Текст книги "Грешница"

– Ну, что вы, дорогой, зачем вы меня так сильно прижали, – прошептала я, пытаясь выскользнуть из его крепких рук. – Вы же со мной и сможете меня защитить. Не нужно так спешить.

– Да, да, конечно, простите, – приходя в себя, проговорил он, и опустил руки. – Знаете, Алевтина Сергеевна, на меня вдруг словно наваждение нашло. Конечно, со мной вы в безопасности. Я никому не дам вас обидеть. Но, поверьте, вас подстерегает большая опасность. Все-таки, нам лучше было бы податься в Сибирь. Там всегда можно спрятаться у раскольников.

– Хорошо, поговорим об этом позже, – пообещала я, не зная, что и думать о такой непонятно откуда возникшей привязанности, – а вы пока успокойтесь. Полейте еще, я смою мыло.

Ломакин безропотно слил мне воду, я быстро ополоснулась, вытерлась его же полотенцем и оделась. Он был таким трогательно-растерянным, что теперь уже мне стало его жалко. Захотелось сделать ему что-нибудь приятное, и я предложила:

– Хотите тоже помыться? Я вам тоже полью.

– Буду благодарен, – ответил он, отирая с лица пот. – Очень жарко…

Я думала, что Иоаким Прокопович разденется до пояса, но он быстро снял с себя всю одежду, и теперь уже мне пришлось отводить от него взгляд. Было видно, что Ломакин очень силен. Когда он двигался, под тонкой белой кожей перекатывались мощные мускулы, и мне тоже хотелось его потрогать.

Какой же я стала, бессовестной, огорченно, подумала я. Не успела расстаться с мужем, как уже смотрю на другого мужчину. Правда, делаю это не по своей воле, успокоила я себя. Просто так складываются обстоятельства.

Иоаким Прокопович, между тем, встал в корыто и оглянулся на меня, в ожидании, когда я ему полью. Стараясь на него не смотреть, я зачерпнула ковшиком воду и, встав на цыпочки, начала лить струйкой на голову. Он радостно зафыркал и начал смывать с себя соль и пот.

– Как хорошо, – благодарно сказал он. – Я очень люблю чистоту, а в поездках редко удается помыться.

Я подала ему мыло, и он намылил голову и грудь. Пока он стоял в пене, с закрытыми глазами, я не удержалась и внимательно его осмотрела. Несмотря на старый возраст, телом он был совсем молодым мужчиной. И вообще, все у него оказалось в полном порядке.

– Ну, вот, теперь у меня чувство, что я заново родился, – сказал он, надевая запасное исподнее белье. – Сейчас закажу ужин, поедим и можно ложиться спать.

Я не возразила, и пока он распоряжался по хозяйству, смирно сидела на лавке возле окна. Удивительно, но он перестал мечтать. Теперь он думал только обо мне, любовался мной и удивлялся, что раньше никогда не обращал внимания на женщин. Единственное, что я не могла в нем понять, это то, что он ни разу не подумал обо мне как о женщине. Вернее будет сказать, не думал о том, чтобы быть со мной как с женщиной.

Я уже так привыкла к тому, что мужчины глядя на нас, только об этом и думают, что такое странное поведение никак не могла объяснить. Он так раздразнил мое любопытство, что когда мы сели ужинать, я не удержалась и спросила, был ли он когда-нибудь с женщиной.

– Да, я в молодости был сильно влюблен в дочь своей квартирной хозяйки Лизаньку, но мы с ней едва обмолвились несколькими словам. Я тогда служил в четырнадцатом чине, и жалованье коллежского регистратора не позволяла мне даже помыслить о женитьбе. Она скоро вышла замуж за богатого пекаря, и больше я никого не любил.

– Как же вам тогда было больно, – посочувствовала я, так и не получив ответ на свой вопрос.

– Ничего я после ее как-то видел, она стала некрасивой, толстой и на носу бородавка, в точности, как у ее матери.

– И больше у вас никаких амуров не было? – задала я наводящий вопрос.

– Нет-с, после я рьяно служил, и мне было не до того. А когда получил достойный чин, решил что для амуров устарел. Да я и не встречал никогда ранее женщин подобных вам, Алевтина Сергеевна.

