Текст книги "Rusкая чурка"

Сергей Юрьевич Соколкин
Rusкая чурка

© Соколкин С. Ю., 2014

© ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2014

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Посвящается моему старому другу Михаилу Бекетову – защитнику Химкинского леса

Мы увидим, как все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка. Я верую.

Антон Чехов

Для человека, который любит, разрушение внешнего мира не является самоценным, приоритетным. Для него приоритетным является самопожертвование, а в ходе этого самопожертвования он разрушает заодно и все, что под ногами оказывается.

Гейдар Джемаль

Русский – имя прилагательное.

Городской фольклор

В России сформировалась единая нация – российский народ.

Владимир Путин

Народ безмолвствут…

Александр Пушкин

Святые угодники на пьяниц угодливы:

что ни день, то праздник.

Русская поговорка

Хошь не хошь, а выпить надо.

Русская поговорка

Будь медлен на обиду – к мщенью скор.

Надпись на дагестанском кинжале

Часть первая вступления – Алина

– Неужели же вам никогда никого не хотелось убить?! Мне жалко вас, вы не любили…

* * *

По утрам она читала Гитлера, «Майн кампф», черную, бархатную, с уже затертыми углами, книгу, купленную на Новом Арбате у уличного спекулянта…

Сейчас, кстати, по прошествии нескольких лет, особенно после знаменитого решения суда о признании книги экстремистской и запрета на ее продажу, многие мои знакомые, кто практически не имел о ней никакого представления и кому она и на фиг была не нужна, приобрели по одному, а то и по два экземпляра. Кто в качестве интеллектуальной валюты, а кто – и идеологического оружия… И это несмотря на запрашиваемую бизнесменами от книжной торговли цену до двухсот долларов…

– Есть «Майн кампф»?

– Есть «Майн кайф».

– Я серьезно, герр продавец, очень надо.

– Есть за сто пятьдесят, есть за двести баксов.

– А чё так круто?

– Скоро будет еще дороже, герр покупатель, книгу больше не выпускают…

– Ну, давайте.

…Читала уже третью неделю… После того как прочла книгу уже во второй раз, она стала растягивать удовольствие, смакуя и подчеркивая отдельные мысли и обязательно запивая особенно нравящиеся ей места крепким душистым кофе… Чем больше вещь ей нравилась, тем больше кофеина она потребляла и тем большим бодрячком, террористкой с сексуальной сумасшедшинкой, становилась…

Ее большие, мягкие, чуть припухлые губы, напоминающие чей-то давно забытый, но старательно подновляющийся (подновляемый) поцелуй, то блаженно и расслабленно улыбались, то внезапно сжимались, как будто стиснутые в кулак национального мщения. А то в подобии волнения медленно сходились вместе, оставляя маленькую пульсирующую дырочку, сквозь которую, как сквозь оскал ластящейся суки, блестели здоровым бело-голубоватым блеском прекрасные, ждущие свежего мяса зубы.

Когда она, улыбаясь, смотрела вам в глаза, на ее нежных губках вспыхивали синенькие искорки – то ли неутоленного желания страсти, то ли неутоленного желания мести, то ли того и другого вместе (вот она настоящая поэзия!). А потом из одного уголка губ в другой пробивала вольтова дуга, такая дрожащая мелкой дрожью желто-синенькая смертоносная стрелочка, маленькая такая змейка. Она металась в ее приоткрытых губках, как… пантера в клетке зоопарка. Неудачное, пожалуй, сравнение – пантер там хорошо кормят, и они по большей части спят. Ну, и ладно. А мы имеем в виду голодную и обиженную пантеру. Ну, не хотите представлять голодную московскую пантеру, представьте в момент разряда обыкновенный электрошокер «TW 309 Гепард» на пальчиковых батарейках. О-о-очень возбуждает.

Ее не большая и не маленькая крепкая грудь (ну, такая, знаете, когда забираешь в ладонь, и еще немного остается), которой она, кстати, очень гордилась и поэтому никогда не носила лифчик (фу, какое пошлое слово, еще хуже, чем бюстгальтер…), спокойно и ритмично вздымалась, не выдавая того волнения, тех нездоровых человеческих эмоций, почти адовых страстей, которые бушевали в ее кудрявой молоденькой головке.

