Текст книги "Жизнь и приключения Федюни и Борисыча"

– Слышь, Борисыч, а как же без кусачек, без плоскогубцев? Как же излишки проволоки обрезать?

– Всё вручную, лишнюю проволоку хоть зубами грызи, нету ничо. Будем перебивать камнем на камне…

Когда они обтягивали таким образом участок в один квадратный километр, их товарищи осколками битого оконного стекла обдирали от краски всю мебель в казарме, сделанную из дерева, тумбочки, табуретки, столы, оконные рамы, двери, а потом вскрывали лаком. Красиво!..

И никто из них не знал, что следующий призыв будет делать то же самое, только в обратном порядке. Снимать лак с мебели и красить краской, а "колючку" так же вручную снимать и скатывать в бухты, столбы выкапывать, а ямки от них закапывать.

Следующие же, понятно, лак – на мебель, "колючку" – на место.

Наступила "долгожданная" присяга. На присягу, как водится, приезжают родители тех, чей ореол обитания простирается в пределах области. И хотя цена билетов на самолёт была невелика, Федюня и Борисыч из такого далёка, как родная сторона, своих родителей не ждали.

Попадающим в список счастливчиков, была обещана полуторасуточная "увольняшка" и прочие блага. И вот "День "Ах"" и "Час "П"". Получив автоматы, солдаты высыпали на плац и кое – как сформировали ротные "коробки". Впереди – покрытые красным атласом столы с текстами присяги, отцы командиры, а поодаль – они, дорогие, ставшие такими далекими и такими любимыми родители и родственники. Сразу же послышались вопли радости от лицезрения своих чад: – Ой, смотри, какой Петя лысенький! Нет, ну посмотри, как Сашке форма идет! Мишенька, голубчик, исхудал то как!

Бумкнул барабан и что-то невнятно забубнил оркестр. Матери начали хвататься за сердце. Федюня и Борисыч, вытягивая шеи, как ни старались, так и не могли отыскать в толпе знакомые родные лица.

Да они и не знали, дошли ли их письма, хотя конечно, очень сильно надеялись на встречу.

Хорошего понемногу, торжественная часть окончилась. Новообращённые воины стали узаконенной собственностью армии на два года и потянулись в казарму сдавать оружие.

Родители неорганизованной толпой, и даже не в ногу пошли за ними, дабы в батальонной канцелярии предоставить документы на право взять напрокат солдата (одна шт.) сроком на сутки, и расписаться в книге выдачи. Сдав оружие, присягнувшие на верность Родине, в томительном ожидании маялись в расположении роты.

Дневальный вызывал по списку. Как сырая резина потянулось время! Прошло два часа, и из роты в сто человек в расположении осталась только с десяток несчастных, чьи родители по каким то причинам не смогли посетить своих отпрысков.

В их числе кручинились и Федюня с Борисычем.

Вот разошлись последние родители, взлётка опустела. Сержант Спрутзан, лучезарно оголяя клыки поинтересовался: "А какоко хрена, соппссно, фы ситите на сапрафленных койках? Фсяли пыстро по фенику – и фперет!"

И тут откуда-то из преисподней загрохотало: – Дежурный по роте на выход!

Приветливые небеса разверзлись, и архангел в лице сержанта Спрутзана почти миролюбиво "прошелестел": "Чернышефф, и Кострофф там пришли к фам....

Какова же была радость встречи, когда Борисыч увидел своего батяню, а Федюня и папу и маму ВМЕСТЕ! Кстати именно с той поры его родители по прошествии почти двенадцати лет "разведенки", второй раз зарегистрировали свои отношения, уехали в город, и так и живут, оставив Федюне дом в селе.

Глава 9

– Точно! Тогда мои старики опять сошлись и по сию пору вместе так и живут. Уже пенсионеры. Теперь, я думаю, расходиться не станут.

– А чего они с начала разбежались? – спросил я Федюню.