Более прямо я спросить не осмелилась, и мы опять говорили просто так, в основном о детских воспоминаниях и сиротских обидах. Иоаким Прокопович ел мало, скорее задумчиво ковырялся в тарелке. Ничего интересного, кроме, конечно, как обо мне, он за столом не думал.

– Ну, вот можно и ложиться спать, – сказал он, когда мы покончили со скудным станционным ужином.

Время было еще раннее, не начало даже смеркаться, и ложиться спать было рано. Однако делать в пустой комнате было решительно нечего. Разговор наш постепенно заглох. Иоаким Прокопович сидел за столом и смотрел на меня виноватыми собачьим глазами, не зная, что еще о себе рассказать.

– Да, конечно, давайте ложиться. После сегодняшних волнений отдохнуть никак не помешает, – согласилась я.

Он встал, снял свой теплый шерстяной сюртук и повесил его на гвоздь. Я продолжала сидеть за столом и никак не могла придумать, как мне поступить. Ложиться совсем без одежды я не хотела, мало ли что ночью могло прийти в голову Ломакину. Остаться в платье, значило, что оно скоро обветшает, и я буду выглядеть оборванкой и бродяжкой.

– Что-нибудь случилось? Вы расстроены? – верно, заметив мое состояние, спросил Иоаким Прокопович.

Я объяснила, показала, что платье у меня не ново и если в нем спать, оно долго не протянет.

– Вы меня так внезапно увезли, что я оказалось безо всего, – с легким упреком, добавила я.

– Это можно поправить, – подумав, пообещал он. – Когда приедем в какой-нибудь город, я велю вам купить ночную рубаху.

– А сейчас мне что делать?! – с отчаяньем воскликнула я.

– Нынче можете спать и так, благо, ночи теперь теплые, – предложил он. – Обо мне вы уже составили мнение. Я отнюдь не зверь, так что бояться вам совершенно нечего.

С этим я не могла не согласиться, но все равно, спать голой в одной комнате с посторонним мужчиной мне очень не хотела.

Впрочем, другого выхода у меня не нашлось, я вынуждено, согласилась и опять начала раздеваться. Теперь Ломакин не смущался, с удовольствием за мной наблюдал, отмечая у меня все новые достоинства. Что обо мне мог подумать Алеша, если бы все это увидел! – ужасалась я. Однако получалось, что теперь у меня просто не было другого выхода.

Дождавшись, когда я разденусь и лягу, он начал расстегивать панталоны, что опять оказалось для меня полной неожиданностью. Заподозрить его в коварных планах, я не могла, у него и в мыслях не было ничего такого, просто он снял с себя всю одежду, не обращая на меня никакого внимания. Только встретив мой недоуменный взгляд, объяснил:

– Я всегда так сплю, привык еще в Воспитательном доме.

– Да, конечно, если привыкли, тогда другое дело, – вынуждено согласилась я, не представляя, как он ляжет голым на грязный, не метеный пол.

Однако Ломакин, судя по всему, уже забыл свое обещание и, аккуратно сложив платье, спокойно лег рядом со мной.

– Думаю, ночью непременно будет гроза, – сказал он, глядя в потолок. – Летом в такую пору, когда особенно жарко, всегда ночами бывают грозы. Вы, Алевтина Сергеевна, боитесь грозы?

– Нет, не боюсь, – ответила я, отодвигаясь от него на противоположную часть постели.

– Значит, я был прав, вы совершенно удивительная женщина!

– Вы, Иоаким Прокопович, преувеличиваете, мне кажется, я самая обыкновенная.

Он не стал возражать и, закрывая глаза, попросил:

– Ежели я буду храпеть и вам мешать, то троньте меня за плечо, я и перестану.

– Хорошо, – растеряно сказала я.

Мне казалось, что после чувств, которые недавно у него выплеснулись с необыкновенной силой, он должен был вести себя со мной как-то иначе.

Ломакин опять, как утром в карете, притворился спящим, и начал воображать себя то действительным статским советником, то владельцем роскошной кареты, о которой с завистью, судачит весь Петербург. Мне это показалось немного странным, но беспокойства не вызвало. Мало ли о чем мечтают люди. Мне он не мешал, в мою сторону не смотрел, и я решилась сбросить теплое оделяло, спать под которым в такую теплынь, было совершенно невозможно.