Да, я не сказал, она была достаточно молода, ей было двадцать три года от роду, двадцать один из которых она провела в знойных «долинах Дагестана», где в лихие девяностые годы прошлого столетия, пришедшиеся на ее детство и юность, активно, широкими взмахами сеятеля с серебряного полтинника тридцатых годов, бросались в подготовленную, благодатную почву отборные семена мусульманского экстремизма и ваххабизма. У нее были большие красивые, почти черные, глаза – глазищи освобожденной женщины Востока (на Кавказе тоже живут восточные женщины), в которых всегда играл какой-то веселый огонек, скакал невидимый чертенок, прикидывающийся иногда солнечным зайчиком, а иногда, когда его злили, грозовым южным небом с громом и молниями. Эти глаза смеялись над всем, что видели, и в то же время ненасытно притягивали к себе, манили, обволакивали, отдавались вам… В народе нашем такой милый взгляд исстари называют по-доброму – «блядским» и, осуждая само это явление (хотя вряд ли…), всегда стараются поймать этот взгляд, остановить его на себе (ну, по крайней мере, мужская половина, да и, как оказалось в последнее время, огромная часть прекрасных созданий тоже)…

У нее была удивительная способность смотреть на вас, практически не мигая. Она смотрела, как змея, королевская кобра, только не покачивалась из стороны в сторону, если, конечно, была трезвая. Когда она смотрела в упор своими темными глазищами, то зрачки ее сжимались в маленькие черные точки, и казалось, что вместо них высовывалась вороненая сталь стволов двух снайперских винтовок с глушителями… Все вокруг смеялось, а в глубине, в том самом пресловутом омуте глаз, была спокойная уверенность и неотвратимость, какая бывает у наемных убийц в момент честного выполнения ими поставленной боевой задачи… Видимо, в небесной армии тоже перевооружение, и амуры, побросав свои луки со стрелами, взялись за более серьезное оружие. Да и задачи небесной канцелярии, похоже, тоже изменились…

Кроме красивой мордашки с большущими глазами и иссиня-черных вьющихся жестких волос у нее была длинная и гордая, как у Нефертити (с советских картинок и чеканок), шея, опять же длинные (извините за повторение, но в данном случае оно приятно), в меру накачанные, стройные, даже грациозные, ноги. В таких случаях принято говорить, ноги от ушей. И я бы так сказал. Забавно, да?.. Но ушей ее не было видно за ощетинившейся гривой длинных, но курчавых волос. Так что ноги росли откуда-то из волос. Вот так, хорошо сказал! Хотя, если представить себе такое чудовище… Но уши на длинных ногах – еще смешнее. Учитесь мыслить образами, господа! Но я отвлекся… Из-за этих ног, волос, шеи она во время бега или быстрых танцев (я не сказал, она хорошо пела и танцевала) чем-то невольно напоминала молодую строптивую необъезженную кобылицу. И все это вырастало, цвело и рвалось наружу из спортивного, с не очень тонкой талией, но зато с легко просвечивающими квадратиками пресса, гладкого загорелого тела. Причем загорелого равномерно, без белых полосок на плечах и белых треугольничков в других, более романтических и жарких, как летняя погода в Дагестане, местах.

Поэтому, думаю, нет смысла говорить, что она не была восточной женщиной в каноническом значении этого слова. Она никогда не носила чадру, паранджу или хиджаб, не уступала место мужчине в трамвае, не заглядывала, как преданная собака, в глаза мужу-хозяину и прочее, прочее, прочее. Хотя, принимая во внимание вышеописанное, уверен, многие бы дорого заплатили, чтобы увидеть ее в хиджабе. А потом еще дороже, чтобы – без…. Да и какой она была национальности, она бы тоже не ответила определенно. Отец ее был то ли татарин, то ли башкир (в общем, тварь черножопая, как она образно выражалась), спившийся и бросивший жену с ребенком, когда Алине (так зовут, кстати, нашу героиню) едва только исполнился один годик. Мать ее, добрая, заботливая, работящая женщина, всю свою сознательную жизнь проработала на какой-то небольшой фабрике в дружном многонациональном коллективе (с начала девяностых обязательно под началом либо аварца, либо лезгина, но никогда русского: все теплые места занимали «свои»). Так вот, в матери ее были перемешаны все братские славянские крови. В недалекие времена, кстати, представители оных героически были готовы к противостоянию друг с другом. Кто с сексуальной премьершей и рябым плейбоем, запретив русский язык, вступил против России в НАТО, кто, наоборот, под руководством несгибаемого Батьки навострил за Россию против этого НАТО зенитные ракетные комплексы (за неимением выведенных крылатых ракет с ядерными боеголовками)… А кто сидел в этой самой России, как в том месте, где у Обамы темно, и делал вид, что уж его-то это все ну абсолютно не касается… Впрочем, и сейчас почти ничего не изменилось. Только в потемневших водах Леты канул рябой оранжевый плейбой, а сексуальная премьерша парится на нарах где-то в степях незалежной Украины за то, что то ли купила слишком дорого, то ли продала слишком дешево русский, национально не ориентированный газ. Да еще сторонники сексуальной премьерши ходят вдоль и поперек, а иногда кругом Незалежной, как цепные коты, с плакатами то ли «Даешь Юлию!», то ли «Даешь, Юлия?». Кто-то говорит, что да, дает; кто-то, что нет, не дает. Нет у нее больше ни газу, ни пороху. А у народа после такого госсекса нет ни того, ни другого, ни третьего. Голодраная голытьба уже давно не ведает, как жить со всеми этими западэнскими плейбоями и плейдивчинами. Ей уже даже все порнофильмы и порнобайки про этих оранжевых надоели. Не смешно!

Хотя… Рано, ох, рано батькивщина Земли Русской знову загуляла напропалую и забражничала горилкой. Не успеют безусые парубки подрасти, а жинки поменять чоловиков, как случится «Майдан»… И теперь уже Кавалер Большого Креста ордена Почётного легиона – еще не лысый дидько Президент, дающий по Европам гопака, внезапно сменив гендер, станет ласковой беременной женщиной, хоть и с шахтерскими корнями, но швейцарскими счетами, и с легкой недоуменнной грустью уступит свое теплое, насиженное местечко в несущемся локомотиве истории… Кому? Да хотя бы этой всенародно-коханой красотке с косой, на поверку оказавшейся – Кощеем Бессмертным. С яйцами. И по новой моде – уже не от Фаберже, а от Евросоюза… Или кому другому. Впрочем, как вы, надеюсь, понимаете, все это не имеет к нашей истории, ну, абсолютно никакого отношения. Да и времена пока другие… Хотя мало ли что может случиться в будущем… Или в прошлом…

В общем, это я все к тому, что по национальности она себя считала русской, даже пошла в Махачкале в церковь и крестилась под именем Елизаветы. Правда, так мы ее называть не будем. Под таким именем ее знает Господь.

* * *

Они вошли тихо, за добычей… За ней. Их было не пятеро… Их было трое…

– Почему их трое? – обливаясь холодным предательским по́том, с тупым, звериным испугом думала она, съежившись и словно уменьшившись в своих человеческих, земных размерах, задеревеневшими, почти каменными кистями рук намертво сжимая черную пластмассовую рукоятку большого, дрожащего кухонного ножа…

Она стояла, вдавливаясь дрожащей мокрой спиной в холодную белую стену, спрятавшись за открытую настежь, почему-то обшарпанную, омертвевшую дверь в кабинет музыки новой, только что отстроенной школы. Голосовые связки в пересохшем, першащем, перехваченном пульсирующей болью горле, словно обмотанном колючей проволокой, горели и ныли, не в силах не только произвести членораздельно слово, но даже выдавить простой мычащий звук.

Они молча заглянули под парты, во встроенные шкафы, зачем-то приподняли крышку пианино. К двери даже не подошли. Значит, больше не чувствовали Алину, не ощущали. От злости даже разбили люстру. Порычали, поклокотали, повыли, поразмахивали блестящими острыми ножичками… И ушли быстро, оставив одного сторожить, того самого, психопатного. От скуки и наглости он задремал, сев за учительский стол и положив голову на руки.

– Неужели же вам никогда никого не хотелось убить?! Мне жалко вас, вы не любили… – вдруг услышала она откуда-то издалека, изнутри, сквозь ватную усталость, свой собственный, непонятно к кому театрально обращенный голос… И ей хотелось… ох, как хотелось убить… безумно, зверски.

Она, выждав время, на цыпочках выбравшись из укрытия, беззвучно и осторожно, словно скользя по канату, подкралась к нему и сладострастно приставила нож холодным, зазубренным острием к его шее, сбоку. Она жаждала видеть его лицо, его испуганную, искаженную болью рожу… Он, очнувшись, вскинул голову, пытаясь вскочить, но она надавила сильнее, сталь легко проткнула мягкую, эластичную кожу, и он, отшатнувшись, упал со стула…

– За что, за что? Не надо! – кричал он, дергая плечами, словно пытаясь выпрыгнуть из своего собственного тела.

– За то, – выдыхала она, все сильнее нажимая коленом ему в пах, чувствуя исходящее тепло его тела и мерзкий, гнилостный запах изо рта. Глаза его были маленькими, черненькими, их хотелось выковырять, в них гнездился отвратительный болезненный ужас. Они плакали, словно мочились…

Она воткнула нож ему в горло, потом еще. Он рычал, булькал, как болотный газ, выпуская воздух разорванным кадыком, открывал рот, пытаясь вдохнуть, дергал бесполезными уже руками и смешно дрыгал короткими волосатыми ногами в одном, как-то еще держащемся на большом пальце правой ноги шлепанце. Его кровь, густая, липкая, изрыгнулась горячим фонтаном в ее восторженное, опьяненное мщением лицо, доставляя ни с чем не сравнимое физиологическое, почти сексуальное удовольствие. Кровища пропитала ее белую блузку и медленно стекала в глубокую ложбинку между грудей. Через несколько секунд он дернулся в последний раз и затих, застыв на полу в нелепой изломанной позе. Голова свисала набок, как у игрушечной тряпичной куклы. Посреди комнаты в остывающей луже одиноко стоял потерянный шлепанец.

– Третий из пяти, – ухнула в ее мозгу вернувшаяся память, – на земле очередным чуркой теперь меньше…

…Она тут же, во сне, обессилела и дальше снова спала без сновидений. Недели на две они покинули ее возбужденную головку. Но она знала, что они вернутся… До утра еще оставалось время.

* * *

Итак, Алина лежала в одинокой, горячей, разбросанной постели и читала Гитлера, выделяя галочками и звездочками понравившиеся места. Хотя так говорить не совсем правильно. Ей нравилось все, вернее, почти все из того, что она понимала, кроме конца книги, где автор, одуревший и озверевший в крепости-тюрьме Ландсберг, уже «наезжает» на Россию. Временами Алина даже жалела, что не она написала эту книгу, настолько мысли Адольфа Алоисьевича и его взгляд на мир стали совпадать с ее собственными.

«Природа противится спариванию более слабых существ с более сильными. Но в еще большей степени противно ей смешение высокой расы с нижестоящей расой. Такое смешение ставит под вопрос всю тысячелетнюю работу природы над делом усовершенствования человека…»

«Таким образом, можно отметить, что результатом каждого скрещивания рас является:

а) снижение уровня более высокой расы;

б) физический и умственный регресс, а тем самым и начало хотя и медленного, но систематического вырождения.

Содействовать этакому развитию означает грешить против воли всевышнего вечного нашего творца».

– Нижестоящая раса… Грешить против воли Всевышнего… – повторила она про себя и опять вспоминала свою жизнь в «гребаном» Дагестане в 80–90-е годы, речи местных вождей-князьков, которыми перманентно интересовались московские органы, но никак, видимо, не могли или не хотели их унять. Вспоминала слова распоясавшегося соседа Магомеда Каримова (они там все либо Магомеды, либо Ахмеды) о том, что, сколько бы она там ни трепыхалась, все равно будет «его» (потому, что его папашка был большой шишкой в местной ментовке), а он сам обязательно будет «ну, просто неприлично богатым». Богатей, твою мамину мать! Еще она никак не могла забыть обидные – то презрительные, то заискивающие – взгляды «страшных, как шайтан» Аминат и Патимат из ее класса. Ведь все парни на перемене, как пчелы, облепляли именно ее, приставая кто с комплиментами, кто с шуточками, кто просто нагло осматривал ее, а кто даже как бы невзначай пытался дотронуться до какой-нибудь части ее тела, тогда как те две страшные курицы ходили никому не нужной парочкой по школьному коридору… В классе она считалась русской. А они – кто лезгины, кто аварцы, кто чеченцы, кто табасаранцы (и не выговоришь ведь). Дружба народов, однако!..

– С теми-то пятью тварями понятно… А вот Магомеда, например, смогла бы я убить, завалить, как они говорят? Ведь он же животное и бандит, – подумала девушка. – Смогу или нет, если будет нужно? Ну, если он меня найдет и реально возьмет за горло?!.

…Алина взяла черный карандаш и обвела: «Будущее движения больше всего зависит от фанатизма и нетерпимости, с какими сторонники его выступают на защиту своего учения, решительно борясь против всех тех, кто конкурирует с данным учением.

Величайшей ошибкой является предположение, будто от объединения с аналогичными нам организациями мы становимся сильней. Чисто внешним образом это может быть и так. В глазах поверхностных наблюдателей организация после объединения с аналогичными другими организациями становится могущественнее. На деле же это не так. В действительности такое объединение несет в себе только зародыш будущей внутренней слабости…»

«От фанатизма и нетерпимости», – с очаровательной улыбкой бультерьерши повторила Алина, опять подумав о ментовском выкормыше Магомеде, потянулась, откинула одеяло и легко вскочила на ноги. Подошла к зеркалу, поправила короткую маечку, слегка прикрывающую спортивный живот, покрутила бедрами, остановила взгляд на упругих, без следов целлюлита, ягодицах и отметила, что она бы себе понравилась, будь она мужчиной. И еще ей бы очень пошла черная гестаповская форма, как у Штирлица. И хлыстик в руке… Или он не из гестапо? Ну, тогда как у папашки Мюллера… Чепуха какая-то. Расхохоталась, вспомнив рассказ-анекдот одной москвички-узбечки, вернувшейся из Ташкента со спортивных соревнований. У нее в номере стоял телевизор. И вечером после выступлений ей удавалось немного его посмотреть. По центральному каналу показывали сериал «Семнадцать мгновений весны», но уже по новой, национальной моде адаптированный для местного населения и переведенный на узбекский язык. Большей комедии она в своей жизни не видела. Она не помнила деталей, но смысл рассказа был в диалогах. Обращается круглолицый, с выпуклыми глазищами, Мюллер к интеллигентному Штирлицу и говорит:

– Сделайте то-то, Штирлиц-акя.

А тот ему как истинный ариец истинному арийцу отвечает:

– Так точно, Мюллер-бай.

И она поспешила в полутемную, с треснувшей керамической плиткой, ванную комнату, на ходу успев показать язык своему зеркальному, чуть расплывшемуся отражению… Ну и «fuck» – Мюллер-баю…

«Идиоты все эти нацболы и прочие, – подумала девушка, – яйцами кидаются, помидорами… Томатный сок – не кровь, у него совсем другой запах…»

* * *

Бросила маечку и кружевные трусики в бак для грязного белья, задела плечом полотенцесушитель. Горячо. Пашет, как печка. А у них там, в Махачкале, частенько не было горячей воды. Даже зимой. По часам включали, выключали. Не у всех, конечно… Только у простых, не умеющих устраиваться… А тут хоть и не апартаменты, но жить можно…

Вообще, в ванной душновато. Открыла настежь дверь. Напевая какой-то привязавшийся мотивчик с дурацким текстом:

 
За геройские дела
Нам любая даст герла.
Рингануть на флэт пора,
Фак устроить до утра, —
 

названия и автора коего она не помнила, залезла в старую добротную, брежневских времен, чугунную эмалированную ванну со слегка оббитыми краями и желтыми потеками у верхнего и нижнего слива. Вытащила из нижнего слива заглушку на стальной цепочке, перекинула через край ванны. Подумала: странно, а ведь так у всех, почему никто не смывает эту ржавчину, разве трудно всегда мыть ванну, чтобы не было этих потеков. А может, так и надо. Ведь это далеко не главное в жизни. А что главное? Главное, чтобы костюмчик сидел. По крайней мере, по мнению известных писарчуков…

Взяла в левую руку душевую трубку, направила на лицо. Включила почти холодную воду. Струя ударила в лицо, массируя его тонкими игольчатыми пальчиками, залила лицо, забилась в нос. На мгновение обожгла ледяным холодом, стала растекаться по горячему полуспящему телу живительной прохладой. Через несколько секунд почувствовала, что пальцы на ногах заледенели. Сделала воду погорячее. Взяла гель, мочалку. Тщательно, с наслаждением стала растираться. Почувствовала томление в паху. С чего бы это? Провела правой рукой по груди, соски набухли и торчали, как молодые белые грибочки, нет, пожалуй, все-таки как опята после хорошего дождя. Ей нравилось гладить себя, свое сочное, сильное, упругое тело. Нравилось бы и другим, но не у всех получалось… Хотя кое у кого получалось, и даже очень неплохо…

– Ну, ладно, хватит, не время.

Уже вытирая мягким махровым белым, с растрепанными краями, полотенцем свое посвежевшее проснувшееся тело, услышала знакомую мелодию: звонил мобильник, как бы возвращая ее из мира чувственного в мир практический, напоминая о том, что хватит дурака валять, пора этого дурака начинать использовать. Скоро придет хозяин, надо будет платить за квартиру. Хотя он всегда, как придет, встанет и улыбается, как клинический идиот, и ненавязчиво – в сто двадцать шестой раз! – намекает, что, если нет денег, он мог бы войти в ее положение и, как добрый цивилизованный человек, принять другой – конвертируемой – валютой. То есть, как пытался шутить один очень упитанный телевесельчак, войти в положение, потом еще раз – и оставить ее в ее положении…

«Мелодия какая-то дурацкая, поменять надо, а то как у какой-нибудь блондинки», – успела промелькнуть в мокрой головке периодически повторяющаяся мысль.

– Аллё! – Доскакав в одной нашедшейся тапке до кровати, схватила, запыхавшись, трясущийся и заливающийся соловьями телефон и, нажав первую попавшуюся кнопку, голышом повалилась на спину на кровать, блаженно потягиваясь и улыбаясь.

Не по-весеннему жаркое солнце уже почти полностью оккупировало комнату, как бойкие кричащие торговки восточный рынок. И так же лезло и подступало вплотную к телу, хоть его никто и не просил. «Хорошо хоть от него запаха нет, как изо рта у этих…» – мелькнула злопамятная мысль. Девушка отползла на неосвещенный угол кровати.

– Привет, милая, – в трубке вальяжный, но при этом вкрадчивый гортанный голос подруги Розки, – не разбудила, может, помешала чему-нибудь, с кем-нибудь, а?

– Да нет, я уже из душа. Жара, солнце… знаешь, такой кайф, как… – вяло начала и как-то даже вдруг с воодушевлением продолжила Алина, подбирая под себя ногу, по которой уже ползли жадные солнечные лучи.

– Как потрахаться… Или даже лучше… Знаю, знаю… Так, значит, ты кончила и сегодня никому не достанется переходящий вымпел молодого комиссарского тела? Ха, ха, ха. Или все-таки снизойдешь до кого-нибудь? – с надеждой уточнил густой, медленно вытекающий, как варенье из банки, медоточивый голос.

Алина сквозь трубку увидела липкие, похотливые, всегда довольные своей хозяйкой, честные-пречестные глаза Розки и представила, как трясутся от самодовольного смеха ухоженные, четвертого размера, подругины груди. Как складываются в трубочку ее губки и тянутся, подрагивая, к ее губам, предлагая розовую розу любви, выращенную и взлелеянную на заботливо орошаемой, теплой почве ее всегда глубоко взволнованного и подрыхленного основного инстинкта.

Солнце уже гладило Алинины колени своими вездесущими лучами, целовало в живот, заглядывало в глаза, как будто тоже интересовалось ее сексуальным состоянием и спрашивало, осчастливит ли она кого-нибудь сегодня. Алина сделала небольшое усилие, стряхнула дурман, засмеялась:

– Ха-ха-ха, завидуешь или хочешь, чтоб познакомила? Сегодня Петя… помнишь того банкирчика, что недели три назад подрулил к нам в караоке на Щелковской? – Алина сдвинула колени и поджала под себя вторую ногу.

– Помню-помню, вещь хорошая, нужная, но очень скучная, когда не пьяная… Куда он денется? Слушай, ты же в своем Черножопинске пела вроде… – обильно заполнил трубку влажный Розочкин голос.

Алина живо представила серо-желтое трехэтажное, с осыпавшейся лепниной на фасаде, здание, находящееся, кажется, неподалеку от старинного особняка, в царское время занимаемого князем Барятинским, победителем Шамиля, самым ненавидимым после Ермолова местными националистами человеком. Даже камень на горе в красивейшем высокогорном селении Гуниб, на котором он сидел, принимая капитуляцию имама, несколько раз взрывали… Восстанавливали и опять взрывали. