Текст книги "Государственный палач"

– Правильно, девочка, говоришь. Пионерский час закончился. Тебе пора бай-бай. Завтра, то есть уже сегодня, новый день, новые заботы, новые двойки…

– Здесь вы не угадали, я круглая отличница. Вся в дядю Иннокентия. Иди ко мне, мой Муравушка, иди, я тебя поцелую, приласкаю, – запротягивала девочка свои прелестные душистые лапки, приманивая своего заступника и любимца, нагло упершегося в мою физиономию, вернее даже в мои глаза, своими самурайскими окоченелыми, скошенными прорезями!

– Черта с два пойдет… Послушай, а как это он заступился за тебя? На горло, что ли, сиганул твоему профессору, а?

– А так, очень просто. Муравушка не позволил дяде Иннокентию любиться со мною. Все время не отходил от меня, лежал вместе со мною. А дядечка разозлился и ткнул его кулаком, а сам промазал. А попал прямо вот сюда мне, около пупка, – деловитым пальчиком показала-потыкала она место на заголенном животе, куда ее случайно саданул насильник дяденька. – Муравий увидел, как мне стало плохо и больно… И так страшно зарычал на дядечку, так расширил свои глазки, что даже я испугалась. Честное слово, испугалась, что мой дружочек от испуга выцарапает глаза дядечке. А дядечка обиделся. Сказал, что банда спелась. И пообещал Муравию, что отрубит его хвостик. И ушел к себе делать опыты…

– Задорная у вас жизнь, как я погляжу. Любиться с родным родителем кот не позволяет. А родитель потом целый творческий день тратит на злобную противоестественную месть. А тут появляюсь я – чужой, элегантный, в белом пальто, – и начинаю задавать нескромные вопросы… Не понимая, что вмешиваюсь в чужие, ненужные мне проблемы. Эх, профессор-профессор, как же ты посмел поднять руку на такого прелестного зверя, с такими гибельными глазами?! Это все коммунистическое страшное прошлое довлеет… Это оно породило такие противоестественные случки. Тебе, дружочек, этого не понять. Ты тоже продукт той красно-коричневой эпохи. Это прекрасно, что у тебя на земле такой грозный белесый защитник. Такого защитника сразу без кандидатского стажа нужно принимать в радикально-демократическую партию капиталистов. Знаешь, дружок, ему бы цвет сменить. Зачем он такой вызывающе белесый? Ненужные монархические, православные ассоциации. Послушай, дружок, а скажи-ка, а ты крещеная? Есть у тебя крестный? Крестный ведь тоже родитель. Духовный, так сказать. Тоже небось не прочь переспать с крестницей, а? Отличница половых наук, – понесло меня на скабрезную тематику и грубую фамильярность.

Во время всего мольеровского монолога белесый представитель кошачьих, между прочим, утерял интерес к моей особе и в два неслышных шпионских шага оказался у хозяйкиных ног, по-домашнему доверчиво заголенных, золотящихся сочинским бархатным загаром, ткнулся своей тупой флегматичной мордой в ее любящую раскрытую ладошку, и вдруг от него пошло великолепное толстое гудящее: «Мр-ра-а… мр-ра-ак!».

– Паршивец, как он ее обожает! – самым откровенным образом заревновал я прелестную распутницу к этому урчащему, как мирный танк, белесому чудовищу.

– Соскучился, Муравушка, соскучился мой малыш, – с неменьшим обожанием зажурчал девчоночный голос, давая, видимо, мне понять, что ей наплевать на взрослые подначки чужого дядьки.

– Батюшки мои, твой приятель еще младенец! Какого же росту эта тварища будет годика через два-три? Н-да, забавная порода. Это он про меня распространяется: мол, гость – полный мрак, а? Ревнует небось, стервец. Где он раньше-то был? Дрых, как все коты, да? Наверняка под всеми диванами пыль нюхал, хвост собственный сторожил, – белогвардеец недобитый.

