлении. А теперь у него появлялось новое направление.

«Стояние на реке Двине» закончилось быстро. Командующий фронтом Кузнецов решил, что этот рубеж он удержать не может, и начал отход на линию старой границы. А вот на отходе подвижные войска немцев нарушили наши планы и начали продвигаться, обходя наши заслоны и успевая в ключевые точки раньше нас. К тому же так получилось, что Северо-Западный фронт стал отходить в расходящихся направлениях: 8-я армия – в Эстонию, а 27-я – на восток. А между ними образовался слабо занятый войсками участок. Это и было направление на Псков и Остров. В тот район подходили войска из центральных округов и с Северного фронта, но они не успевали прикрыть все опасные направления. Псковско-Островский УР начал отмобилизование, но в его Островской части не было боеготовых сооружений. Только бетонные коробки. Такие рекомендовалось использовать как убежища от артогня, а также, заложив амбразуры мешками с песком и сделав деревянные столы для пулемета, применять как импровизированные огневые сооружения.

Вечером 3 июля авангард немцев был уже в сорока пяти километрах от Острова.

На рубеж обороны должны были выдвинуться три корпуса, но они запаздывали. 4 июля от 22-го стрелкового корпуса (из Эстонии) прибыло только четыре эшелона.

24-й корпус отходил пешим порядком от Гаури, и немцы его опережали. С частями 41-го корпуса дело обстояло чуть лучше, ибо уже прибыли пятьдесят девять эшелонов, а остальные должны были прибыть к 6 июля. Но 235-я дивизия корпуса, предназначенная для обороны Островского УРа, к утру 4 июля прибыла только тремя эшелонами (еще тридцать находились в пути). Поэтому Островский УР был занят взятым из 118-й дивизии полком. Как вы все понимаете, это можно назвать завесой, но никак не полноценной обороной.

Итого, утром, когда немцы вышли к переднему краю обороны УРа, им противостояли 154-й отдельный пульбат, который должен был как-то пользоваться построенными семьюдесятью сооружениями либо занимать оборону вблизи от них, и 398-й полк 118-й стрелковой дивизии. Прибывающая 235-я стрелковая дивизия появилась только на следующее утро, и то лишь частью сил. К вечеру немецкие танки ворвались в Остров и захватили мосты через Великую.

Вечером 4 июля командующий фронтом приказал ликвидировать прорыв, отбросить немцев и вновь выйти на линию укрепрайона. Утром началось выполнение этого приказа. Подошедшая 3-я танковая дивизия при поддержке одного из полков 111-й дивизии пыталась вернуть Остров. Советские танки дважды врывались в город и даже доходили до мостов, но закрепиться не могли из-за отставания пехоты и отходили. А вечером немцы нанесли контрудар подошедшими резервами и отбросили советских танкистов от города. 6 числа началось наступление немцев с этого плацдарма. От Острова на север к Пскову вело шоссе, двигаясь по которому, немцы выходили в тыл советским войскам, еще удерживающим Псковский укрепрайон. Поэтому каждый шаг на север к Пскову означал угрозу окружения защитников Пскова и Псковского УРа.

7—8 июля бои шли уже у реки Черехи. В это время советские танкисты отметили, что противник использовал какое-то химическое оружие. Были ли это ОВ или это была некая дымообразующая смесь – установить не удалось. В группе армий «Север» имелся по крайней мере один химический минометный батальон, и при последующем контрударе под Сольцами удалось захватить инструкции по использованию ОВ, брошенные немцами. В одном из последних военных журналов, изданных в 41-м году, напечатаны штаты немецких химических минометных частей и упоминается ОВ, поражающее легкие и кожу, но не сказано, что это старый знакомый – иприт[4]4
  Реальные факты.