Так мы и лежали на разных концах широкой кровати и думали каждый о своем. В маленькое окошко надоедливо бились мухи. Со двора временами слышались громкие голоса, проезжие требовали у смотрителя лошадей и ругали дорожные беспорядки. Незаметно для себя, я уснула.

Проснулась я внезапно, посреди ночи. За окном было темно и где-то далеко, громыхал гром. Дышать было тяжело, на грудь навалилась тяжесть, и учащенно билось сердце. Я отдышалась, успокоилась и вспомнила разбудивший меня сон. Опять ко мне явился ангел-искуситель. Снова нежный голосок звал меня к каким-то друзьям и смущал душу посулами и комплиментами.

Интересно, кто теперь за мной подсматривает, подумала я, вспомнив малорослого бородача. Иоакима Прокоповича в темноте видно не было, он лежал на прежнем месте, так же как и раньше, на спине. С трудом, отогнав наваждение, я попыталась снова уснуть. Однако вместо сна, услышала мысли своего вынужденного соседа. Ломакин тоже не спал и думал обо мне. Я прислушалась к его неторопливым размышлениям, и после этого мне сразу стало не до того.

– Что ей, бедняжке, долго мучиться, – думал он. – Хоть все равно один конец, но смерть смерти рознь. Если сразу точно ударить, она не успеет ничего понять и испугаться. Подушкой тоже можно, но умирать будет долго. Пока задохнется, ей, милой, будет очень страшно.

Господи, он же меня собирается убить, с ужасом поняла я. И теперь придумывает способ убийства, чтобы я меньше мучилась! У меня от страха замерло сердце. Я представила, что со мной будет, если Иоаким Прокопович просто сдавит меня руками, и невольно вздрогнула от страха и отвращения. Он что-то почувствовал, повернул в мою сторону голову, прислушался и подумал, что скоро рассвет и все нужно кончить еще до восхода солнца.

– Тогда она, милая, попадет прямо в рай, и может быть, когда-нибудь замолвит за меня словечко перед Господом, – умиляясь, думал он. – Пусть пока еще поспит, сердечная, не буду спешить, дождусь, когда подойдет гроза, тогда и управлюсь…

Словно в продолжении его плана, совсем близко ударил гром и за окном порывами зашумел ветер. Я поняла, что жить на этом свете мне осталось всего несколько минут. В тот момент мне нельзя было даже пошевелиться, чтобы не подтолкнуть к действию своего сумасшедшего поклонника. Я замерла. Вдруг, близко сверкнула молния, осветив комнату призрачным, голубым светом. Ломакин приподнял голову над подушкой и повернулся темным лицом в мою сторону.

Мне уже казалось, что выхода нет, но тут явственно, словно он говорил совсем рядом, прозвучал знакомый тонкий голосок ангела-хранителя. Я не поверила своим ушам. То, что он мне предложил, было отвратительно. Я подумала, что если даже это выход, единственная возможность спастись, я все равно не стану им пользоваться! Пусть даже Костюков предсказал, что такое со мной должно случиться, я даже во имя сохранения жизни, не изменю мужу!

Ломакин кашлянул и медленно повернулся на бок. Я поняла, что сейчас он протянет руки и сдавит мне шею. Опять молния осветила комнату и большого голого мужчину рядом со мной. И все-таки я опередила его, первой протянула к нему руку и нежно притронулась к его крайней плоти.

Иоакима Прокоповича вздрогнул от неожиданности, не понимая, что происходит. Я тихо попросила:

– Лежи и не двигайся.

Он послушно замер, а я, сдерживая в руках противную дрожь страха, продолжила нежно его ласкать. В голове у него начало происходить что-то совсем не понятное ни ему, ни тем более мне. Он даже не понял, чего ради, я его трогаю и решил, что мне что-то такое приснилось. Он попытался отодвинуться, но вдруг замер и застыл на месте. Я, наконец, почувствовала, что в нем начинает крепнуть мужчина. Он сначала не понял, что с ним происходит, а потом удивился и встревожился.

– Что вы делаете, Алевтина Сергеевна? – наконец спросил Ломакин, перехватывая мою руку и до боли сжимая пальцы.

– Тебе разве не приятно? – спросила я.

– Приятно, – неуверенно ответил он. – Но ведь так делать грех!

– Если ты не хочешь, не буду!

