Текст книги "Государственный палач"

Этюд тринадцатый

После этого чудесного вечера мне как бы открылся третий глаз, до той минуты покрытый пеленой, мраком, замалчиванием, что он существует, живет во мне. Глаз эстетической личной мести.

После того вечера я стал понимать многие непонятные, как бы ужасные ходы-поступки властелинов мира.

Я стал понимать ход мыслей фюрера немцев Адольфа Гитлера, вождя народов Иосифа Сталина, великого Мао, президента Трумэна с его атомной секс-бомбой.

Мне стали сердечно близки великие цари и цезари древности: Македонский, Нерон, Калигула, Чингисхан, Тамерлан.

Мне стала близка и понятна их месть всему ничтожному, корыстолюбивому, слабосильному духом и телесной оболочкой роду человеческому.

Род человеческий, ей-богу же, достоин самой изощренной мести от избранных от этого племени.

И чем страшнее месть, тем выше и почитаемее этот мстящий избранный. Избранный Богом ли, дьяволом, – для избранного мстить не существует разницы, он никогда об этом не догадается, никогда не сумеет найти грань, где кончается светлое, переходящее во тьму…

Да нет же, великие мстители мира сего прекрасно были осведомлены: нет этой Божественной незримой грани-рубежа, отделяющей жестокость от милосердия, подонство от сострадания, – не предусмотрена эта химерная черта Создателем.

Это ведь так очевидно, что добро есть зеркальное отражение зла. А злодеяние, отраженное в иной, зеркальный мир, есть добродетель.

И настоящий избранный мститель одновременно же и здесь существует-мстит, и в зазеркалье он, милый, тоже всегда присутствует и метит всех своей любовью. Находясь одновременно в двух абсолютно симметричных временных пространствах и сознавая это чудесное сожитие, сочетание, сотворчество, он наконец-то обретает истинный космический покой, истинную вселенскую Божественную созерцательность.

Оставаясь не в двусмысленной пошлой позе – «по ту сторону добра и зла», а напротив, всегда и принципиально внутри этой сущности, в самом ядре этого орешка-кракатука.

И тогда он познает и нечеловеческую любовь, и нечеловеческую ненависть.

И не посмеет бежать этих двух истинно Божественных проявлений, милостиво подаренных ему Создателем.

Потому что я тогда, в тот совокупительный вечер, догадался: не существует справедливого единого Бога и соперника вечного его – дьявола, наместника нечистой гибельно-сладкой мглы.

Существую лишь – Я.

Я!

Я… Который может позволить себе думать: какое же это сладостное и мучительно острое сокровенное желание откушать от этой волшебной в своей парижской терпимости, живой, плотоядно-похотливой народной самки ее лакомые, дымящиеся от желания губы…

Откушать и прийти в очаровательный детский восторг от своей невинной проделки.

Боже, как нестерпимы эти первые порывы, подаренные Твоей милостью, как же нестерпимо головокружительны они…

Эти порывы – моя тайна и мой священный восторг и всегдашнее детское томление в ожидании чего-то необыкновенного, доселе запретного, – я обнаружил-таки «Свою тайну».

Примерно через полгода эта талантливая и плотская во всем женщина, послужившая таким восхитительным манком для моего скрываемого откровения, через нашего общего приятеля (незадавшегося артиста академических театров, но чрезвычайно способного уличного донжуана) передала мне устную просьбу:

непременно же и самым срочным образом увидеть ее. И я, скорее, машинально, чем по чувственному движению, внял ее странной мольбе.

К тому времени я уже вовсю волочился за своей будущей призовой кобылицей (ныне президентом и куртизанкой), прилагая всю свою холостяцкую наглость, выражающуюся в искрометном (поносном!) красноречии, в постельных изысканно-неторопливых увертюрах – прежде чем отдаться грязному совокуплению, эта шелковистая пряная самка (по совместительству освобожденный вээлкээсэмный вожак госучреждения) провоцировала, вернее, заставляла вылизывать, покусывать, посасывать, ласкать всю ее нервную атласную плоть так, что в конце концов язык мой терял всякую чувствительность и негу, и пальцы онемевали, и сам я изнемогал странным образом, точно в положении лежа рубил и лущил на мелкие полешки и лучины красивые, ароматные, идеальные для рубки же звонкие чурки.