[Закрыть]…

9 июля был оставлен Псков. Немцы продвигались вперед, а на их пути вставали спешно строящиеся сооружения Лужской линии обороны, на которые выходили соединения Северного фронта, ленинградские ополченцы, курсанты ленинградских училищ…

21-й Кингисеппский УР становился правым флангом этой позиции. К имевшемуся в нем довоенному пулеметному батальону добавлялись два недавно сформированных артиллерийско-пулеметных батальона. Началась постройка полевых укреплений и заграждений силами мобилизованных на оборонительное строительство граждан.

Немцы были совсем недалеко, но воевать УРу с ними пришлось позднее, когда немцы заняли северную часть Эстонской ССР и перешли Нарову. Вот в какие обстоятельства попал герой. Правда, он имел о них крайне смутное представление, и, может, это было к лучшему.

Следующий день я провел взаперти. По большей части. Утром постучал в дверь, и долго стучал, а когда открыли, пояснил, что люди так сделаны, что утром в туалет хотят. Меня через пару минут вывели. А в сортире я совершил тяжкое преступление – упер недавно повешенный довольно толстый журнал для своих нужд.

На обратном пути попросил разрешения умыться. Это дали. Подвели к крану, где я морду и шею помыл и воды до отвала напился. Ладно, это уже лучше. Завтрака мне не дали. Посидев около пары часиков, я опять постучал. На сей раз открыли быстрее. Я очень извинился и сказал, что сидеть без света очень тяжело, чувствуешь себя, как в могилу зарытым. Нельзя ли лампочку включить? И ее включили. После чего я до обеда читал этот журнал. Невозможно же круглые сутки спать.

Журнал явно писал про иностранные армии и был издан в начале тридцатых, потому что рассказ там шел про события 30—31-го годов. Большая его часть была посвящена японской армии. Как она организована, чем вооружена, как она в атаки ходит и прочее. А в конце был ряд коротких заметок о новостях из разных армий.

Среди этих заметок две меня заинтересовали – одна про эстонскую армию, другая про латвийскую. Статейка про эстонскую армию рассказывала, какое стрелковое оружие есть у эстонцев, и были даже рисунки некоторых систем. А про латышскую – была совсем короткая и сообщала, что латыши хотят у «Шкоды» купить партию пехотных орудий[5]5
  И купили.


[Закрыть]. У этих орудий – два ствола на одном лафете, как я понял. 30-мм противотанковый ствол и 70-мм ствол для обстрела полевых укреплений. Интересная штука, только я не понял, как они располагаются: один над другим или рядом?

Латышская заметочка мне не очень поможет, а вот системы эстонцев надо бы выучить. Наверное, они их вместе закупали у тех же заводов, потому и вооружены эстонцы и латыши должны быть почти одинаково. Тем более коль у эстонцев на вооружении пять разных винтовок, то это все может в эстонской армии знать только большой начальник. А всякий, который – не он, знает, что в Нарве есть трехлинейки, а что в Таллине за оружие – этого может и не знать.

А значит, что если такое же у латышей делается, то если я знаю, какие в Риге винтовки, то могу и не знать, какие есть в Юрмале! То есть можно малость сбрехать.

Кстати, а что я могу знать про советские системы? Ну, наган. У меня он даже был, только переделанный под стартовые патроны. Хотя если в упор в морду ткнуть и нажать, то перепуг будет знатный. А может, и глаз выбьет. Трехлинейку видел, но пользоваться ей не могу. Вот еще есть пулемет Дегтярева с круглым диском, я даже с ним немного повозился. Это мне знакомые парни-реконструкторы разрешили в обмен на кое-что полезное. Еще я в руках держал ММГ ППШ, но стоит ли про него рассказывать? Вдруг он еще секретный?

А про немцев? Винтовку Маузера я немного знаю, мне Толька Рыба показывал, когда его отец ее купил. Пистолеты немецкие видел только копаные и не сильно хорошего сохрана. Не, лучше сказать, что есть у них какие-то винтовки и пулеметы, но только я в них не того, точнее – ничего.