– Я не знаю, если только недолго, – неуверенно ответил он, отпуская мои пальцы.

Я уже почувствовала свою власть над ним, успокоилась, рука у меня окрепла, и дело пошло быстрее. Ломакин стонал от удовольствия и больше остановить меня не пытался.

Над нами раскалывались тучи, молнии сверкали одна за другой, по крыше почтовой станции отчаянно барабанил ливень, но осчастливить меня легкой смертью Ломакин больше не собирался. В голове у него все окончательно переклинило. Разобраться, что и о чем он думает я, больше не могла, да и не пыталась. Просто старалась спасти свою жизнь, используя уроки любви, полученные у мужа.

Сначала все складывалось удачно, и я уже надеялась, что на одной прелюдии вся моя измена и кончится. Однако у Иоакима Прокоповича на мое несчастье оказались нормальные инстинкты, и он по наитию нашел у меня то, что всю жизнь даже не пытался отыскать у других женщин.

Сначала я пыталась выползти из-под него, оттолкнуть, но когда поняла, что это просто невозможно, расслабилась и поплыла по течению. А оно было бурным и безостановочным.

Казалось, мой убийца-любовник хочет за один раз получить все, что не получил от жизни за весь свой век. Если бы я его любила, эта ночь стала бы самой яркой и запоминающейся в жизни.

Он был неутомим и просто меня не покидал, когда даже в этом для него наступала нужда, не давая ни минуты отдыха. Я пыталась отвлечься, расслабиться, но это было невозможно сделать. Я задыхалась, под тяжестью беспрерывно движущейся горы натренированных мышц.

Давно кончилась гроза, рассвело, потом взошло солнце, а он все не хотел остановиться. Я уже думала, что ни одним так другим способом, но он добьется своего, сведет меня в могилу. И вдруг Ломакин замер, стал неимоверно тяжел и перестал дышать. Это было так неожиданно и странно, что если бы не огромная усталость, я бы, наверное, засмеялась или заплакала. Но в тот момент мне было не до него. Я собрала последние силы и столкнула с себя его тяжелое тело. Иоакима Прокоповича перевернулся на бок, ткнулся лицом в постельный тюфяк и обмяк.

Я опустила ноги с постели, села и бездумно смотрела на свое оскверненное тело и на грязноватую убогость станционной комнаты.

Потом мой ищущий взгляд нашел ведро и корыто, в котором мы мылись. В ведре еще оставалась вода и, когда у меня достало сил, я встала, добрела до корыта, встала в него и смыла с себя все чужое.

На мертвого Ломакина я даже не оглянулась.

Глава 20

Надеть на Ломакина одежду я не смогла. Чтобы его не обнаружили в комнате совсем голым, с трудом натянула рубашку. Потом начала приводить в порядок постель и себя. Позволить застать себя кирасирам в таком виде, было немыслимо. Я представила, что сюда соберется вся команда блестящих гвардейцев, а я буду жаться в углу растерзанная, нечесаная с зареванным лицом. Они будут смотреть на меня с презрительным сочувствием, и задавать вопросы, на которые женщине ответить бывает просто невозможно. Двигалась я с трудом. Все тело было разбито, даже голова плохо соображала. Но страх придал силы. Все-таки я сдвинула на край постели тяжеленного «любовника», сняла и застирала простыню, чтобы хоть немного скрыть следы ночного непотребства. И только тогда, наконец, занялась собой.

После этого началось самое сложное. Гребешка и зеркальца у меня не было. Волосы по понятной причине были растрепаны и спутались. Я попыталась хоть как-то их пригладить, заплести в косу, но скоро поняла всю тщетность усилий. От одного только вида моей головы ни у кого не останется сомнений, как я провела эту ночь. Пришлось, преодолевая страх и отвращение, раскрыть дорожную сумку покойного.

Человеком Иоаким Прокопович оказался запасливым и аккуратным. С таким не пропадешь где угодно, даже в раскольническом скиту. В карманах его сумки нашлось все необходимое для путешественника: зеркало, волосяная щетка, черепаховый гребень, бритва, даже флакон с нюхательной солью. Еще там была изрядная сума денег в двести сорок рублей ассигнациями. Деньги меня не заинтересовали, как и запасной парик, а вот зеркало и гребенка оказались больше чем кстати, и я их забрала себе.