– Вот зря вы так… Я знаю, вы такой добрый, а сами злитесь. Наверно, потому что сама виновата – не смогла вытянуть из вас ваше семя. И вашим яичкам, должно быть, больно. Я знаю. У дяди Иннокентия такое случается, когда после опытов попробует много спирту. И тоже злится, – ласково любуясь, теребила эта простодушная прелестница шерстистую мохнатую башку своего «малыша», который от накативших, накопившихся нежных чувств взялся бодать ее раздвинувшиеся колени, хвост его, задравшись, распушился в виде боевого роскошного султана гвардейского кивера.

Одним словом, благолепная семейная картинка-натюрморт в придачу со злым ревнивым зрителем. Ладно, бог с ними, пускай милуются… И все-то она знает, все мужские проблемы ей ведомы. И наверняка в куклы играет – психология ведь совершенно детская. И туда же, лезет с жалостью, утешает… Где она видит этого «доброго» дядю? И занесли же меня черти сюда! Вот обнаружит распоротого родного дядю, и куда только денется вся ее бабская нежность к чужому дяде…

А ведь выдаст! Продаст со всеми потрохами. Зарезал, скажет, любимого дядечку, а меня, несовершеннолетнюю, изнасиловал, а моему мальчику, моему Муравчику, грозился хвостик отрубить…

Забавное положеньице, чрезвычайно юмористическое. Если рассуждать логически, дело пахнет расстрельной статьей или долгоиграющей отсидкой с настоящими незабавными душепогубителями, с коммунистами, фашистами и прочим уголовно-сталинским элементом…

Но самое примечательное, сердце не волнуется, не трясется от предполагаемого разоблачительного процесса. То есть вся моя интуитивная сущность полагает, что я с блеском выпутаюсь из этой ночной пошлой кровавой мясорубки, из этого пряного кровяного коктейля.

Что поделаешь, видимо, так судьба распорядилась, чтобы нынче пригубить и мне от сего запретного ужасно терпкого, острого напитка. Божественного напитка или напротив – на дьявольских порошках настоянного, какая, в сущности, мне разница, мне, человеку нынешнего, вседозволенного, обагренного и обагряемого неисчислимой человеческой кровью века, века цивилизованного суперлюдоеда. И чем прожорливее он, тем он почитаемее, тем роскошнее живется ему на этой зеленой хрупкой планете.

Ведь, в сущности, я – Государственный исполнитель приговоров о высшей степени наказания, раз моя рука кого-то уничтожает, убивает, следовательно, эта экзекуция справедлива и она нужна каким-то высшим справедливым силам, нужна Создателю.

Моя исполнительная рука освобождает место для чьей-то очередной подоспевшей души, ведь народная мудрость гласит: свято место пусто не бывает, – это по сути дела определение, формула бытия, аксиома самого Создателя сего людоедского мира, справедливого мира…

Этюд шестнадцатый

– Вы, наверно, спать хотите? И вас, наверно, дома потеряли? У вас такое тонкое красивое колечко…

– Обручальный обод… Нравится? Та-ак, а ну-ка примерь. Давай-давай не стесняйся! Вот так… А если на этот? Все равно болтается? Жаль, жаль… Собственно, этот золотой обод мне не нужен. Так, дурная привычка семейного мужа. Украшеньице, можно так назвать… суета, одним словом. Послушай, что-то хотел спросить…

– У вас, наверно, и дети есть. Маленькие, да? – зажав между колен все еще урчащую башку своего белогвардейского защитника, хитренько прощупывала мою биографическую почву эта лукавая девчонка.