– Да видишь, мама училась в сельхозинституте и должна была по распределению отработать в селе, а отцу уже тогда предлагали хорошую должность в городе. Вот они и не смогли друг другу уступить. Отец настаивал, чтобы мама бросала институт, а она не захотела. В общем, не захотел батяня городской асфальт на крестьянскую грязь сменить.

– Да, – подхватил Борисыч, – считай, сельский житель, почти всю жизнь ходит в сапогах. Кому – то ничего, кому-то мучение. И с сапогами, как у нас в учебке, можно и намучиться, и нормально служить, и даже начальство проучить.

– Это как? – заинтересовался Сергей.

– А вот слушайте.

Сапоги

У каждого человека есть свои слабости и странности. Каждый имеет свой пунктик и «тараканов в голове». У Спрутзана был в голове «болт» – сапоги.

Своими требованиями к подошвам, внешнему виду голенищ, каблуков, он мог довести до умопомрачения любого. В тихом исступлении солдаты надраивали свои "кирзачи" в любую свободную минуту, лишь бы избежать замечания старшего сержанта. Продолжалось "подметание плаца ломом".

– "Лабус" чёртов!, – выходил из себя Федюня.

Шёл третий месяц, как Федюня и Борисыч проходили службу в "учебке".

Язык и ругательства запоминались в основном от сослуживцев – прибалтов, которые призывались в учебку на весь двухлетний срок службы и старались пристроиться в аэродромную обслугу, в подсобное хозяйство части, на кухню, на склад, где и подчёркивали своё превосходство над молодыми. От частого общения с ними, слова чужого языка начинали запоминаться. Правда, не самые лучшие. По поведению, по интонациям и по отдельным знакомым словам друзья уже могли отличить латышей от эстонцев, а эстонцев от литовцев, но обзывали их всех "лабусами", хотя "лабус ритас, лаб дзень и лаб вакар", то есть "доброе утро, добрый день и добрый вечер", говорили друг другу латыши.

Впрочем, все прибалты смешно, но неплохо разговаривали по – русски и, совсем без акцента, изобретательно матерились. Ну, "лабусы", в общем.

Федюня и Борисыч служили старательно, но не выслуживались. На учёбе, на стрельбах, на плацу осваивали нехитрую солдатскую науку.

Конечно, оба скучали по родному тёплому дому, и тосковали в непривычных условиях, но успели прекрасно проявить себя на стрельбах и, не имея взысканий, даже получили неслыханное поощрение – увольнительные.

Собираясь выйти в город, "нализывались" и начищались до одури, но не потому, что были уж такими чистюлями и аккуратистами, и не по доброй воле. Придирками и требовательностью к внешнему виду солдат замучил старший сержант Вилли Спрутзан, да так, что и увольнительная была уже в не радость, и выходить в город не хотелось. А он смеялся и "шуршал":

– Ниччифо, ниччифо, снакоммьтесь с Приппппалтикккой! Эстонские хозяйкки то Фойны перет своими ттомами троттуары с шампппунем мыли! У них пелые колготтки в национальный косттюм вхоттят! А фы хотитте своим немыттым фитом фесь короток распукккатть? Са сапокки я с фас осоппо спрашшифать путтту! Нато штопы пыло таккк! – и выставлял напоказ свои сапоги тонкой хорошей кожи, начищенные до блеска зеркала.

Ну ладно, старший сержант, сапоги не вопрос, можно и до блеска начистить! Но такая придирчивость, конечно, настроение испортила и заняла очень много времени, отпущенного для прогулки. Если бы не возможность посмотреть на местных жительниц в белых колготках, о которых сказал Спрутзан, если бы не желание поглядеть на улицы, которые намывали с шампунем до войны чистюли – эстонки, то можно было плюнуть и никуда не пойти. Все же глупо отказываться от увольнения, заработанного честным трудом, да и Спрутзан, хоть критически скривился, но выйти в город, наконец, разрешил.