По моим подсчетам было уже около шести утра, и времени у меня почти не оставалось. Постепенно я приходила в себя и отчаянье быть застигнутой врасплох, придало силы.

Я быстро расчесала спутанные космы, отыскала разбросанные по комнате шпильки и, собрав волосы по моде вверх, сколола их в небрежную прическу. Теперь из зеркала на меня смотрела очень милая, немного бледная девушка с темными кругами под глазами и загадочной грустью.

Когда самое трудное осталось позади, я немного успокоилась. Мои конвоиры уже проснулись, и со двора слышались веселые мужские голоса. Я выглянула в окошко, но оно выходило на стену конюшни и ничего рассмотреть оказалось невозможно. Впрочем, все понятно было и так, судя по крикам и смеху, кирасиры умывались возле колодца.

На покойного Иоакима Прокоповича я старалась не смотреть.

Отчего он умер, было непонятно, может быть, просто, не выдержало сердце от восторга первого обладания женщиной. Жалела только, что этот восторг не убил его раньше того, как он измучил меня до полусмерти.

Голоса во дворе смолкли, и я догадалась, что мои конвоиры кончили умывание и отправились завтракать. Это значило, что скоро нам с Иоакимом Прокоповичем принесут еду и тогда все раскроется.

Я осмотрела комнату. На первый взгляд ничего не говорило о бурной ночи, только что мертвец лежал в очень короткой рубашке, из-под которой виднелась его неприлично большая часть тела. Натянуть на него подштанники я бы никак не смогла и, догадалась, просто прикрыла тело одеялом.

Наконец у нас с Иоакимом Прокоповичем все было «в порядке», осталось только придумать правдоподобное объяснение, как я провела эту ночь, и почему не заметила смерти своего тюремщика. Выход оказался один, соврать, что ничего не слышала и спала сидя на стуле возле окна.

Я поставила в угол комнаты топорной работы стул, села ожидать скорой развязки и на меня навалилась сонливая усталость. Время шло, по моим расчетам нам давно должны были принести завтрак, но так никто и не пришел.

Самой стучать в дверь и звать на помощь я не осмелилась, так и села на стул возле окна, пока незаметно для себя не задремала.

– Эй, красавица, просыпайся, царство небесное проспишь, – окликнул меня незнакомый голос, и чья-то требовательная рука потеребила плечо.

Я открыла глаза и испугано вскочила на ноги. Передо мной стоял незнакомый пожилой человек в простой холщовой рубахе и форменной шапке станционного смотрителя. Кроме него в комнате оказался молодой человек в гвардейском мундире. Он стоял ко мне спиной и рассматривал «спящего» Ломакина.

– Что случилось? – испугано спросила я. – Уже пора ехать?

– Не столько пора, сколько поздно, – невесело пошутил старик. – Что с это твоим знакомцем сталось?

– С кем? – спросила я, сделав вид, что не поняла, о ком он спрашивает.

Молодой человек оглянулся и с интересом на меня посмотрел. Внешне он был очень симпатичный, стройный и с усами.

– А она прехорошенькая, – подумал он, с интересом рассматривая меня, – только уж очень бледная. Видать эта скотина заставил ее всю ночь проспать на стуле. – Интересно, за что на нее взъелся государь?

– Сударыня, – обратился он ко мне, – я флигель-адъютант граф Татищев. Вы не знаете, что случилось с вашим, – он запнулся, не сразу подобрав подходящего слова, – с вашим спутником?

– С этим господином? – уточнила я, указав на кровать. – Он спит.

– Вечным сном, – пробормотал себе под нос станционный смотритель.

– И давно он так, – Татищев, усмехнулся одними губами, – спит?

– Сразу видно, ничего она не знает, просто напугана и устала, – подумал он. – Что же случилось с надворным, может быть, перепил?

– Я не знаю, этот господин рано лег, потом ночью вставал, – начала я и тут с ужасом увидела корыто с мыльной водой и пустое ведро. – Я уже спала, не знаю, – пробормотала я. – Кажется, он что-то стирал…

– Говорили что она мужичка, а по виду не скажешь, – думал Татищев, – барышня очень даже ничего, в другом случае я бы за ней приволокнулся. И речь правильная. Неужели это плебей при ней осмелился мыться!

– Между прочим, – со значением сказал он, – ваш спутник мертв!