– У нас все есть, все как в Греции. Пацан-школьник есть. Жена нелюбимая есть. Работу имеет престижную. Проститутка элитного тарифа-разряда. Вот такая вот первоклассная кобыла! – возвратив обручальный обруч на прежнее место, выставил я большой палец на обозрение для большей убедительности. – Клиенты просто не нахвалятся! Честное пионерское. Хотя вру! Сегодня один та-акой привередливый попался, с такими рафинированными запросами, что даже моя кобыла призналась в своей профнепригодности… Представляешь, моя стерва как бы законфузилась слазить языком в его зад. А?! И это называется – президент! Представляешь, что она выкомаривает? Если не умеешь лазить языком в задницы, какое ты имеешь право называться президентом проститутной фирмы, а?! Если бы ты знала, кому принадлежит задница, ну, который привередливый оказался… О-очень высокого полета птица. Его, кстати, сегодня давали в телевизоре. Вместо десерта… Для этих, которые плебс и чернь. Которым ежовые рукавицы нужны, а не изысканный интеллектуальный десерт. Учись, девочка, запоминай, пока дяденька добрый. Напоила дяденьку, а сама, как стеклышко, свежая, золотистая, желанная… Брось ты этого зверя! Иди лучше пожалей, погладь несчастного дяденьку-писателя. И зря ты не читаешь современную детскую прозу. Это тебе не кисельные и молочные Чуковские, Маршаки, Барто, Носовы, Драгунские, Михалковы и Успенские с придурковатыми Матроскиными-Табаковыми, а мои сказочные суперменчики, «гайдарчики», как ловко обозначил мое сказочное племя один умнющий редактор… Пускай будут «гайдарчики», черт с ними. Ладно, не переживай. Вот сделают по моим суперменам мультики, тогда порадуешься. Послушай, убери ты своего белогвардейца! Я ревную, слышишь. Зачем ты его так сильно любишь? Любить животную тварь – это извращение! Животных нужно сперва мучить, медленно, длительно, чтоб вволю насладиться. А когда надоест, убить одним ударом. Не получится – двумя ударами. Такие упражнения очень закаляют волю. Волю к дальнейшей людоедской жизни. Я подозреваю, что этого белогвардейца голыми руками хрен два укокошишь. Во! Вспомнил – в прихожей прямо посередине тумбочки профессорский тесачок-с. Используем его вместо скальпеля. Сделаем вивисекцию твоему любимчику и с сознанием исполненного долга предадимся плотским игрищам. Сама говоришь, что виновата… Исправим твою виноватость. Докажешь делом, исправишь свою оплошность. Сама говоришь, что отличница. Ну, что молчишь? Я когда пьяный, я совершенно трезвый, имей в виду. Голова яснее, чем когда-либо, моя лебедушка.

Боже мой, какая у тебя необыденная коса! Как ты мне, девочка, надоела! Боже мой, какие вы все подлые гадюки… Ну, ты почему не слушаешься взрослого? Оставь в покое зверя, иди ко мне на колени. Я люблю держать на коленях что-нибудь ядовитое, пресмыкающееся… твои очаровательные ляжки будят во мне самую зверскую и подлую похоть. Это даже хорошо, что ты несовершеннолетняя. Эта новость до сих пор приятно кружит мою голову. Совращать незрелую плоть – самое сладкое упражнение для творческой личности. Ты вот все мило улыбаешься, как бы даже прощаешь заранее… Считаешь, что дяденька писатель что-то привирает, что-то преувеличивает, эпатирует как бы специально. Ни черта подобного, девочка. Я с тобою почему-то откровенен, точно ты не осязаемая плоть, а как бы моя тень внимающая, мое зазеркалье, мое отражение этой нечеловеческой жизни. Мне в иную минуту приходит мысль, что я, скорее всего, сплю, живу в этой параллельной жизни, в которой я никогда не скрываю истинную свою сущность. И ты тоже чья-то тень, чье-то девчоночное мерзкое отражение. Несовершеннолетнее, мерзкое, похотливое зазеркалье… А знаешь, ведь мой пацан, мое произведение, недалеко отстал от тебя годами, а? Может стать, в одной школе учитесь… Спецшкола для финансово одаренных родителей. И номер ей присвоили забавный – три шестерки: 666. Сатанинская каббалистика, скажу тебе. Да, девочка?