– "Лабус" чёртов, – ругался Федюня, пройдя через контрольно – пропускной пункт части. – Пожрал почти всё время своими придирками. Куда теперь пойдём, что посмотреть успеем? "Тудырсас"!

"Тудырсас", то есть "грязнуля, неряха", было очень грубым латышским ругательством.

– Ладно, перестань, – попытался успокоить друга Борисыч. – Бог всё видит и Спрутзана накажет. Не ругайся.

Друзья посовещались, поразмышляли куда пойти и решили для начала купить "цивильных" сигарет в ближайшем магазинчике.

Облокотившаяся на прилавок толстая молодая эстонка с аккуратно уложенной на белокурой голове косой, сияя голубыми глазами, что-то оживлённо рассказывала своей подружке. Судя по отдельным словам чужой речи, кажется о свиньях. О! К свинине, в отличие от русских солдат, каждый добропорядочный прибалт испытывает особое почтение и всегда готов поговорить о ней, как англичанин о погоде. Как прекрасен утренний кусок душистого ржаного хлеба, который можно обмакнуть в горячее шипящее свиное сало и есть его, запивая горячим ароматным кофе! А знаменитый латышский копчёный бекон!? М-м-м-м!

В магазине, кроме этих двух девушек, никого больше не было, и Федюня с Борисычем благонравно "встали в очередь" за спиной подружки продавщицы.

Девицы, не моргнув, продолжали болтать, как если бы в магазин вошли не два плечистых советских солдата, а бесплотные прибалтийские призраки. Времени на знакомство с городком и так оставалось немного. Друзья, переступив с ноги на ногу, переглянулись, и Федюня робко заикнулся:

– Девушка, а можно пачечку …

Не – а. Никакой реакции.

Борисыч озабоченно проговорил:

– Слышь, Федюня, она похоже по-русски ни бельмеса… Ты не помнишь, как по-ихнему будет "сигареты"?

В это время собеседницы нехотя закончили разговор и мило распрощались.

Продавщица покивала вслед подружке, выходящей из дверей и, наконец-то, перевела взгляд на солдат. Глаза её из весёлых и приветливых сразу же стали ледяными, бездушными и бесцветными.

– Ну, чего надо? – на чистом русском языке спросила она таким тоном, как если бы друзья попытались вломиться к ней в белоснежный дом с комьями грязи на сапогах.

– Да вот, пачеч…

Федюня не успел договорить, как продавщица выдернула из его рук мятую мелкую купюру и, швырнув на прилавок пачку просимых сигарет, сыпанула на них сверху горстку монет сдачи и отвернулась, давая понять, что аудиенция окончена.

Солдаты выскочили из магазинчика, как ошпаренные кипятком.

– Ну и зараза! На хрен эту Прибалтику! Похоже, они все такие гады! Спрутзан, эта девчонка! Пошли в казарму! – прошипел задыхающийся от гнева Борисыч.

В казарму они не пошли. Когда давали увольнительную после присяги, походить по городу с родителями не получилось, а заработать вот эту, новую увольнительную, стоило таких трудов, что следующей скорее всего не будет.

Так что, всё таки сходили в местный цирк, поели мороженого и осмотрели небольшой уютный город, показавшийся им ужасно скучным. На этом их знакомство с неармейской Прибалтикой так неудачно начавшись и было окончено.

Обиженный Борисыч, конечно, погорячился, и прибалты были не "все гады". Как среди любого народа, было среди них достаточно дряни, но и нормальных, хороших ребят, было много. Например, с литовцем Юозасом Скарчунисом у Федюни и Борисыча даже сложились приятельские отношения. А чего? Такой же солдат, как и они, за одним столом, в бане, казарме и на учениях вместе. Не кривляется, не ломается, ничего из себя не корчит. Хороший парень! Тоже не взлюбил придирчивого латыша старшего сержанта Спрутзана и пытался хоть как-нибудь оказывать ему моральное сопротивление. Особенно, когда дело доходило до сапог.