И когда эта вылизанная, переласканная особа женского пола гортанно выдыхала: «Ну, давай же, подлец! Сколько можно терзать девочку…», я с чудом убереженной грацией укладывался на любимое (честное благородное слово, в ту старинную пору я пребывал в идиотском влюбленном космосе), возбужденно ходящее, изгибающееся тело моей (разумеется, не невинной) девочки, и…

И с позорной покорностью замирал, прикорнув смущенной физиономией где-то в ее разметавшихся льняных колосьях, источавших сладкий девичий пот и аромат дешевых растительных духов.

Мой боевой мужеской аппарат в начале любовной увертюры, подлец такой, самопроизвольно освободился из кобуры, не дождавшись моей команды, преобразился в грознокалиберный толщины и десантной длины ствол-пулемет и, покрасовавшись, поугрожавши, как бы в скорбном недоумении стушевался, увял, погрустнел и, приняв свой привычный добродушный облик, предосудительно покачивая головкой, укрылся в свое родимое, слегка насупленное жилище-кобуру, не понимая, на кой черт его тревожили, накачивали, заманивая в гости?!

Разумеется, впоследствии наедине я провел с ним, этим непослушным дерзковатым новобранцем, разъяснительную политбеседу, но пару конфузных минут все-таки пришлось пережить, перетерпеть, пока настропалился в положении лежа лущить пряные лучины, держа «кобуру» всегда наготове изящно полуоткрытой и не забывая следить за ее вспухающим (в меру) содержимым.

Машинальное мое рандеву с женщиной и актрисой состоялось в квартире какой-то ее интимной приятельницы. Странно, но я не был поражен ее изменившимся в дурную сторону лицом. Про фигуру не смею в точности утверждать – она имела обыкновение носить свободно ниспадающие импортные тряпки. Ее искусно гримированное лицо напоминало красивую анатомическую маску-слепок с ее же совсем недавно живого, чувственно-ждущего, капризно-кокетливого, всенародно-обожаемого всей дурной мужской публикой.

Какая очаровательная метаморфоза с нашей любимицей, с брезгливостью отметил я про себя, с мерзкой дипломатичностью целуя все еще холеные, надушенные какой-то французской химической дрянью пальцы, с навздеванными серебряными перстнями и кольцами, в отсутствии желтушного, обручального.

Неужели эта обляпанная трехслойным гримом народная старуха собирается меня совратить? С ее-то личиком-маской, господи! Старая извращенка…

Примерно таким неджентльменским образом размышлял я, молодой столичный повеса, начинающий детский беллетрист, жених прелестной, истекающей любовным морсом в любое время суток комсомольской кобылицы, с чистосердечной, чуточку похотливой улыбкой внимая полувековой, с небольшим привесом, легко и страшно состарившейся женщине, сидящей напротив в глубоком, еще моложавом кресле, красиво, точно в американской пьеске, покуривающей ментоловую, отвратительно ароматизированную сигарету и томно, с нарочно срывающимся придыханием произносящей заготовленный, наверняка отрепетированный перед домашним трюмо шаловливо-замогильный текст:

– …Зачем вы, милый мальчик, отравили народную артистку? Ведь признайтесь, вы хотели меня… Вы хотели изуродовать меня. Изуродовать в момент страсти. Вы не могли кончить… И вы решили прокусить мне… Милый мальчик, скажите, что со мною творится! Я боюсь смотреть в зеркало! Я чувствую, что однажды умру, взглянув… Не молчите же! Негодяй!

– Галина Леонгардовна, бога ради, что вы такое говорите?! – запетушился я, не преминув поморщиться про себя от фривольной откровенности фразы: «Не могли кончить». Господи! И это творческая элита! Эта дрянь позволяет себе…

– Я не говорю – я знаю, что говорю! Вы оказались обыкновенным вампиром. Вы посмели высосать всю меня. Это, милый, просто непорядочно! Я вас пригласила не для вампирской случки! Извольте отвечать!

В талантливой гневливости, во взоре, в интонациях, в подергивании отвратительной чужеземной сигаретой, даже в испускании рваных клубков дыма из утяжеленных малиновой помадой губ все же проглядывала болезненная настоящая искренность смертельно ужаленной искусственной альбиноски-львицы.