– Нет, я в другую школу хожу. У нее тоже смешной номер: 999. У нас все в классе отличники. Даже мальчики. Только мальчики в нашем классе недобрые. Десять, нет, девять мальчиков – и все злые. Утром не хочется иногда идти в школу… Дядя Иннокентий все равно заставляет и сердится… – И лицо несовершеннолетней распутницы, до этих слов мягкое, слегка дразнящее очаровательным ореолом юности, свежести, как бы принакрылось странно взрослой вуалью скорбящей печалинки, став от сего превращения еще более женственным, тонким, еще более притягивающим своей неуловимой порочинкой и обещанием неземного греха и распутства.

– Злые мальчики, говоришь. Обожаю злых, дерзких мальчиков. В детстве я всегда остро завидовал злым мальчикам. Их нескромность и бесстрашие странно волновали мое сердце. Сердце трусливое, конфузливое, угодливое. Сердце будущего Государственного палача…

– Вы вот все шутите. А сами не знаете. Наши мальчики любят издеваться над девочками. А с этого года каждую неделю издеваются надо мною. А дядя Иннокентий ругается только на меня. И даже смеется, что мне больно с ними любиться. Ему даже так лучше, чтоб мне больно… – И ее прекрасные синие глаза вдруг стали заволакиваться бриллиантовой, отбрасывающей радужные блики слезной влагой.

Черт меня возьми, но слезы женские действуют на меня похлеще любого тонизирующего напитка и возбуждают с неизъяснимой слепой силой. Когда ворочающаяся придерживаемая похоть прорывается наружу, точно предельно воспаленный фурункул с белым шанкром-головкой властно и сильно тискают профессиональные пальцы хирурга, – и похоти-гною только это и нужно, – на желанную, ослепительно болящую свободу!

Черт же ее возьми! только не зареви, не заскули в голос, иначе я за себя не отвечаю – возбужденными бессмысленными зрачками вперся я в лицо юной вакханки, глаза которой плавали в алмазах и еще черт знает в каких звездах-самоцветах…

– Злые мальчики, что же, требуют полового удовлетворения? Жребий кидают или как?

– Не знаю, что они кидают… Во время переменок меня и еще какую-нибудь девочку не выпускают из класса. А их человек шесть. И любятся по очереди с нами. Сначала даже приятно. А к концу занятий больно уже сидеть. А после школы могут опять все «приласкать». Это Альфредик придумал такое выражение «приласкать». Альфредик самый умный даже среди класса. На трех языках свободно говорит, а на двух умеет писать, и вообще…

Я внимательнейшим образом наблюдал за ее плавающими драгоценными каменьями в глазах, ожидая, что они вот-вот оторвутся от тяжелых кустистых ресниц и блаженно прольются, и я отброшу свою взрослую степенность, кинусь к этой обиженной злыми, дурными мальчиками школьнице и буду слизывать, глотать ее влажные соленые бриллианты…

Вернуло меня в кухонную затхлую, суровую действительность, вернуло самым безжалостным образом, самым подлым приемом существо, которое я по каким-то причинам посмел забыть, посмел игнорировать, – этот притихший, свернувшийся в безопасный уютно-кошачий крендель белогвардеец по кличке Муравий, вдруг (это мне так примерещилось, что вдруг, у интеллигентных дураков всегда все – вдруг!) переместился каким-то разведческим непостижимым образом под мой стул, и когда все мое наэлектризованное плотской энергией существо уже изготовилось к марш-броску, я почувствовал, что повыше моей голой пятки, там где располагается уязвимое ахиллесово сухожилие, чье-то недоброе коварное прикосновение…

Это белогвардеец Муравий своим теплым рашпильным языком взялся самым фамильярным образом обрабатывать мою ногу, отыскав, унюхав в том уязвимом месте какие-то нужные для его организма минеральные шлако-солевые вещества.

Разумеется, я бы не придал этому незначительному факту особенного, чрезвычайного значения – ну какая-то там домашняя тварь сдуру полизала вашу пятку, пощекотала своим живым наждаком, это даже приятно испытать этакую восточную ласку.