Потекла дальше череда армейских будней, и Федюня, назначенный запевалой, вместе со всем строем направляясь на стрельбы, в такт шагам выводил:

 
– Учили нас ножи метать, без шума часовых снимать
И танки прожигать гранатомётом.
Мосты взрывать и пленных брать,
Друг другу спину прикрывать,
И дни, и ночи лазать по болотам.
 

Парашютные прыжки производятся только после принятия присяги. И в основном, потому что, подписываясь под присягой, ты расписываешься за то, что сам натворишь. Ну, ещё есть журнал по технике безопасности, в котором перед прыжками, тоже ставишь свою закорючку!

Прошла долгая подготовка и наступило время проведения первых парашютных прыжков. Вечером после отбоя Федюня и Борисыч, уже улегшись, перешёптывались:

– Чо, братка, боишься прыгать? – спрашивал Федюня Борисыча.

– Да, боязно, – не стал корчить из себя героя Борисыч. – Хрен его знает, что там наверху может произойти! Вон что рассказывают про динамический удар!

– А что?

– Ну, когда купол парашюта раскрывается, то при этом так дёргает, что можешь из штанов вылететь! Это и есть динамический удар. Оторвёт ещё что-нибудь, и будешь потом половым инвалидом… А если вообще купол не раскроется?

– Ага. И мне страшновато. А кто это тебе такие страсти порассказал?

– Юозас. Он до армейки в ДОСААФе сделал прыжков тридцать с парашютом.

Федюня свесился со второго яруса и посмотрел на соседнюю пустую койку.

– Не, это он подкалывает тебя. А сам-то он где?

– Сапоги надраивает, – уже сонно пробормотал Борисыч. – Его Спрутзан перед казармой отловил и начал придираться. Сказал, что не отстанет, пока сапоги не засияют. Юозас злой на него как собака! А вот он и сам.

В это время подошёл их огорченный товарищ, молча резко разделся и юркнул под одеяло.

Федюня тихонько посочувствовал:

– Что, достал тебя старший сержант?

Юозас яростно засопел и тихо, но внятно сказал:

– Ничего, я ему сделаю завтра хороооший аспирин! Он у меня пропотеет до самых своих сапог. Спите, завтра прыжки.

Усталых солдат уговаривать не пришлось, только Федюня, уже засыпая, удивлённо подумал, чем же сможет досадить простой солдат старшему сержанту?

Синоптики не ошиблись в благоприятном для прыжков прогнозе, наутро погода была изумительная. Построившись на лётном поле, группы под руководством инструкторов, надевали парашюты, проверяли карабины, подвязывали сапоги за "ушки" верёвочками к поясным ремням.

Провожали взглядом погружающихся в АН-2 товарищей, и следили взглядом за набором высоты, заходом самолёта на круг, и – раз, два – три – четыре… первые купола парашютов уже забелели в удивительно чистом тёмно-синем небе.

Отработали прыжки первые три группы, по команде подошли к самолёту очередники.

Перед посадкой в самолёт Юозас обернулся и покивал Федюне и Борисычу, как бы призывая их к вниманию. Друзья, ничего не подозревая, покивали ему в ответ.

– Наверное, какой-нибудь класс покажет, – предположил Федюня.

Мимо прошагал неторопливо старший сержант, поглядывая на готовящиеся к прыжку группы парашютистов, на взлетающий самолёт.

Рёв мотора перестал заглушать слова, инструктор продолжил проводить подготовку.

Когда самолёт набрал высоту и зашёл на круг, все взгляды обратились к нему в ожидании прыжка.

Отделились от самолёта чёрные "капли". Первый – пошёл, второй – пошёл, третий – пошёл, и вот, весь десяток куполов раскинулся "одуванчиками" в синеве Прибалтийского неба. Молодцы! И уж, было, каждый занялся своим делом, как послышался робкий голос одного из солдат:

– Ой, смотрите, что-то случилось!

