Текст книги "Грозный эмир"

– К воротам! – скомандовал Ролан, потрясая окровавленной саблей. – Уходим, благородные шевалье.

Сколько людей выбралось из цитадели под вопли взбешенных сельджуков, Этьен не успел определить. Пока что было сделано только полдела, ибо беглецам предстояло еще вырваться за пределы Харапута, превратившегося в гигантский муравейник. В торговых рядах шел не шуточный бой. Армяне и сирийцы Владислава де Русильона и Гвидо де Шамбли пытались удержать городские ворота. На миг Этьену показалось, что все проживающие в городе сельджуки собрались здесь с оружием в руках, дабы не дать освобожденным пленникам выбраться из города. Нападение с тыла они, похоже, не ждали. Во всяком случае, толпа развалилась на две половинки, освобождая широкий проход. Этьен успел увидеть перекошенное яростью лицо Владислава де Русильона, стоящего на перевернутой телеге в окружении десятка сельджуков, но помочь шевалье не успел.

– Не мешкай! – рявкнул Алдар и ударил плашмя мечом по крупу его жеребца.

Ролан де Бове повел спасенных пленников к лесу, Этьен скакал следом, то и дело кося глазами назад. Из городских ворот один за другим выскакивали всадники на разгоряченных конях. Гранье узнал Алдара, за которым скакало семь сирийцев, ряженых турками, но Владислава среди них не было. Этьен уже собрался разворачивать коня, но как раз в это мгновение из ворот хлынул поток лихих наездников, который возглавлял облаченный в белую одежду человек. Гранье далеко не сразу определил, кто кого преследует в этом диком хороводе из человеческих и конских тел.

– Вперед! – рявкнул Алдар, догнавший шевалье. – К лесу!

Турки, опомнившиеся от внезапного нападения, рвались отомстить своим обидчикам, их становилось все больше на обширной поляне перед городскими воротами. Этьен, никак не мог понять, почему этот лес, сильно прореженный рукой человека, должен стать для них надежным убежищем. Доскакав до первых деревьев, он остановился и оглянулся. Владислав де Русильон сумел-таки оторваться от погони, благодаря самоотверженности своих людей, прикрывавшим ему спину. Перед шевалье, на шее коня, лежал какой-то тюк, и Ролан не сразу сообразил, что это человек, по всей видимости тяжело раненный. Продлись эта бешеная скачка еще несколько мгновений, конь Владислава не выдержал бы двойной нагрузки. К счастью и для себя, и для своих седоков, вороной жеребец достиг леса раньше, чем обозленные турки успели его догнать. Сельджуки слишком опрометчиво приблизились к зарослям, и расплата не заставила себя ждать. На разгоряченных погоней всадников обрушился град стрел. Турки стали разворачивать коней, но уйти не успели. Две сотни рыцарей и сержантов напали на них столь внезапно, что сельджукам не хватило времени, ни на бегство, ни на перестроение. Со стен Харапута заметили опасность и почли за благо закрыть ворота, дабы не подвергать город опасности. Преследователи, превратившиеся в преследуемых, были истреблены до последнего человека. Две сотни сельджуков, проявивших неуемную прыть там, где следовало проявлять осторожность, полегли от стрел и мечей арбалетчиков и сержантов коннетабля Глеба де Руси.

– Благородный Гвидо ранен, – сказал Этьену опечаленный Алдар. – Мы потеряли двадцать сержантов, да обретут их души место в раю, ибо пали они за благое дело.

Набег на харапутскую цитадель нельзя было назвать неудачным. Были освобождены граф Эдессы Жослен де Куртене, его ближайший родственник граф де Валери и десять благородных шевалье. К сожалению, короля Болдуина среди них не было. Более того, эта дерзкая вылазка почти наверняка должна была отразиться не самым лучшим образом на судьбе несчастного пленника, которого теперь будут стеречь с особым тщанием. Надо полагать, эмир Балак сделает все возможное, чтобы не выпустить из рук самую ценную свою добычу.

– Тем хуже для Балака, – бросил Ролан де Бове, проезжая мимо Этьена.

– В Антиохию, – махнул рукой всадник с властным и мрачным лицом, которого окружающие называли коннетаблем. Судя по всему, это был отец Владислава де Русильона. Странно, что благородная Эмилия называла этого человека с холодными синими глазами самым веселым и любезным шевалье во всем крестоносном войске. Немало, судя по всему, пришлось пережить благородному Глебу, чтобы улыбка навсегда исчезла с его сжатых в стальные полосы губ.