В общем, я перечисляю эти эстонские системы и говорю, что они у латышей были. Про советские скажу, что вот видел такое-то, а сам в руках только наган держал. Он еще царский, так что прокатит. Про латышскую армию я тоже кое-что должен знать, хоть меня и не брали, потому почитаю про японскую и своими словами перескажу. Вообще, наверное, все армии одного времени друг на друга похожими быть должны хоть немножечко? Ну, вот и в латвийской армии самураев и катан не будет, а остальное будет.

Свет мне не выключали аж до обеда, когда миску горохового супа с хлебом принесли. И водички, когда попросил. Вообще ничего, сытно. Впрочем, жаловаться нечего, приходилось мне и хуже питаться, когда без денег был. Свет вскоре после обеда выключили, зажадничал кто-то, но я протестовать не стал и снова покемарил. А то голова от непривычных цифр и фактов гудит уже.

Поспал, потом поплакался, что опять хочу в будочку. Конвоир выматерился, но сходил, получил у кого-то разрешение и вывел. Я опять цапнул журнал. «Военно-инженерное дело» называется.

Возвращаясь, опять заныл, что сидеть в темноте погано, и свет мне включили. И опять почитал.

Пока не настали пшенка с кипятком на ужин и отбой. Тут и гороховая музыка подоспела. Эх, откроют утром мою каморку и отравятся…

И вот, пока он спал и терзал слух и обоняние комендатуры, состоялся один разговор, сильно повлиявший на его судьбу в этой реальности.

Оперуполномоченный особого отдела УР Яблоков с начала войны не знал покоя – столько свалилось на него дел. Их и до войны хватало, а сейчас Яблоков просто-напросто ощущал, что если бы у него появился двойник, то и этот двойник падал бы с ног и все равно всего не успевал. С началом войны в УР стало приходить пополнение, зачастую с очень многозначащими биографиями. До войны бы такого послали куда-то в рабочий батальон, а не в пулеметный. А теперь пожалуйста – уже второй приходит, служивший в белой армии! И не какой-нибудь, а Юденича! И еще один из бывших украинских бандитов, сдавшийся по амнистии!

Они что там, в Ленинграде, с ума посходили, направляя сюда такие кадры?!

Но это еще не все. Со своими секретными сотрудниками никак невозможно повидаться. Все перешли из казарменного городка в землянки и шалаши близ дотов, и оттого, чтоб ему тихо и незаметно поговорить с сотрудниками, нужно черт знает какую конспирацию ломать. Скорость получения сигналов – теперь считай, что никакой! Одно счастье – еще ничего серьезного в сигналах не было. Так, одни установочные данные да слегка пораженческие разговоры, когда в сводке появляется очередное «направление».

Еще приходится бороться с местными властями. Приходят мобилизованные на оборонительные работы, а некоторые исполкомы вообще обнаглели с присылкой! Из Волосова прислали двух баб почти что на сносях, да и среди остальных – слабосильных чуть ли не половина. Из Усть-Луги – деда семидесяти лет, да еще и глухого как пень. Он даже не понял, что его на земляные работы послали!

И на каждое такое разгильдяйство, граничащее с саботажем, надо писать отношения по своей линии плюс по советской линии, чтоб они этого предрика на место поставили!

А дел столько, что не знаешь, за что первым взяться: то ли за отчет по агентурной работе, то ли за спецсообщение про развал работы в Волосове! А их в отделе осталось всего двое из троих. Федор Иванович застрял в госпитале всерьез и надолго. А Михайлович половину времени проводит на разных совещаниях, где ему по штату быть положено.

Значит, Яблоков должен за троих! А можно и за четверых! Вот, на подходе еще один батальон. Радоваться надо бы, а не радуется! Своего оперуполномоченного точно там не будет, но личный состав будет засоренный всем, кем можно! И опять все упадет на него!