Все взгляды, как по команде, направились на десяток парашютов в воздухе. Парашюты были в порядке, девять солдат были в порядке, а вот десятый…

Было такое ощущение, что десятый разваливается в воздухе на части. Во всяком случае, на фоне бездонной глубины синего неба было очень хорошо видно, как от него отделилось что-то крупное и, затрепыхавшись, полетело к земле. Тут же отделилось ещё что-то, покрупнее, а потом ещё и ещё.

– Динамическим ударом разорвало, – еле прошептал онемевшими от страха губами Борисыч.

Они стояли с Федюней, бессознательно сцепившись руками, как маленькие пацаны с ужасом наблюдали за полётом кусков от "разорванного" парашютиста.

Все заволновались, заговорили, поглядывая на белого, как стена Спрутзана, а тот, не говоря ни слова, сорвался с места, и побежал на поле к месту приземления солдат, опережая командира роты.

Куда баран, туда же и всё стадо. За ним побежали все, потому что "разваливающегося" парашютиста в небе видно было хорошо и зрелище это было, конечно, ужасным. Всем не терпелось узнать, что же такое случилось.

Когда бежали к месту приземления, то сначала услышали дикие вопли, а уж потом увидели красного от гнева старшего сержанта, который надрываясь, как сумасшедший, орал на спокойно подтягивающего к себе парашют за стропы Юозаса. И сам он, и его парашют были в полном порядке, за исключением того, что солдат стоял на земле… босиком.

Когда Спрутзан сделал паузу, чтобы набрать побольше воздуха в грудь, Юозас ему сказал абсолютно спокойно:

– Товарищ старший сержант! Я не виноват, что у меня верёвочки лопнули!

Тон голоса солдата был абсолютно невинным, как у новорожденного, и только в глазах сквозь ангельскую чистоту и непорочность проблескивал хохочущий прибалтийский чёрт.

Побагровевший Спрутзан поперхнулся воздухом от такой наглости, выдохнул только:

– Три нарята фне очерети…

Повернулся на месте и побежал к зданию ангара, за которым торчал небольшой сортир типа "скворечник".

– Та, постирает секотня свои штанишки наш чистюля Вилли, – передразнивая акцент старшего сержанта сказал кто-то.

Все захохотали с облегчением. Стало понятно, что во время прыжка в воздухе с ног Юозаса сначала слетел один сапог, потом на ветру трепыхалась, пока не развернулась и не слетела портянка, потом полетел вниз второй сапог, потом вторая портянка, которые и обеспечили такую жуть непонятному зрелищу.

А вот действительно лопнула верёвочка, которой положено было сапоги подвязывать за "ушки" к поясу, чтобы они не слетели, или Юозас специально отвязал её, для того чтобы попугать старшего сержанта, так и осталось тайной. Вид невинного босого Юозаса и гневного красного Спрутзана был таким смешным, что у Борисыча и Федюни, прошёл страх перед прыжками, и поднялось настроение.

Прекрасно в этот день "окрестившиеся", испытавшие полное счастье от первого удачного прыжка и обнявшие руками Прибалтийское небо, шагая вместе со строем на обед, солдаты выводили слова недавно выученной новой строевой песни:

 
– …И динамический удар, и приземленье,
И снова небо голубое над тобой!
 

Юозас оттарабанил все три дня в столовой на чистке картошки и мытье посуды минута в минуту, но Спрутзан сверх меры к солдатским сапогам больше не придирался. В этот раз срок пребывания рядовых в учебке был сокращён. Когда наступил четвёртый месяц, солдаты погрузились в самолёты и, после длительного перелёта ступили сначала на Туркменскую землю, а через месяц оказались в Афганистане.

Глава 10

Федюня сходил к своему «рюкзачку», долго копался в нём, сопел. Поднёс к пеньку, который служил сегодня разделочным столом консервные банки с маслинами и, поддев крышки банок за специальные кольца открыл их. Немного отлил рассола на землю, чтобы не пролить его на кошму, и поднёс нам.

– Удобная штука – эти кольца на крышках! – одобрительно цокнул языком Федюня. – Консервный нож вечно девается куда – то, таскать его с собой неудобно, а жрать – то охота! Оно, конечно, можно и простым ножом банку вспороть, и штык – ножом, бывало, открывали. Но вот так вот, – с колечком, это ж – цивилизация!

– Это ты то штык – ножом консервы открывал? – насмешливо покосился на Федюню Борисыч. – Ага ж! Только при мне не рассказывай!

Штык-нож

Федюня в первый же год службы, подружился с автоматом, с фляжкой, с поясным ремнём, со всем, что положено солдату. Однако, как ни прилаживался к штык-ножу, дружбы не получалось. Причём на учениях, когда приходилось присоединять ножны к лезвию, резал проволоку, как и все остальные. Втыкал штык-нож в чучела, набитые соломой, – и ничего. Абсолютно всё было в порядке. Но вот когда…

Впрочем, по порядку.

Ещё в учебке, в Прибалтике, находился взвод в карауле. Федюне достался пост на учебном аэродроме, обнесённом колючей проволокой, с прожекторами по углам квадратной территории. Декабрь. Снегу намело полно. Вроде бы и мороз с ветром сырым, промозглым, а снег всё равно подтаивает. То сосулька звякнет, сорвавшаяся с крыла самолёта, то снег зашуршит и гулко рухнет с крыши мастерских. Федюня кутается в караульный тулуп до пят, тяжело ходит в валенках, натянутых прямо на сапоги. В общем-то, Федюне не страшно. Скучно только, развлечься нечем. Курить не хочется, да и по уставу нельзя. Ходил так Федюня, ходил, изредка вздрагивал от непонятных звуков. Прицеливался из автомата на воображаемого врага, резко высовывался из-за углов строений, перебегал от самолётов к вертолётам, представляя, как будет задерживать забравшегося на пост злодея с обязательным криком: "Стой, кто идёт!", досылом патрона в патронник и следующей командой: "Стой, стрелять буду!", затем выстрелом вверх, а потом всё как-то невнятно представлялось в сладкой мути. Понятное дело, что злодей взят в умелом бою, там – слава, может быть, награда и призовые десять суток отпуска домой. А там… Федюня аж зажмуривался от представленных удовольствий. Ясное дело, поход в клуб на танцы в парадной форме, с тускло мерцающей на груди наградой. Федюня её ещё не представлял, успокаивая себя, что потом разберётся, что за награду ему присвоили.

Яростный стук поезда, пробежавшего по недалёкому железнодорожному пути, помешал размышлениям. Федюня вновь заходил по надоевшему посту. Подошёл к огромному тополю и, прошептав: "Стой, кто идёт!", нанёс примкнутым к автомату штык-ножом удар в ствол. Штык покорно вошёл в древесину. Федюня потянул оружие на себя. Не-а… Штык сидел прочно. Федюня потянул ещё и ещё. Результат тот же. Тогда он принялся раскачивать автомат, потихоньку пытаясь высвободить лезвие. Еле слышное "кррак" судным колоколом раздалось в голове часового. Безобразный обломок ножа торчал из дерева, а над стволом автомата торчала такая же безобразная ручка.

Что уж тут рассказывать, как дальше было дело. На губе трое суток Федюня отбыл без поблажек и снисхождений.

Так и пошло.

Однажды, уже на другом посту, огороженном двойным рядом колючки, Федюня пострадал из-за комбата Халеева, вздумавшего проверить молодого бойца.

– Рядовой, – размышляя про себя, чего б такого сказануть, произнёс: майор, – даю вводную! Противник нападает вот из-за тех кустов, – уже уверенно Халеев ткнул пальцем на густой ольховник, росший неподалёку от входа на пост.

Федюня рухнул плашмя на землю, срывая предохранитель автомата и передёргивая затвор, лихо перекрутился через спину к опоре прожектора и, конечно же, ударил по ней штык-ножом, от которого немедленно отскочил обломок.

Ещё? Пожалуйста!

Кто стоял по молодости лет дневальным на тумбочке, знает, что хуже ничего нет. Все дрыхнут, только дежурный по роте сидит в канцелярии, позёвывая, читает книгу и курит. Федюне тоже хотелось курить, но долг обязывал стоять ещё полчаса. Это позже можно будет пару часов прикорнуть и опять на пост. В самом первом наряде по роте, стоя на тумбочке, Федюня, дождавшись отбоя, вынул штык-нож из чехла, покрутил его так и сяк, полюбовался матовой поверхностью металла, поелозил пальцем по тыльной стороне, где имелась насечка "для пилки дров", так её называл сержант взвода. Провёл ногтем по лезвию, убедился, что резать таким ножом практически ничего нельзя, вздохнул и сунул штык обратно в ножны.

Э-хе-хе-хе… Тягомотно! Все спят, а лучший друг Борисыч не спит. Он – дежурный по роте и, хотя находится в десяти шагах, поболтать с ним, стоя "на тумбочке", нельзя – устав! Федюня заинтересовался кольцом на ручке штык-ножа, погладил его гладкую поверхность, слегка источенную от времени. Чёрт его знает, зачем, но, Федюня помедлил и… засунул указательный палец в это кольцо. Палец вошёл запросто. Тааак… а назад? Не лезет назад… В суставе застревает. Федюня засопел, потянул сильнее, придерживая нож другой рукой. Никак!

– Борисыыыыч… Борисыыыч…, – потихоньку позвал Федюня, не смея отойти ни на шаг от боевого поста, вытягивая шею, пытаясь заглянуть за угол, откуда была видна открытая дверь канцелярии. Не удалось, и Федюня позвал громче:

– Борисыыыч....

Где-то на первом этаже казармы громыхнула дверь. Федюня от ужаса вспотел. А вдруг это дежурный по полку?

– Борисыыыч…, – уже почти в полный голос проскулил Федюня.

– Ну, чего тебе, – злобно зашипел появившийся, наконец-то, Борисыч, заспанно щурясь в полумрак коридора. – Чего орёшь?

Федюня ткнул левой рукой в капкан штык-ножа.

– Тут, понимаешь… Это… как его…

– Ах, ты, – Борисыч матюкнулся от неожиданности. – Ну, Федька, ну, гад! Ты специально?

Федюня только жмурился в ответ, что-то бормотал, жалко оправдываясь и дёргая рукой.

– Да погоди ты, – соображал Борисыч. – Не дёргайся! – успокаивал он, пытаясь круговыми движениями стянуть штык с заметно припухшего пальца Федюни.

– Вот же хрень какая! – Федюня осмелел. – Слышь, Борисыч, давай я слюной натру.

Федюня плюнул на палец, растёр слюну. Не-а, палец никак не хотел вылезать из тисков кольца. Наконец Борисыч сообразил, сбегал в кубрик, приволок кусок мыла. Федюня опять наплевал на палец, намылил погуще, и кольцо почти без усилий покинуло настрадавшееся место.

– Иди спи, – буркнул Борисыч. – Балбес!

За всей этой вознёй время пролетело незаметно. Федюня разбудил второго дневального и, не раздеваясь, лёг.

Уже утром, после подъёма, когда рота ушла на завтрак, Федюня стоял в очередную смену на тумбочке, предвкушая, как он вскинет руку к виску и заорёт хорошо поставленным голосом при появлении командира: "Рота, смирно! Дежурный по роте, на выход!". Федюня даже разволновался, представляя себе эту замечательную картину. Начал одёргивать китель, чтобы ни одна морщинка не выглядывала, поправил галстук, подровнял фуражку. Уже на втором этаже слышались чьи-то шаги. Федюня резко опустил руки вниз, принимая стойку "смирно", и палец сам влетел в растреклятое кольцо штык-ножа…

Командир роты был озадачен видом дневального, согнувшегося задом к двери, пыхтящего, бормочущего что-то невнятное, дёргающего локтями.