Эмир Балак в последнее время пребывал в прескверном настроении. Из Тира шли тревожные вести. Понс Триполийский при поддержке коннетабля иерусалимского королевства осадил город. Правитель Дамаска атабек Тугтекин уже дважды напоминал Балаку о данном когда-то обещании помочь городу Тиру людьми и оружием. Эмир Мардина готовил армию к походу, когда пришла весть о дерзком нападении на Харапут. Потеря такого числа пленников привела удачливого Балака в ярость. Которую он тут же сорвал на ни в чем не повинном визире аль-Кашабе. Несправедливость была столь очевидной, что даже Тимурташ счел своим долгом вступиться за опального шиита.

– Надеюсь, что хотя бы Болдуина тебе удалось сохранить, дорогой родственник? – прошипел в его сторону рассерженной гадюкой Балак.

– А почему хотя бы? – искренне удивился Тимурташ. – Из моей цитадели пока никто не пропадал.

Что, кстати говоря, было чистой правдой. Король Иерусалима, недавно переведенный в Халеб, находился под надежной охраной, практически исключающей всякую надежду на спасение. А за оплошавших нукеров Балака, проспавших атаку на Харапут, Тимурташ отвечать не собирался. О чем он громогласно заявил двоюродному брату. За минувший год сын Ильгази успел отрастить усы и обрести некоторую уверенность. Прежде безропотно внимавший двоюродному брату Тимурташ ныне осмеливался ему перечить. И хотя юный эмир Халеба был кругом прав, его поведение не понравилось Балаку. Еще менее ему понравились вести, пришедшие из крепости Манбиш, расположенной на границе с графством Антиохийским. Бек Сулейман, до сей поры исправно несший службу, громогласно заявил, что отныне не собирается подчиняться чужому эмиру, не имеющему никаких прав на славный город Халеб. Балак усмотрел в этом происки Тимурташа, но аль-Кашаб, вновь допущенный к уху повелителя, разуверил его в этом. По мнению халебского эмира, глупый Сулейман поддался на посулы ассасинов, которые кружили вокруг него не первый год, пытаясь перетянуть вечно пьяного бека на свою сторону.

– Я не могу выступить к Тиру, не повесив этого негодяя на крепостных воротах, – скрипнул зубами Балак.

– Пожалуй, – не стал спорить с рассерженным эмиром аль-Кашаб. – Дураки порой бывают опаснее врагов. Думаю, Сулейман запросит пощады, как только увидит твоих нукеров под стенами Манбиша. К тому же в крепости хватает разумных людей, которые не захотят рисковать головами из-за пьяной причуды бека.

– Значит, Тимурташ здесь ни при чем? – нахмурился Балак.

– Эмир увлечен франкской красавицей, невесть какими путями попавшей в его гарем. Эта страсть до того подействовала на Тимурташа, что он практически не покидает стен своего дворца.

– Тем лучше, – усмехнулся Балак. – Сын Ильгази никогда не отличался умом, но в последнее время у него прорезался голос. Впрочем, отчасти он был прав. Ты действительно не заслужил опалы, почтенный аль-Кашаб.

– Людям свойственно ошибаться, – склонился в поклоне визирь, – но воистину велик тот эмир, который умеет признавать свои ошибки.

Балак не собирался задерживаться у стен Манбиша. Да в этом не было особой необходимости. Как только пять тысяч сельджуков и мамелюков подошли к крепости, оттуда немедленно понеслись заверения в преданности. Бек Сулейман, устами своих посланцев, заверял грозного эмира, что его оклеветали завистники. Сам же он никогда бы не осмелился перечить величайшему воину исламского мира, надежде Востока, блистательному и великому Балаку.

– Сболтнул спьяну, – вздохнул аль-Кашаб, сопровождавший эмира в этом никому не нужном походе. – А теперь будет долго каяться и кланяться. Пообещай ему жизнь, почтенный Балак, и он откроет нам ворота.

Беку Сулейману было предписано покинуть крепость с непокрытой головой и веревкой на шее. Сначала Балак назначил ему двадцать ударов палкой по пяткам, потом, по просьбе аль-Кашаба, снизил количество ударов до десяти. В ответном послании Сулейман униженно благодарил великого эмира за проявленное великодушие и клятвенно заверял, что выйдет из ворот Манбиша, дабы припасть к копытам его коня. Большей чести, он, пьяница и невежа, конечно же, не заслуживает.

– Пусть будут копыта, – криво усмехнулся Балак, подъезжая к опущенному мосту в сопровождении пышной свиты.

Ворота крепости противно заскрипели, и, видимо, поэтому телохранители, окружающие эмира, не услышали протяжного свиста смерти. Эмир покачнулся в седле, удивленно посмотрел на оперение стрелы, торчавшей из его груди, и произнес хриплым голосом:

– Какой удар для мусульманского мира.