Было б еще хуже, если б не нашли сведущего человека из пограничников запаса. Грамотный, и даже на машинке умеет. Сидит теперь и строчит бумаги. Хоть начальство перестало постоянно рычать за невовремя отправленные формы и спецсообщения!

Слегка излив душу и от этого успокоившись, Яблоков закончил писать отношения разгильдяям из Волосова и смог подумать еще об одном деле. Тут у них в комендатуре сидит один не очень понятный тип без документов, якобы эвакуировавшийся из Риги. Где-то по дороге попал под бомбежку и лишился и документов, и одежды. Вообще странные эвакуирующиеся уже тут были. Война совсем недавно началась, а пара ответработников из Эстонии отправилась в Ленинград с домочадцами и с весьма туманной целью командировки. С ним-то вопрос решился просто: вернули их в Таллин, пусть товарищ Сергей Кингисепп (между прочим, сын того самого Кингисеппа, в честь которого город переименовали) с ними разбирается, на что похоже их поведение: на дезертирство или нет.

А тут гражданин немного непонятный, особенно потому, что времени не было с ним поработать. Вообще по нему сложилось четкое впечатление, что он чего-то недоговаривает. Чекистское чутье – оно не подводит. Не исключено, что парень – из приблатненных. Когда его в комендатуру помещали, он немножко в эту дудку поиграл. А может, это тоже не все. Ладно, потом им займемся.

Прибывший из Ленинграда ОПАБ не подтвердил горестных предчувствий Яблокова. Ибо уполномоченный особого отдела там имелся, и он же успокоил насчет личного состава: не брали туда людей с темными моментами в биографии.

Вот люди недостаточно здоровые – это да, таких много. Часть уже отсеяли, но еще есть. Народ шел охотно, были случаи сокрытия болячек. У человека много лет очки как телескоп, но перед кабинетом глазного врача он их в карман засунул и заявил, что зрение у него нормальное. А один доброволец шестидесяти двух лет тоже записался, а когда ему сказали: мол, Данилыч, у тебя уже года не те, обиделся и заявил, что он не просится к тяжелым орудиям снаряды подносить. А оружейным мастером он до сих пор может. Еле убедили.[6]6
  В списках 276-го отдельного артиллерийско-пулеметного батальона числятся командир орудия 1888 г.р., командир пулеметного отделения 1889 г.р., химический инструктор 1887 г.р., повозочные 1882 и 1884 гг.р., сапожники 1888 и 1889 гг.р.


[Закрыть]

Оперуполномоченный батальона был тоже немолод и долгое время в органах не служил. В Гражданскую он воевал в батальоне ВЧК, потом в ревтрибунале 14-й армии. Затем его перебросили в Среднюю Азию, и там он два года за басмачами гонялся. Пока малярия так не прихватила, что пришлось оттуда уехать. Демобилизовался и работал по партийной линии.

Вроде как мужчина серьезный, понимающий. Партстаж опять же с апреля 17-го.

Будет в отделе теперь четверо, если Федора Ивановича подлечат.

Яблоков и рассказал новому уполномоченному (его фамилия была Осинин) про этого подозрительного задержанного и предложил им заняться. Осинин согласился.

– Присылай его. Поставим на работу, пусть покажет, на что способен в рытье окопов и прочего, а дальше люди на него посмотрят, свое мнение скажут, и я погляжу и побеседую. Труд, он не только из обезьяны человека сделал, но и из многих разгильдяев – полезных людей.

Вот когда наш трибунал в Кременчуге был, там имелся специальный лагерь для трудового перевоспитания. Посидит там воришка, руками поработает и поймет, что жить честно надо. И больше не ворует. А окажется человеком полезным, так их из лагеря освобождали и в ЧК брали, и в советские органы на службу – тоже. Так что не боись, разберемся, что с ним делать.

– Ну и ладно. Сейчас я записку напишу в комендатуру о передаче его тебе. Забирай его и используй.

Следующее утро было начато аналогично. Утречком достучался, изъявил желание посетить и посетил. «Свежего» журнала на сей раз не было, были жалкие остатки какого-то уже использованного.