– Милый мой мальчик, я сама сушила и старила вашего брата-подлеца. Да. А сейчас я в панике. Давайте вместе думать. Вы негодяй. Вы способный, да. Одаренный свыше негодяй. Я умоляю вас… Я умоляю тебя, мальчик, вернуть мне меня. Я хочу жить, я умоляю!

После второго «умоляю» эта экзальтированная женщина дрожащей рукой сунула обугленную вонькую сигарету в чешского стекла пепельницу и, не отцепляясь своими все еще кинематографически порочными глазами от моих, почти честно страдающих в недоумении, опустилась круглыми заголившимися (в мини-параде!) коленками на толстый паласный ворс и, тяжело, несколько аляповато двигая до предела обтянутым задом, двинулась в мою сторону.

Принять оборонительную позицию мне не позволило ни время, ни расстояние: три или четыре ее ползка в умелой солдатской позе, и…

…И весь свой актрисный искусный грим эта старая греховодница рассыпала и втерла в мой выходной, единственно приличный финский костюм-тройку.

Я как-то не предполагал, что пожилые народные артистки владеют самурайскими захватами по частичному удушению противника. Я, правда, в юниорском младенчестве по дурости забегал в секцию по дзюдо и тоже имел кое-какие понятия, но эта, как бы по моей милости состарившаяся, мадам сотворила со мною что-то неприличное, болезненное.

И я впал в транс, почти сознавая, что это, скорее, всего «япон»…

Но антикварная извращенка оказалась совсем не кровожадной, и все ее самурайские манипуляции по удушению преследовали элементарную дамскую цель: овладеть милым мальчиком-негодяем. Овладеть с такой искренней ненавистью и остервенелым вожделением старой натасканной самки, возжаждавшей ухватить кусок свежатинки, нагло ускользнувшей некогда, точнее полгода назад, прямо из ее жарко распаренной оголодавшей пасти. К тому же этот свеженький, ладный в теле и в обращении теленок каким-то страшным мистическим маневром сглазил ее… Сглазил ее неувядаемую, назло всем завидующим бабам, порочную, загадочную свежесть лица – ее единственно ценную вещь, подаренную ей Богом, а возможно, и самим сатаною, последнее обстоятельство ее совершенно не трогало и не волновало – мне так казалось.

И мне кажется, я нисколько не ошибался.

Я же вообще уверен, что гибельный женский магнетизм есть чистая и искренняя забава сатаны – это его гримерные и вейзажисные таланты, именно его прельстительные знаки…

Знаем мы этих недоступных очаровашек, в любой миг готовых заголить свои призовые задницы, если от этой ее демонстрации она будет иметь живые наличные, престижные презентации, загранпоходы и прочую светскую мишуру.

Признаться, я с удовольствием общаюсь с подобными искренними стервами – с телесными тварями легко и празднично существовать в этом подлом издыхающем мире.

И если бы не моя ленивая русская благодушность, я бы с пребольшущим удовольствием делился этими прелестными потаскухами с каким-нибудь изумрудно-очаровательным, вечно голодным, как студент, вольно-диким аллигатором… Это было бы поучительное и забавное зрелище для моих порою скучающих сочинительских нервов.

Нынче же сочинять детские добрые приключения для доверчивых, как псиновонюченькие щенки, читателей – это, доложу я вам, господа, надо иметь сверхфантастическое воображение и сверхциничную дурашливую доброту.

Культивировать в себе, в своем сочинительском существе всеядную глупую юмористическую доброту, игриво игнорируя окружающих звероподобных существ, которые на твоих случайно оказавшихся т а м глазах коваными казенными каблуками выбили из молодой дуры-патриотки ее уже вовсю осмысленный плод и, профессионально, с веселым эсэсовским гоготом сотворив красно-коричневой обомлелой гражданке уличный бесплатный аборт, проявили гуманитарную гуманность, не разрешив ей и ее странно пищащему розово-кровавому комку долго мучиться, – эти казенные супермены сунули их тщедушные тела под удалые поддатые элитные гусеницы и аккуратно втерли, вмазали в замусоленный столичный прогорклый городской дерн…

Я после этого показательно-зрелищного мистического сна-случая – разумеется, это было лукавое юмористическое сновидение – стал посещать митинги всевозможных партийных мастей.