Балак умер раньше, чем растерявшиеся телохранители успели снять его с седла. Ворота крепости немедленно закрылись, а подъемный мост был поднят при полном попустительстве нукеров. Да что там тупые нукеры, когда даже беки, включая визиря аль-Кашаба, не смогли вымолвить ни слова, потрясенные чудовищным ударом, нанесенным исподтишка.

Эмир Тимурташ выразил печаль по поводу смерти двоюродного брата, но куда больше его огорчила пустая халебская казна, выпотрошенная Балаком. И хотя денарии ушли на дело угодное Аллаху, как его заверил аль-Кашаб, настроение юного эмира, которому совсем недавно исполнилось девятнадцать лет, это нисколько не улучшило. Тимурташ даже бросил в лицо визиря несколько грубых слов, чего за ним прежде не водилось. Матерью эмира была персиянка, научившая своего сына вежливому обхождению, не только с вышестоящими, но и с зависимыми людьми. Эмир был крайне расстроен своей несдержанностью, о чем и поведал Жозефине, пришедшей поддержать своего повелителя в трудный для него час. Тимурташ был человеком, изнеженным, капризным, но не жестоким. К новой своей наложнице он привязался не только телом, но и душой. Благо Жозефина была обольстительна и умна, а потому могла не только удовлетворить плотскую страсть юного эмира, но и дать ему ценный совет.

– Грубость не бывает лишней, эмир моей души, особенно когда имеешь дело с такими хитрыми и коварными людьми как аль-Кашаб, – утешила своего повелителя мудрая наложница. – Ему будет полезно, сразу же почувствовать твою властную руку.

– Я хотел сделать тебе подарок, – пожаловался Тимурташ.

– Ты главное сокровище моего сердца, эмир, – ласково улыбнулась Жозефина. – Никакое золото не заменит мне твоих ласк. И я счастлива, что в столь трудный для тебя час, ты вспомнил обо мне.

– Мне жаль Балака, – пожал плечами Тимурташ, – но долго скорбеть о нем я не собираюсь. В последнее время он вел себя недостойно и дошел в своей наглости до того, что обчистил мою казну. Я на его Мардин не покушался.

– Теперь город Мардин принадлежит тебе, эмир, – прошептала ему на ухо Жозефина. – Ты единственный законный наследник Балака и должен сделать все, чтобы прибрать его земли к рукам.

– Среди мардинских беков обязательно найдутся недовольные, – задумчиво проговорил Тимурташ. – А у меня нет денег даже на то, чтобы заплатить телохранителям.

Юный эмир был человеком далеко не глупым, но решительности ему явно не хватало. На это, видимо, и рассчитывал визирь аль-Кашаб, укрепляя свое положение в Халебе. Однако в данном случае он ошибся. В эмире вдруг заговорила кровь отца, великого Ильгази, славившегося не только не только полководческим даром, но и властолюбием. Тимурташ верил в свою звезду, и Жозефина делала все от нее зависящее, что не дать этой вере угаснуть под напором новых забот.

– Халеб от тебя и так никуда не уйдет, – нашептывала наложница в ухо разомлевшего любовника. – Тебе важнее обосноваться в Мардине. Город окружают плодородные земли. Равнину населяют племена воинственных туркмен, где ты всегда можешь набрать храбрых воинов. Ты станешь могущественным владыкой, Тимурташ, сам султан вынужден будет обращаться к тебе за помощью и советом.

– А деньги? – почти простонал юноша. – Где я возьму столько золота, чтобы заплатить бекам и нукерам своего брата.

– Золото храниться в подвале Халебской цитадели, – усмехнулась Жозефина. – Надо только суметь распорядиться им.

– Ты о чем? – удивился Тимурташ, приподнимая голову с подушки.

– О короле Иерусалимском, которого Балак перевез в Халеб накануне своей смерти. За благородного Болдуина можно получить столько золота, что его хватит не только бекам и нукером, но и тебе, эмир моей души.

– Но меня осудят?

– Кто? – удивленно вскинула бровь Жозефина. – Беки, которым ты заплатишь золотом? Султан Махмуд или халиф Мустаршид? Но эти двое так заняты враждой друг с другом, что им сейчас не до тебя. К тому же многие эмиры отпускали знатных пленников за выкуп, а потом кичились своей удачливостью и благородством.

– Но ведь речь идет о короле?