Сделал свое дело, ушел, обмылся, попил и вежливо намекнул, что неплохо бы и позавтракать. На намек мне не ответили, вернули обратно, свет включили, а ориентировочно часа через два вызвали «с вещами». Я оставил журнал с армиями на месте, а инженерный журнал захватил с собой, свернув его в трубку и засунув в карман. Карманы в моих штанах вполне ничего и даже литровую бутылку вмещают, так что влез и журнал. Еще я хватанул бланков для туалетных надобностей. Журнал-то и читать можно, а вот бланки – только так.

Отвели к дежурному (на сей раз там был лейтенант), который сверился с бумажками, отдал перочинный ножик, но не мне, а сопровождающему, и передал меня в придачу к ножику тоже.

Я вставился насчет фляжки, но мне вежливо, однако с легким раздражением пояснили, что не передано со мной никакой фляжки и она не учтена, а оттого ее не отдадут. Кто-то ее зажал из прежних конвоиров. Незадача. Имущества и так с гулькин орган, а стало еще меньше.

Поинтересовался насчет того, дадут ли поесть, – ответили, что там покормят, куда забирают.

Что ж, спасибо этому дому, пойдем к другому, если это не на расстрел. Вообще солдатик, которому меня отдали, выглядит как-то опасно. Я таких людей встречал: у них даже взгляд такой, как будто они выбирают, в какую печенку тебе пулю всадить: в правую или в левую.

Гм, а точно печенок две? Или это почек две? Не помню. Наверное, все-таки почек. Ладно, пусть будет в почку. Ну, вы поняли, что такие люди – они… ну, опасные, и лучше их не нервировать, а тем более попусту.

Вышли мы из здания, и конвоир сказал, чтоб я постоял. Сейчас подъедет подвода, и мы на ней поедем. Голос вроде нормальный, не злой. Я и решил воспользоваться моментом, спросив, куда меня повезут. Солдатик в ответ спросил: а что я, службы не знаю, что с конвоиром разговариваю? Ответил, что я не служил, потому и не знаю. А спрашиваю потому, что ежели мы, скажем, на работу поедем, то я, узнав про это, и заткнусь, больше не мешая, а если меня на расстрел везут, то хоть помолюсь в последний раз, пока еще живой.

Конвоир хмыкнул, что я, оказывается, еще не только неслуживший, но еще и несознательный, ибо в басни про Бога верю. Но повезут меня не на расстрел, а в часть. Но если я бежать вздумаю, то получится, что на расстрел тоже. Я понял и заткнулся, как обещал.

Постояли мы с полчаса, потом из-за угла вывернулась подвода. Такая же, как у деда, что мне по дороге встретился, только крашенная в темно-зеленый цвет. Спереди сидел еще один солдатик, управлявший коняшкой. На подводе лежала груда мешков, от которых пахло чем-то резким и неприятным. Я даже не смог понять, чем это пахло. По команде конвоира я сел сбоку, а он чуть сзади меня. Коняшке сказали: «Но!», и она тронула с места.

Мы неспешно попетляли по улочкам, выехали к мосту (там нас тормознули патрульные и проверили документы).

Про меня патрулю сказали, что это задержанный для особого отдела.

Я подумал, что это явно НКВД, и заныли моя душа и кое-что другое. Проверка закончилась, мы тронулись и влились в довольно плотный поток подвод и пешеходов, выехали на мост через Лугу, потом куда-то свернули. В другое время я бы повертел головою, рассматривая все вокруг, но слова про особый отдел меня выбили из колеи и я погрузился в мрачные переживания. Мозги мои как взбесились и стали выдавать мне все новые и новые сцены из фильмов, что я видел, и все про допросы. Блин, а сколько ж я этих фильмов, оказывается, помню. И то, что я помнил, снова погружало меня в мрачные бездны отчаяния.