– Дневальный, – негромко окликнул капитан.

Федюня дёрнулся, повернувшись красным, потным лицом к командиру и, роняя фуражку, пролепетал ненужное:

– Рота, смирно! Дежурный, на выход. – Тщетно при этом дёргая правой рукой с намертво зажатым в кольце штык-ножа пальцем.

Эх, если бы только это. Ну, посмеялись в роте, позабавились над Федюней и забыли. Так нет же. Дальше было хуже.

Уже в Афгане Федюня сломал не меньше пяти штыков. Солдаты развлекались, играя в детскую игру "ножички", втыкая в песчано-пыльную мякоть земли штык-ножи то "с локотка", то "с плеча". Федюня вошёл в азарт, плюнул на зарок – не прикасаться к этой хрупкой вещи. Бросил штык "с пальчика" и попал в камень, предательски лежавший под тонким слоем грунта. Надо ли говорить, что штык-нож пришлось менять? В рейде все открывали консервы именно штык – ножом. И ничего. Стоило то же самое сделать Федюне – Борисыча рядом не оказалось, о результате нет смысла говорить!

Вот ведь какая война нешуточная разгорелась между неодушевлённым предметом и вполне даже сообразительным и хорошим солдатом! Поэтому Федюня таскал с собой маленький консервный ключ и перочинный нож. И штык-нож носил, как все. Положено по уставу, что тут поделаешь!

Случилось так, что на прочёсывании кишлака Федюня оторвался от своего напарника Борисыча, скользнувшего во дворик за высоким дувалом. Федюня видел, что Борисыч исчез, и двинулся вдоль глинобитной, покорёженной пулевыми отверстиями и выбоинами стены назад, чтобы в случае чего прикрыть друга. Борисыч уже смело топал по двору, давая тем самым понять, что здесь всё в порядке. Федюня выдохнул успокоенно, поправил ремень выставленного вперёд автомата и устало опёрся плечом о тёплую стену. Тут-то и навалился откуда-то сверху на него дух. Выбил из расслабленных рук оружие, зажал рот солдата горячей ладонью, а другой рукой схватил его за горло, пытаясь вырвать кадык. Федюня даже и не думал кричать, отдавая все силы тому, чтобы как-то вывернуться из жёсткого захвата, дать возможность воздуху прорваться в лёгкие. Он яростно вцепился в душившие пальцы, но не смог отлепить их от горла. Наконец, Федюня сообразил каким-то уголком подёрнутого туманом сознания и, с трудом разлепляя раздавленные в кашу губы, грызнул передними зубами мизинец напавшего. И тут ему не повезло. Как раз на мизинце духа красовался серебряный перстень с камнем. Зубы Федюни, ломаясь от силы челюстей, соскользнули с него и уже острыми обломками впились в палец.

Дух дёрнул рукой, но тут же сильнее сдавил ею шею шурави, помогая другой руке, уже давно душащей Федюню. Этих секунд солдату хватило, чтобы суметь перевалиться на бок и всадить в спину афганца непонятно как попавший в руку штык-нож. Душман завизжал, отталкивая от себя врага, который ещё и ещё раз воткнул штык в уже ослабленное тело духа. Федюня поднялся на колени, враг ещё был жив, изо рта его текла кровь со слюной. Он потянул руки к шурави, страшно блестя белками глаз. Федюня как-то равнодушно ткнул его в живот штыком несколько раз, не замечая бьющейся блестящей внутренности, пульсирующе выползающей из живота, распространяющей жуткое зловоние.

Подбежавший Борисыч оттащил друга за плечи от трупа.

– Федюня, Федюня, ты цел?! – Борисыч ощупывал окровавленного напарника.

– Ты глянь, Борисыч, – хрипло отплёвываясь кровью, бормотал потерянно Федюня. – Нож-то… не сломался… И засмеялся счастливо, кривя лицо болезненной гримасой.