Особенно я млел сердцем, когда собирались русские толпы с патриотическими говорунами; я устраивался где-нибудь невдалеке на возвышенности с видеокамерой и сладострастно-терпеливо выжидал, когда же этих красно-коричневых начнут разгонять, пинать, увечить, подпрыгивать на упавших, запнувшихся, – какой-нибудь захирелый фронтовичок, весь обвешанный медалями, орденами, значками за непорочную работу, раскорячится задыхающимся раком, покрывая клещистым телом кумачовый стяг, а по нему резво скачут румяные богатыри особого назначения.

В такие исторические минуты я готов был рискнуть и покинуть свое укрытие и безнаказанно, в упоении станцевать румбу-юмбу на раздавленной орденоносной груди этого красно-коричневого пенсионера-недотепы, а причитающуюся премию за этот подвиг отдать на воздвижение памятника павшим доблестным германцам, который, я слышал, собираются установить на месте… Впрочем, не суть важно – свободных мест на теле матушки-России еще предостаточно.

Несколько подобных театрализованных массовок я запечатлел на видеопленке, и на досуге мы с моей законной стервой после бесплатного скоротечного привычного совокупления предавались созерцанию удавшихся видеомизансцен, и моя тренированная, совершенно незапыхавшаяся курва-куртизанка благосклонно хвалила мое прилежание и умение ухватить наиболее пикантные подробности усмирения недобитых оголтелых русских толп.

После первой недолгоиграющей случки с озверело-похотливой мадам прямо на пыльноватом заморском паласе меня понесло на красноречие. Меня после подобных плотских упражнений всегда тянет на газетно-политизированные монологи, которым отдаюсь с неторопливым успокоившимся видом, постепенно накаляясь, позволяя себе неожиданные крайности и излишнюю категоричность, скатываясь в провинческукую старушечью прозорливость:

– КПСС, Галина Леонгардовна, это не взносчики членских взносов. Это твой вельможный муж, это его ясновельможный шеф. Это Политбюро, в которое затесался деревенский мужичок с сатанинской метой. И этот милейший хитрован и балабон разгонит к чертовой матушке засранцев-старичков. Ликвидирует КПСС, упразднит Русскую империю. Жрать будет нечего, и люди начнут жрать друг друга. А веселый тракторист будет умненько качать меченой головкой и произносить километровые усыпляющие спичи. И скажите мне, уважаемая Галина Леонгардовна, зачем вам такая печальная перспектива? Я вас уверяю, супруг ваш станет видным банкиром, будет ворочать миллиардами. Я вижу… Я вижу лес, и там какие-то молодые угрюмые люди прибивают вас к дереву новенькими маслянистыми гвоздями…. А ваш муж еле дышит в неудобной позе в каком-то железном ящике. Хотя нет, это же сейф. И этот гробоподобный сейф спихивают с моста… А мирные обыватели вместо профсоюзных путевок запасаются боевыми и газовыми револьверами… И тяжелые, но все равно грациозные танки беспечно давят московских пешеходов и красиво вздрагивают, оргазмируя раз за разом от выпущенной кумулятивной спермы, а сперма размазывает людские мозги по выгнутым нарядным стенкам красивых просторных коридоров какого-то белого здания в виде корабля. И песня еще не размазанных людей про гордый самодержавный «Варяг», который врагу не желает сдаваться…

– Милый мальчик, ты меня утомил своей ахинеей. Тебе самое место в психиатрической лечебнице. Надеюсь, ты, негодный, восстановил свои силы? Прикажешь вновь тебя душить, негодяй и вампир! Какие вы все, мужики, одинаковые эгоисты! Одна политика на уме. Ты удовлетвори женщину, отдай ей всего себя… Эгоист и негодяй!

Я зачем-то вгляделся в размазанное, осыпавшееся лицо этой матерой салонной самки, кокетливо болтающей какой-то бабский вздор, – и лучше бы я этого не делал: лицо народной артистки Советского Союза было настолько цинично-отталкивающим и смачно-неприличным, точно я ненароком подглядел вечно неподмытое лоно старухи нищенки-мадьярки.