– Речь идет о золоте и власти, почтенный Тимурташ. Твоем золоте и твоей власти над двумя самыми богатыми городами Сирии и Месопотамии. Франки напали на Харапут, дабы освободить своих товарищей, кто может помешать им напасть на Халеб, если у тебя не будет под рукой сильной армии? Зачем подвергать город риску? А тебе ведь еще предстоит борьба за Мардин. На это время лучше договориться с крестоносцами.

– И какую сумму франки могут дать за короля?

– Об этом лучше поговорить с почтенным Саббахом, – посоветовала Жозефина. – Бек хоть и стар, но предан тебе всей душой. Он едва ли не единственный остался с тобой, когда все прочие перебежали в стан Балака.

– Пожалуй, – задумчиво проговорил Тимурташ. – Я назначу его визирем Халеба, если он сумеет добыть для меня пятнадцать тысяч денариев.

Саббах сорвал с даиса Уруслана двадцать пять тысяч, чем потом гордился до самой смерти. Но и поторговаться ему пришлось изрядно – до седьмого пота, до хрипов в груди и учащенного сердцебиения. Шевалье де Марль, явившийся в Халеб для переговоров, с порога отверг первую же названную каирцем цифру. Пятьдесят тысяч денариев никто никому никогда не платил.

– Но ведь речь идет о короле!

– Десять тысяч, – буркнул Томас. – Благородный Болдуин далеко уже не молод. Плен пагубно отразился на его здоровье.

– Король здоров как бык, – возмутился чужой скупости Саббах. – Спроси хотя бы Жозефину.

– Хоть сейчас на коня, – охотно подтвердила благородная дама де Мондидье.

– Пятнадцать, – набросил за хорошую весть Томас.

– Не губи, шевалье, – взмолился бек. – Я обещал эмиру Тимурташу тридцать тысяч! Он снимет с меня голову, если я уступлю хотя бы денарий.

– Двадцать, – назвал свою цену прижимистый Марль.

– Двадцать пять, – лег костьми на поле удачи почтенный Саббах, и не сошел с него до тех пор, пока не услышал из уст благородного Томаса «шайтан с тобой».

Дабы не возбуждать страсти среди жителей города Халеба и не привлекать внимание завистливых беков, короля Иерусалимского вывели из цитадели подземным ходом, предварительно завязав ему глаза. А покинул он город рано утром в одежде персидского купца, во главе торгового каравана, идущего в Дамаск. Почтенного Саббаха менее всего волновало, дойдет ли этот караван до славного арабского города или сгинет по пути. Куда важнее было получить обещанные деньги. К счастью, почтенный Уруслан сдержал слово. Двадцать пять тысяч денариев были доставлены во дворец Саббаха, тщательно пересчитаны и вручены хозяину под расписку.

– Эмиру хватит и двадцати тысяч, – рассудила благородная Жозефина.

– А куда мы денем остальные пять? – прищурился на распутную женщину каирский бек.

– Поделим между собой, – усмехнулась отважная наложница. – Нам ведь тоже надо на что-то жить, почтенный Саббах.

Глава 7. Эмир Бурзук.

Смерть Гассана ибн Сулеймана не произвела на Андроника большого впечатления. Повелитель Времени в последние годы сильно болел, и у ближайших соратников уже не оставалось никаких сомнений, что дни его сочтены. Наследника Старец Горы выбрал сам. Во всяком случае, так утверждали новый шейх Бузург-Умид и новый кади ассасинов Абу-Али. Почтенный Юсуф, даис Месопотамии, выразил по этому поводу сомнение, обернувшееся для него крупными неприятностями. Смерть уважаемого миссионера никого в среде ассасинов не удивила, ее можно было даже назвать естественной, несмотря на кинжал, торчавший из груди покойного. Что же касается Андроника, то он ничего не выиграл и ничего не потерял после смерти Гассана. Куда огорчительнее для него было освобождение короля Болдуина, помешавшее осуществлению замыслов двух самых умных людей Сирии – барона де Санлиса и самого даиса. А ведь благородному Ги почти удалось объединить вокруг себя всех противников юного Боэмунда и Констанции. Увы, железный кулак, уже готовый обрушиться на голову сына и вдовы графа Тарентского, мгновенно разжался, как только пришла весть об освобождении короля Болдуина. Санлиса перестали узнавать знакомые, в цитадель, где ныне проживал благородный Боэмунд с матерью, его не пускали. Ходили упорные слухи о скорой и окончательной опале барона, которому знающие люди прочили то плаху, то изгнание. Зато возликовали враги несчастного Ги, устроившие освобожденному королю пышную встречу. Могло создаться впечатление, что чествуют победителя, а не бывшего пленника, попавшего в лапы эмира Балака по собственной глупости. Такое утверждение со стороны Санлиса было не совсем верным, поскольку и он сам, и Андроник приложили руку к пленению короля, неплохо заработав на этом, но в любом случае праздник выглядел более чем сомнительным. Видимо, это почувствовал и сам Болдуин, а потому поспешил выдать замуж свою дочь Алису за юного графа. Невесте уже исполнилось восемнадцать лет, жениху – семнадцать. В данном случае повод для торжеств был самым что ни на есть подходящим, и с этим вынужден был согласиться даже всем недовольный барон де Санлис. Среди гостей, собравшихся на свадьбу, ходили упорные слухи о скором походе крестоносцев на город Халеб, а потому Андроник счел своим долгом предупредить старого друга аль-Кашаба о враждебных намерениях короля Болдуина. Обычно даис Сирии останавливался во дворце бека Саббаха, но в этот раз он изменил своим привычкам. Почтенный аль-Кашаб, прежде с подозрением относившийся к ассасину, ныне встретил его как родного.