– Как мертв? – удивленно переспросила я и медленно опустилась на свой стул. – Вы шутите? Он еще недавно храпел!

– Хрипел, – опять поправил станционный смотритель.

– Вся жизнь одни сплошные хлопоты, – с грустью подумал флигель-адъютант, – думал, выйдет приятная прогулка, а тут такая незадача! Теперь и не знаю, что делать, здесь его приказать похоронить или отвезти в Петербург. Интересно, есть у этого Ломакина семья?

– Скончался ваш новый знакомый, – ответил он мне, – скорее всего от удара. Поэтому нам на какое-то время придется здесь задержаться.

– Какой ужас! – воскликнула я, и грациозно всплеснула руками, что Татищев невольно отметил. – Он казался таким здоровым!

– Увы, мы не властны над своим животом, о нем думают в другом месте, – пошутил Татищев, поднимая глаза к потолку, а сам подумал. – Интересно, было у нее что-нибудь с Ломакиным? Вчера они провели целый день в карете, здесь одна кровать… Этот мерзавец спал в одной рубахе… Нет, не похоже, девчонка слишком наивная, я бы сразу заметил.

– Да, все в руках Божьих, – подтвердила я, – но когда здоровый человек так внезапно умирает это всегда неожиданность. А может быть, он чем-нибудь болел? Он так странно себя вел, за все время не сказал мне и двух слов.

– Ну, слава богу, раз они даже не разговаривали, значит, у них ничего не было, – с облегчением подумал флигель-адъютант, – да и куда Ломакину соблазнить такую красотку, он обычное чиновничье мурло.

– Я думаю, вы, сударыня, не будете против, перейти в другое помещение? Мне нужно отдать необходимые распоряжения и осмотреть тело. Вам при этом присутствовать будет неприятно.

– Конечно, с радостью, я очень боюсь покойников. Если бы я узнала, что это господин мертв, сошла бы с ума от страха!

– Вот и чудесно, господин смотритель проводит вас на свою половину. Прошу вас никуда оттуда не выходить, вы пока считаетесь под арестом!

Я послушно пошла к дверям, радуясь тому, что успела простирнуть простыню. Я не сомневалась, что Татищев с его подозрительностью ее непременно осмотрит.

– За что ж тебя упекли, милая, – простецки спросил станционный смотритель, когда мы вышли из моего временного узилища.

– Кабы мне самой знать, – жалостно, сказала я, – вчера приехали, схватили, посадили в карету и теперь везут непонятно куда.

– А ты, кто есть, дочка? – сочувственно спросил он.

– Как кто? Не знаю кто, просто мужнина жена. Раньше была солдаткой, овдовели и вышла за благородного. А звать меня Алевтина.

– Так почему из-за тебя такой переполох? Я, когда вы вчера прискакали, подумал, не иначе как фельдмаршала к царю на расправу везут. А тут оказывается простая баба.

– Это не меня, а их, спросить нужно, – ответила я и покосилась на столпившихся перед станцией уже готовых выступить в поход кавалеристов. Мне на них смотреть было неловко, они же рассматривали безо всякого стеснения.

– Их дело солдатское, – объяснил старик, – что прикажут, то исполняют. – За что ж тебя заарестовали? Может муж твой государев ослушник?

– Ну, что ты, дяденька, – перешла я на простую речь, – какой ослушник! Он простой лекарь.

– Лекарь, говоришь? А ты вроде, сказала, что из благородных?

– А ты знаешь, какой он благородный1 – воскликнула я.

– Так ты в таком смысле, а я то подумал, что и, правда, благородный на простой солдатке женился. А с тем что, дочка, – он кивнул на дверь, из которой мы вышли, – может это ты его чем тюкнула? Ты расскажи не таись, сразу на душе легче станет. Он, может, начал к тебе приставать, а ты его, раз, и по голове!

– Ты, что такое говоришь, дяденька, как можно. Они, который покойник, такой важный, что со мной и словом не хотел обмолвиться. Привел в комнату, ткнул к стулу и, говорит, сиди. Вот я и сидела.

Старик, выполнив поручение флигель-адъютанта, выведать у меня причину смерти надворного советника, облегченно вздохнул и повел меня на свою половину. Там была деревенская обстановка, большая русская печь, много разного возраста детишек и уже с утра усталая жена. Она, не интересуясь моим ни прошлым, ни настоящим, сразу же усадила за стол и накормила горячими оладьями. После завтрака я отпросилась поспать после бессонной ночи. Хозяйка отвела меня за печь, указала место и приказала детям не шуметь.

Я проспала почти до полудня, и встала почти здоровой. Несмотря на запрет, спокойно вышла из дома по свои делам, и никто на это не обратил внимания. Обедала я по-семейному с семьей смотрителя. Крестьянский быт был мне привычен и не вызывал неприязни. Дети у них оказались хорошие, и я с удовольствием поиграла со старшими девочками в куклы. Обо мне пока никто, по-прежнему, не вспоминал.

Смотритель Семен Иванович, рассказал мне по секрету, что дело с покойным надворным советником у Татищева совсем не клеится. Ему пришлось обращаться за помощью к местным властям, и как всегда начались долгие споры и мелкие поборы. Флигель-адъютант рассердился, попытался столичным авторитетом надавить на здешних чиновников, те дали ему дружный отпор, затеяли волынку, и дело застопорилось. За услуги и содействие они хотели получать живые денег, а платить из своего кармана граф не хотел ни в коем случае.

Ни гроб, ни подводу за казенный счет Татищев найти не сумел и решил не везти тело в столицу, а похоронить Ломакина на местном кладбище. Куда делись двести сорок рублей из дорожной сумки Ломакина, которых вполне должно было хватить на перевозку тела, мне осталось неизвестным. В последний момент, когда уже все казалось было оговорено, поп отказался отпевать покойного, пока ему не докажут, что тот православного вероисповедания.

Дни шли за днями, я привыкла к семье Семена Ивановича, стала у них за свою, и флигель-адъютанта видела только из окна квартиры. Судя по всему, кавалергарды тоже не спешили вернуться к муштре в столицу, манкировали приказы и изводили бедного графа бестолковщиной. Короче говоря, жизнь постепенно налаживалась. Татищев, наконец, смирился с неизбежным, хорошо выпил с местными начальниками и только после этого дело стронулось с мертвой точки.

Надворного советника Иоакима Прокоповича Ломакина похоронили по православному обряду спустя три дня после кончины в ограде церкви села Луковичное. В последний путь его провожала блестящая команда кирасиров лейб-гвардии Его Величества полка, флигель-адъютант Его Величества граф Иван Львович Татищев, губернский секретарь Сидор Иванов, провинциальный секретарь Василий Долгоруков и многие местные неофициальные лица, представляющие все основные сословия Российской империи.

После прощания, отпевания и похорон, состоялись поминки, затянувшиеся по здешнему обычаю на два дня. Не смотря на то, что покойного почти никто не знал, а многие даже никогда не видели ни живым, ни мертвым, провожали его широко, с истинно русским размахом. О покойном надворном советнике, было пролито много слез, и сказано еще больше теплых слов, так что, мне кажется, Иоаким Прокопович должен был остаться довольным. И еще у меня была надежа, что он, при случае, замолвит за меня словечко перед Господом.

В конце недели, когда все дела, наконец, завершились, мы начали, не торопясь, собираться в дорогу. Семья станционного смотрителя, провожая меня в неведомый путь, плакала навзрыд. Даже сам Иван Семенович, украдкой смахнул скупую мужскую слезу. Я обнялась и расцеловалась со всеми новыми друзьями и, напутствуемая крестными знамениями и пожеланием удачи, села в свою тюремную карету.

Там еще пахло табаком моего прежнего тюремщика и, возможно, витал его дух. Только он теперь и мог сопровождать меня до самого Петербург.

Я вольно устроилась на широком каретном диване и ждала когда тронутся кони и повезут меня на мою Голгофу, как вдруг открылась дверка, и в ней показалось симпатичное, немного смущенное лицо граф Иван Львович Татищев.

– Простите меня, сударыня, – виновато сказал он, – у меня внезапно захромала лошадь, и я оказался в совершенном конфузе. Не будете ли вы возражать, если я составлю вам компанию до ближайшей кузницы?

Я тоже немного смутилась, но вежливо ответила:

– Если у вас в том такая нужда, граф, то я согласна, извольте садиться.

Что он в это время думал, на что надеялся, я постаралась не услышать.