Однако я не предполагал, что во мне гнездится глубоко до времени дремлющее, терпко-скверное – похотливый синдром императоров Наполеона, Муссолини, которые не позволяли своим желанным любовницам принимать гигиенические ванны неделями.

Жизнь – чертовски любопытная штука, если не придерживать ее свободного блудильного танца, она такие сокровенные пороки выпускает из твоего естества наружу, что приходится только благодарить Создателя за его нескаредность по отношению к избранному. Избранному мстить, мстить и мстить…

Вспоминаю состояние нашего с нетерпеливой боевитой любовницей гардероба. Верхняя часть моего финского платья, испачканная, усыпанная и заляпанная жирной пахучей косметикой, оставалась на мне, правда, живописно распахнутая, частью без пуговиц, с распущенным узлом галстука, не долее пятнадцати минут назад пригодившегося для удушительной петли…

Ниже пояса ни черта не было, лишь черные шелковые носки впопад подчеркивали юношески поджарую фигуру детского писателя, отдыхающего на ворсистом шерстяном паласе, источающем вонький домашний чужеродный прах, отдыхающего с закинутыми за растревоженную голову руками, с изящно перекрещенными ногами, на которых в философской задумчивости пошевеливались большие, стройные, без хрящевых наростов пальцы, со вкусом обтянутые черным искусственным шелком.

Рядом же страдальчески ворочалось нечто неудовлетворенное, не насытившееся, сугубо противоположное ослепительно волнующему бархатистому телу моей невесты.

Нет, наговаривать на тело, известное всем кинозрителям, я не буду. Впрочем, явной потасканности, каких-то потертостей, волдырей, колких щетинок – этого безобразия пожилой кожи я не заметил. Как-то недосуг, что ли, было.

Всенародная мадам не признавала никаких идиотских восточных любовно-чувствительных прелюдий. Она заводила себя сама, заводила с одного мощного оборота, и неукротимой, все сметающей на своем пути русской многотонной самоходкой обрушивалась на жертву.

То есть, несмотря на то что я ее якобы негодяйски сглазил, неукротимости и напора она не растеряла и продемонстрировала мне их в полном сладкоубийственном объеме.

Кстати, от некоторой части парадной одежды она тоже освободилась (сама, заметьте). Но кое-что принципиально не тронула. Воздушную прозрачно-льняную блузку, под ней, разумеется, сверхоткрытый атласный бюстгальтер, талию опоясывал, придерживая известные жировые отложения, пояс-корсет той же атласной фактуры, только с аспидным вороненым отливом. Его широкие подтяжки надежно цепляли телесно-загарного цвета капроновые чулки. Лобная же часть живота представляла искусно подбритую, ухоженную треугольную лужайку, как бы орошенную черной фабричной росою.

Сам же этот по-английски прибранный интимный газон, собственно, не трогал моих чувственных отдыхающих струн; меня скорее тонко, исподволь щекотали сексуальные, черной ночью, отливающие корсетные подтяжки, через которые розово-деликатесно выпирали мясистые, на удивление не раскисшие ляжки народной артистки.

Эти розовые телеса даже на ощупь под моими вездесущими пальцами не проминались, не вязли – гибко податливо пружинили, точно пружинный импортный матрац в долговечной холщовой обивке.

И сегодня, восстанавливая в памяти жесты, запахи, голос этой дьявольски чарующей женщины, я вспоминаю ее с удовольствием и безо всякой гадливой усмешки пресытившегося пиявочного юнца.

Вполне возможно, что я кажусь порядочной дрянью, ерником и неблагодарной сволочью.

Впрочем, если без лукавства, в моем существе присутствует мерзкое, порою просто отталкивающе кровожадное. Но это лишь на первый взгляд непосвященного, равнодушного глаза обывателя-консерватора, который вчера самоличной своей властью удавил стальной подъездной дверью приблудного, отчаянно пищащего котенка, а нынче лезет со своим гуманным мнением ко мне, честному свободному писателю и Государственному палачу.

И, разумеется, я с величайшей признательностью вспоминаю Галину Леонгардовну, насквозь плотскую женщину, которая была выбрана Создателем в качестве греховного проводника той Божественной космической идеи-искры, которая пробудила во мне дремавшее третье око, око первозданной личной свободы, свободы действий в этом подлом, продажном, скурвившемся мире.