– Этого следовало ожидать! – горестно всплеснул он руками, выслушав вести, привезенные гостем. – Смерть эмира Балака обернется страшными потрясениями для мусульманского мира.

– Я слышал, что город Тир пал? – вопросительно глянул на кади шиитов Андроник.

– Увы, – вздохнул аль-Кашаб. – Правитель Дамаска атабек Тугтекин не рискнул в одиночку помочь осажденным тирцам, и те вынуждены были сдаться на милость победителей.

– А где сейчас находится эмир Тимурташ? – спросил гость.

– В Мардине. Я умолял его не бросать Халеб на произвол коварного врага, но он лишь указал мне на нового визиря Саббаха как на единственного человека, способного уберечь город от всех невзгод.

– Саббах стал правителем Халеба?! – удивился Андроник. – Какое несчастье!

– Но ведь он рафик ассасинов? – нахмурился аль-Кашаб. – Я полагал, что бек действует с ведома шейха Гассана.

– Гассан ибн Сулейман ушел в мир иной полтора месяца тому назад, – печально отозвался Андроник. – Теперь у нас новый шейх – небезызвестный тебе Бузург-Умид. У перса обширные замыслы, но направлены они не против франков, а против сельджуков.

– Но почему? – ахнул потрясенный аль-Кашаб.

– Бузург-Умид мечтает об освобождении Персии от турецкого владычества, а халиф Мустаршид Биллях – о возрождении Арабского халифата. Думаю, эти двое уже договорились между собой. Среди Сельджукидов нет мира. Эмиры оспаривают власть султана Махмуда. Время для выступления выбрано подходящее.

– Откуда ты все это знаешь? – с подозрением уставился на гостя аль-Кашаб.

– Слышал собственными ушами в крепости Дай-эль-Кебир из уст шейха Бузург-Умида. Скажу больше, Абу-Али уже готовит в помощь халифу армию в шесть тысяч сабель.

– А как же Халеб? – вспомнил о самом главном аль-Кашаб.

– Саббах при первом же удобном случае отдаст город королю Болдуину. Халеб станет платой франкам за участие в войне против сельджуков.

– Но ведь это невозможно! – вскричал потрясенный кади шиитов. – Война с сельджуками приведет к гибели мусульманского мира. Аллах не допустит поругания наших святынь. В единстве наша сила и наше спасение.

– Я тоже так думаю, почтенный аль-Кашаб, иначе не сидел бы сейчас перед тобой с душой, полной горестных предчувствий.

– Я пошлю гонца к эмиру Тимурташу! – подхватился с места аль-Кашаб. – Он обязан защитить Халеб, завещанный ему отцом.

– Не в обиду тебе будет сказано, кади, но это очень неудачный выбор, – покачал головой Андроник. – Сын великого Ильгази молод, изнежен и трусоват. Он не откликнется на твой зов. И, наверное, будет прав. Ибо Тимурташ не рожден полководцем, и люди за ним не пойдут.

– И что ты предлагаешь?

– Я слышал, что султан Махмуд назначил почтенного Бурзука атабеком Мосула. Это решение я считаю разумным.

– Но Бурзук потерпел поражение от Рожера Анжерского, что обернулось катастрофой для мусульманского мира!

– Ты преувеличиваешь, почтенный аль-Кашаб, – мягко поправил хозяина красноречивый гость. – Для Халебского эмирата это поражение оказалось чувствительным, но в Багдаде его даже не заметили. В конце концов, у всех бывают неудачи, и атабек Бурзук в этом ряду не исключение. Зато он спит и видит, как отомстить франкам за свой позор. Бурзук единственный, кто откликнется на твой зов, почтенный аль-Кашаб. Больше тебе рассчитывать не на кого.

– Я одного не могу понять, – с подозрением покосился на даиса кади шиитов, – почему ты так хлопочешь о городе Халебе?

– Не о Халебе речь, – горько усмехнулся Андроник. – Я родился в Антиохии, и судьба Сирии мне не безразлична. Мой отец был мусульманином, мать – христианкой. Я стал исмаилитом в достаточно зрелом возрасте. Я пять лет учился в Доме Знаний в Каире. Я пошел за шейхом Гассаном потому, что он не видел разницы между сирийцем и арабом. Мне казалось, что новый Махди сможет связать сирийцев, тюрков, персов, арабов в одно несокрушимое целое. Но я прекрасно понимал и понимаю, что это случится не сегодня и не завтра. Бузург-Умид уверен в обратном. Он вообразил себя носителем Великого Разума, способным объединить всех – шиитов, суннитов, исмаилитов, иудеев и даже христиан. Я не хочу участвовать в чужом безумии, почтенный аль-Кашаб, и именно поэтому я здесь, в твоем доме, хотя мне проще было бы поладить с Саббахом.

– А Саббах, выходит, верит в скорое пришествие Махди? – нахмурился аль-Кашаб.

– Трудно сказать, во что верит потерявший родину человек на краю могилы. Но многим ассасинам пророчества Бузург-Умида пришлись по душе. Им есть за что ненавидеть сельджуков, ты это знаешь, кади. А потому они обрушатся на них по первому же слову нового шейха, не слишком заботясь о последствиях подобного шага.

– А сколько ассасинов сейчас находятся в Халебе? – спросил аль-Кашаб, пристально глядя на Андроника.

– Если брать вместе с семьями, то несколько тысяч, – спокойно ответил даис. – Я назову тебе имена самых влиятельных из них, это будет моим вкладом в борьбу с безумием, охватившим наш мир.

– Я принимаю твой дар, почтенный Андроник, от лица всей шиитской общины города Халеба, – склонил голову перед чужой самоотверженностью аль-Кашаб. – И обращаюсь к тебе с просьбой. Только ты способен убедить атабека Бурзука в серьезности положения. Я отправлю ему письмо, которое подпишут все уважаемые мужи города Халеба, но правитель Мосула слишком осторожен, чтобы бросаться в омут с головой. Расскажи ему все, даис. Возможно, в атабеке проснется совесть, и он откликнется на отчаянный призыв своих единоверцев.

Благородный Болдуин почти не сомневался в том, что город Халеб падет ему в руки как перезрелый плод, а потому не торопился с осадой. Два года, проведенных в плену, давали ему право на отдых, пусть и непродолжительный. Он заявил об этом коннетаблю де Руси и сенешалю храмовников, торопивших его с началом боевых действий. Короля поддержал старый Ле Гуин, заявивший, что без участия благородного Понса поход к стенам Халеба будет слишком опасным. Антиохия только-только начала оправляться от поражения шестилетней давности. Ее юные защитники хоть отпустили усы, но опыта войны с мусульманами им не хватало. Благородного Ричарда поддержала Констанция, боявшаяся за юного сына. Коннетабль и сенешаль вынуждены были отступить перед упрямством короля, вкушающего радости жизни. Ибо празднества по случаю брака Боэмунда Антиохийского и Алисы Иерусалимской продолжались в городе уже месяц, сильно утомив если не участников, то, во всяком случае, горожан, опасавшихся новых налогов по случаю затянувшегося пира. Благородный Болдуин уже заявил громогласно, что город Халеб станет его подарком зятю и дочери, но и после этого бесспорно благородного жеста не спешил отрываться от стола. Пьяницей король не был, но покушать любил. В этом с ним мог тягаться разве что благородный Гуго де Сабаль. Но если Болдуин толстел от излишеств, то барон Латтакии сохранял стройность фигуры на зависть благородным мужам, терявшимся в догадках, куда уходит столько пищи. А некоторые вообще полагали, что Сабаля следует посадить на хлеб и воду, ибо он способен в одиночку разорить Антиохийское графство. А уж на пару с королем Болдуином – тем более. Шутка шевалье де Бари понравилась всем, включая прекрасных дам, но, к сожалению, огорчила барона Латтакии, который невесть почему счел себя оскорбленным. Благородный Гишар, коему совсем недавно исполнилось двадцать два года, поплатился за свою неуместную веселость правым ухом, почти начисто отстриженным мечом разъяренного Сабаля. К счастью, более тяжкие для шевалье де Бари последствия предотвратила благородная Сесилия, смело вмешавшаяся в мужскую ссору и обозвавшая пьяного Гуго дураком. Это незначительное, в общем-то, происшествие отрезвляюще подействовало на благородного Болдуина, и он, наконец, объявил общий сбор. На что Владислав де Русильон не без ехидства заметил, что ухо Гишара де Бари не слишком большая плата за богатый город. В этот раз сочли себя оскорбленными шевалье де Саллюст и де Вилье, ближайшие друзья шутника Гишара, однако их праведный гнев остался без последствий. Во-первых, благородные Пьер и Альфонс не рискнули бросить вызов Русильону, слывшему непобедимым бойцом, а во-вторых, король Болдуин заявил, что не потерпит стычек и поединков во время похода.

Граф Понс, наконец-то, добрался до Антиохии, где уже более полумесяца развлекалась его жена. Все тот же неугомонный Гишар де Бари намекнул, теперь уже в узком кругу, что графу Триполийскому, по всей видимости, мешали рога, которыми его наградила распутная Сесилия. Люди вокруг собрались вроде бы надежные, да и барон де Санлис, хозяин дома, слыл неболтливым человеком, но слова Гишара каким-то образом дошли до Венсана де Лузарша, поклявшегося отрубить шутнику не только ухо, но и язык. Угроза была нешуточной, учитывая буйный нрав Лузарша, слывшего грозой города Триполи, поэтому благородный Ричард Ле Гуин вынужден был лично обратиться к графине Сесилии с просьбой, унять Венсана, пользующегося непроверенными слухами. То ли у благородной Сесилии чувство юмора было развито лучше, чем у Лузарша, то ли она не сочла шутку обидной для своего самолюбия, но графиня пошла навстречу старому рыцарю и заверила его, что не допустит кровопролития среди благородных шевалье. Благо и Гишару, и Венсану очень скоро представится возможность, показать свою доблесть в бою.

Десять тысяч конных франков двинулись к Халебу в сопровождении обоза и пяти тысяч пехотинцев. Крестоносцы не собирались штурмовать город, во избежание больших потерь, а что касается осады, то она не сулила больших хлопот. Коннетабль де Руси и барон де Крийон задолго до начала похода перекрыли все дороги, ведущие в Халеб. Город уже сейчас испытывал трудности с продовольствием, что должно было подвигнуть его население к выражению покорности христианскому владыке, настроенному к халебцам скорее благожелательно, чем враждебно. Во всяком случае, сенешаль Ролан де Бове заверил короля и графа Понса Триполийского, что правитель Халеба бек Саббах, человек немолодой и умудренный опытом, не станет напрасно лить кровь ни мусульманскую, ни христианскую. Тем более что помощи ему ждать в сущности неоткуда.

Увы, этот оптимистический прогноз храмовника не оправдался. К счастью, дозорные вовремя обнаружили приближение огромной сельджукской армии, превосходящей франков числом едва ли не вдвое. Захваченные в плен туркмены показали, что возглавляет это невесть откуда явившееся войско ни кто иной, как атабек Мосула почтенный Бурзук, разоривший в свое время немало городов и сел на территории Сирии, Ливана и Палестины. Поражение Бурзука в не таком уж далеком тысяча сто пятнадцатом году смело можно было считать даром небес. Ибо атабек дошел почти до Иерусалима, который в ту пору просто некому было защищать. Опытный сельджукский военачальник допустил десять лет назад только одну ошибку, ставшую для него роковой, – он позволил своей армии растянуться на марше, чем сумел воспользоваться Рожер Анжерский, разгромивший сельджуков по частям. Коннетабль де Руси, активный участник тех событий, очень высоко оценивал полководческий дар Бурзука и его умение управлять людьми. Тем не менее, он настоятельно советовал Болдуину атаковать сельджуков сразу, не давая им опомниться и связаться с союзниками в Халебе. К сожалению, у короля Иерусалимского нашлись и другие советчики, которые убедили его отвести крестоносцев от стен города на ближайшую равнину, густо поросшую кустарником. По мнению Понса Триполийского и барона де Крийона, заросли должны были помешать сельджукской коннице маневрировать, что неизбежно дало бы преимущество франкам. Однако атабек Бурзук не хуже крестоносцев знал все достоинства и недостатки местности, окружающей Халеб, а потому уклонился от сражения в невыгодных для себя условиях. Зато у него хватило ума и смелости, воспользоваться оплошностью своих врагов, и безлунной ночью подойти к городским стенам.

Почтенный Саббах был абсолютно уверен, что открывает ворота франкам, а осознание непоправимой беды пришло к нему вместе с ударом кинжала в сердце, нанесенном твердой рукой кади шиитов аль-Кашаба. Всего же за одну страшную ночь сельджуки атабека Бурзука вырезали в Халебе несколько тысяч исмаилитов и ассасинов, включая детей и женщин, подавляющее большинство которых даже не подозревало о замыслах своих вождей. Эта резня произвела на халебцев столь жуткое впечатление, что они на протяжении трех дней не выходили из домов, дабы не попадаться на глаза разгулявшихся на улицах города мамелюков и туркменов. Дабы поправить положение и обелить себя в глазах обывателей, атабек Бурзук пошел проторенным путем, то есть женился на дочери эмира Ридвана, успевшей уже дважды стать вдовой. Халебцы встретили весть о браке нового правителя нервным смехом и обратились к нему с нижайшей просьбой, прекратить в честь столь знаменательного события разбои и грабежи, чинимые вот уже в течение недели его людьми. Атабек внял просьбе горожан и укротил туркменов, разместив большую часть из них по окрестным крепостям. Умиротворенный аль-Кашаб, собрал самых почтенных мужей Халеба и явился к атабеку с выражением горячей благодарности за помощь и поддержку в трудный для города час. Атабек Мосула, человек уже далеко не молодой, с лицом иссеченным морщинами и шрамами, выслушал беков и купцов, благосклонно принял поднесенные дары и заявил во всеуслышанье, что война с неверными только начинается, и что он надеется на поддержку в деле, угодном Аллаху, не только халебцев, но и всех мусульман Сирии и Месопотамии. Почтенные халебцы с охотою откликнулись на его призыв, но выразили устами аль-Кашаба робкое сомнение в готовности эмиров и беков ближайших городов откликнуться на призыв воинственного атабека. Маловеры были посрамлены, когда в Халеб явился правитель Мардина почтенный Тимурташ с пятью тысячами отборных воинов и с горячим желанием в сердце посчитаться с франками за все беды и обиды, которые они нанесли мусульманам. Причиной столь необычного поведения трусоватого сына Ильгази стало предательство Жозефины, бежавшей от юного эмира накануне вступления Бурзука в Халеб. Аль-Кашаб, узнавший о горе Тимурташа от беков его свиты, не преминул поделиться добытыми сведениями с атабеком. Старый Бурзук вдоволь посмеялся над горестями юного эмира, но принял его с почетом и даже пообещал вернуть под его руку Халеб в случае победы над франками. А победа эта, по мнению многих сведущих людей, была не за горами, ибо атабеку Мосула в течение нескольких недель удалось почти удвоить свои силы, достигавшие теперь сорока тысяч человек. К сожалению, почтенный Бурзук не торопился с наступлением на ненавистную Антиохию, что вызвало беспокойство у почтенного аль-Кашаба. Халебскому эмирату трудно было прокормить такую прорву людей, и в городе возникли проблемы с продовольствием. Кади шиитов уже дважды намекал грозному атабеку на бедственное положение халебцев, но почтенный Бурзук даже бровью не повел на его жалобы. Правитель Мосула, похоже, ждал каких-то важных вестей из Багдада и оказался прав в своем долготерпении. Багдад восстал против сельджуков в конце осени. Бек Омар, по наущению халифа Мустаршида Биляха, поднял арабов на борьбу с сельджуками. Турки были выбиты из города, а султан Махмуд укрылся в Хазанкейфе под крылышком не слишком надежного эмира Сукмана ибн Артука. По Халебу загуляли слухи, один ужаснее другого. Нашлись очевидцы, которые собственными глазами видели казнь султана Махмуда, повешенного доблестным беком Омаром. Напряжение в городе нарастало. Турки зло косились на арабов, а те готовились дать им отпор. Иные горячие головы прославляли халифа Мустаршида, другие вслух обзывали его предателем. Кади шиитов аль-Кашаб сразу и бесповоротно встал на сторону султана Махмуда и лично казнил пятерых арабов, призывавших соплеменников к бунту. Бурзук высоко оценил деятельность аль-Кашаба, вернув ему звание визиря и право суда не только над шиитами, но и над суннитами. Атабек уже готов был двинуть свою армию на Багдад, когда почтенный Андроник привез ему письмо султана с благодарностью за поддержку и известием, что нужда в ней уже отпала. В окружении Махмуда нашелся герой, наголову разгромивший бека Омара и вернувший под руку султана благословенный Багдад. Халиф Мустаршид отрекся от своего подручного, публично назвав его врагом ислама и ставленником ассасинов. За что ему была сохранена жизнь. В частном разговоре Андроник поведал заинтересованному аль-Кашабу подробности этого события, потрясшего весь мусульманский мир.