Но, господа, когда вы, весь охваченный огнем желания, стремитесь к предмету вожделения, которое такое милое, несовершеннолетнее, слезливо хлюпающее своим неповторимым носиком в резных трепещущих дырочках, а вас между тем бесцеремонно уведомляют, что вы есть существо, подчиненное случайным земным обстоятельствам, несущим в себе предупреждение и напоминание, что вы облечены в смертно-хрупкую оболочку, которую всегда позволено повредить внешнему коварному врагу, имеющему, помимо теплого щекотливого рашпиля, порядочные саблезубые резцы и бритвенной выразительности когти, выпускаемые без предупреждения, и тогда, совершенно независимо от вашей воли, ваше священное движение-желание как бы спотыкается, роняется наземь, повреждая при этом какие-то важные чувствительные органы; все ваше ранимое существо дуреет от перспективы полного исчезновения из этого дурного и славного мира; вы трезвеете буквально на глазах, точно хватанули полный бокал донного соку от кислой капусты, и спешите произнести вслух с выражением конфузливого недоумения такие нерешительные фразы:

– Черт меня возьми, но твой малыш атакует мою ногу… Придерживает лапой, чтоб удобнее… Лижет, стервец, точно напильником…

– Да, вижу. Вы знаете, вы не делайте резких движений. Муравушка может испугаться. Вам же не больно? Он сам отпустит вашу ножку. Вы, пожалуйста, не обижайтесь на него. Муравушка – добрый мальчик, – порывисто, глубоко вздохнула девочка, проглатывая проскользнувшую в носоглотку обидчивую сопливую слезу, разгоняя уставшими, частыми, неподведенными ресницами остатки бриллиантовой росы, сцеживая ее в свой неподражаемый нос, чтобы опять не чинясь, чисто по-девчоночьи, храбро пошмыгать, прохлюпаться, но так и не разреветься, не облегчиться в присутствии чужого странного дядьки, который, как самый последний трус, страшится ее малыша, ее Муравушку.

Я сам себя порою не узнаю.

Порою нападает, опутывает такой столбняк, такую безнадежную физиономию выставляю на всеобщее обозрение, что по прошествии времени, вспоминая свое идиотское, неадекватное поведение, просто стыжусь самого себя, своей интеллигентской виноватости, предупредительности, вежливости, когда бы следовало проявить характер, показать всем этим говорунам-патриотам, что все их бредовые мечты о будущем величии русской нации – маниакальный бред, за который следует весь их воодушевленный митинг распихать в комфортабельные газовые камеры, а оттуда прямиком в центральный демократический крематорий, а пепел их зловонного праха не легкомысленно развеять над просторами океаническими, но перемешать с радиоактивными отходами и в недоступные полигонные могильники-катакомбы утрамбовать на вечные времена…

Вот и сейчас, вместо того чтобы твердым, беспощадным голосом приказать хозяйке принести мне холодное оружие профессора, его здоровенный зеркальный тесак, я что-то натужно бодряцкое лепечу, пытаюсь выдавить хотя бы жалкий грамм мужественного остроумия, бесшабашности, шалею с каждой секундой от фантазийной картинки, в которой мое нежное, едва защищенное шелковой тряпкой тело нагло терзает, кровянит, казнит домашняя тварь, дрянь, кошка, малышка, Муравушка…

Загадочная, малоисследованная, почти запущенная область эта – человеческая психология. Никаких видов на обомлелые мурашки при выяснении отношений с профессиональными убийцами-сторожами, с Гришей, оснащенным железными волчьими челюстями.

Безусловно, волнительные импульсы боевитости во мне присутствовали, но опять же в игровом, что ли, варианте.

Спортивная состязательная злость, не переходящая в бешенство…

С профессором, правда, несколько оконфузился, вернее, по-щенячьи разнервничался, допустил взрасти в сердце некоторой злобности, некорректной мнительности, но и ее тут же приструнил самоироничностью, потому как противник – персонаж совсем сатирический, несмотря на всю его всамделишную ярость и упрямство.

А глупую минутную щенячью вздорность, что возобладала на сердце, тоже можно понять – между нами встала юбка: с первого взгляда необыкновенная, писаная принцесса, а на деле развращенная, с куриными школьными мозгами, несовершеннолетняя, смазливая дура, которая сидит сейчас напротив, раздвинувши свои похотливые ляжки и засунувши одну точеную не костлявую ножку под свой сладкий упругий зад, который каких-то полчаса назад отбивал на моих многотерпеливых бедрах утомительный, нескончаемо тягостный, смачный танец любви.

Любви… Какой к чертям любви! В животной совокупительной тряске не может зародиться то неизъяснимо космическое, летуче-неосязаемое, неплотское, которое зовется простым словом – л ю б о в ь…

Нет! Я все-таки попытаюсь вытащить свою беззащитную пятку из этой страшной щекотливой пасти…

Потом по-хозяйски твердо встану на ноги.

С сожалением взгляну на вылаканную коньячную бутылку, предосудительно вздохну про себя, что вновь позволил слегка выпить, потому что вместо полноценного пульса какие-то пошлые провальные паузы, отчего голова моя писательская чуть балансирует, а желудок утруждает некоторая невнятная тяжесть…

Затем мои посуровевшие от всего пережитого глаза встретятся с синеоким доверчивым взглядом (от моей безрассудности, безоглядности) хозяйки.

В ответ на ее недоумение я привычным жестом ногтями приберу усы, бородку и выражу ласковое взрослое сочувствие:

– Если уж так допекли своими «приласками» злые мальчики, зарежь одного, самого надоедливого. Заколи его прямо под лопатку, когда он будет мучить твою плоть. Воспользуйся моим бандитским презентом, который сейчас торчит между жирных ребер у твоего дяди Кеши. Я позволяю. Так и скажи своим злым мальчикам. Мне разрешил сам Государственный палач казнить одного из вас, потому что вы мне надоели, опротивели… Если после этого справедливого акта злые мальчики струсят, отступятся, в будущем их ждет нержавеющий платиновый ошейник моего рабочего станка-плахи, их головы обречены. Если же какой-нибудь мальчик не отступится, а напротив, будет претендовать на твое тело каждую переменку, этого дерзкого мальчика я возьму в свой Орден начинающих палачей, сделаю из него достойного продолжателя священного ремесла: Государственного палача. Слышишь, девочка, а за это тебе будет лично от меня награда. Когда наступит час твоей казни, я не буду тебя мучить таинством четвертования, я под звуки гимна демократической империи-колонии отчленю твою послушную головку в одно удивительное мгновение, как делают профессиональные медсестры укол, неощутимо и артистично. Потом бережно за твою волшебную косу вдерну ее на воздух, чтоб утомленные привычным зрелищем обыватели оценили, какие красивые русские головки встречаются еще в этой тоскливой русской местности. И каждый правильно воспитанный обыватель будет тайно лелеять мечту: вот когда будут его казнить, хорошо бы, чтоб сразу казнили, а потом чтоб непременно этот интеллигентный палач похвастал его отчлененной головкой… вдруг родные у телевизора, как им будет приятно, что их такой незаметный родственник попал аж на сам Государственный эшафот, и шею его рядовую обнимал драгоценный платиновый обруч, прежде чем ее коснулся топор самого Государственного палача, и телевизионная трансляция по Интервидению…

И замершая в восторженном благоговении несовершеннолетняя развратница совершенно прагматическим голосом пролепечет:

– Дяденька, а вы разве настоящий Государственный палач? Вы заканчивали специальные курсы? У вас есть удостоверение?

Этот детский демагогический лепет вызовет на моем интеллигентном, просвещенном лице значительную предвещающую усмешку мэтра, который в связи со своим аристократическим домашним воспитанием вынужден терпеливо внимать всякому малолетнему вздору и лихорадочно думать о доказательстве своей принадлежности к почетной должности Государственного палача.

И моя тренированная память не подведет: я вспомню последний боевой эпизод с Гришей-сторожем, как он вытягивается передо мною во фрунт и трепетным лакейским жестом передает лично в мои слегка запачканные руки черную книжечку в бархатных корочках, украшенную выпуклыми серебряными позументными буквами, сложенными в какое-то предложение…

Но тогда разглядывать я не счел своевременным: какой же болван будет изучать собственное солидное удостоверение на глазах у грозного проверяющего, вдруг раболепно пристывшего и докладывающего свой штатный номер, должность и фамилию?

Получалось, что мне нужно тотчас же отыскать брошенное в сладострастной спешке пальто, во внутреннем потайном кармане которого должны находиться загадочные, черно-бархатные, толстые (вроде членского писательского билета) корочки с таинственным серебристым предложением…

И сделав правой холеной щекою мимическую гримаску неудовольствия, я отправлюсь на поиски комнаты, в которой должна быть разобранная старинная никелированная кровать, с допотопной пружинной сеткой, защищенной парой прибитых до фанерной плотности ватных тюфяков.

Там, на каком-то мягком, продавленном кресле, вместо себя я оставил свое неординарное белое пальто, лиловые носки, черную водолазку и прочие чужеземные принадлежности туалета мужа семейного, добротно одетого, эпизодически изменяющего своей добродетельной, прагматически мыслящей жене.

И с той же уксусной маской на физиономии, вместе с элегантным пальто вернусь на исходную позицию, и на глазах этой малолетки знакомым путем доберусь до внутреннего потайного кармана и непринужденным жестом, защемив между двумя пальцами – указательным и средним, – предъявлю свое законное удостоверение, черное, благородно-бархатное поле которого прямо посредине прошито серебряной надписью:

ГОСУДАРСТВЕННЫЙ

палач

И эта малолетняя дурочка замрет, созерцая удивительное удостоверение личности, и ее чистое девчоночное чело покроется душистым потом страха от мистического предвидения, которое снизойдет на нее, потому что ее женское сердце подскажет ей, что иметь счастье живьем (без посредника электронного) лицезреть такую важную, таинственную государственную особу бесследно для рядовых зрителей не проходит и придется рано или поздно ответ держать перед вождями ордена «Живое демократическое кольцо», которые со всей строгостью спросят ее: «Как посмела видеть она живым самую мистическую особу ордена – Государственного палача?»

Она поймет, эта малолетка, что она обречена, и со слезной мольбою припадет к моим голым ногам, умоляя о снисхождении к ее девчоночной дурости…

Впрочем, возможно, что я снизойду, размягчусь от бестолковых девчоночных воплей и предложу компромиссный вариант:

– Хорошо, девочка. Уговорила. Так и быть, не будем растягивать твою казнь на годы. За эти подлые страшные годы ты наверняка подохнешь, а то и зубки повыпадывают, волосы тленом белым возьмутся… Хорошо, я нынче же устрою все. А хочешь, прямо сейчас решим твою проблему, а? И отвяжешься наконец-то от своей школы со злыми мальчиками. Давай решайся, девочка. Устрою все наилучшим способом. Позабочусь, чтобы эта торжественная, незабываемая для тебя процедура была запечатлена на кинопленку. И в ближайший выходной – по всем центральным телеканалам… Впрочем, я не настаиваю. Может, у тебя остались свои девчоночные делишки, которые нужно доделать… Смотри сама. Вместо плахи-колоды приспособим журнальный столик, который в твоей спальне пылится. Столешня у него круглая, покроем ее красной портьерой – будет строго и со вкусом. Проблема с топором вот… У профессорского тесака рукоятка, увы, мала. Непременно нужно удлиненное топорище. Иначе возникнет иллюзия мясника… Впрочем, это моя проблема. В конце концов… Постой, ты чего это, дурочка, побледнела так? А?

И изящно, по-актерски, по-гамлетовски бросившись вперед, я успею подхватить, принять на свои руки изжелта изменившуюся малолетнюю преступницу, вздумавшую завалиться в дамский бессмысленный обморок в самую решительную и ответственную для нее (собственно, и для меня) минуту, когда гражданский долг повелевает отринуть все суетное, скоропреходящее – сиюминутную сентиментальную жалость к своему бренному тщедушному телу, похотливому, разнузданному, всегда же предающему высшие интересы демократической империи-колонии…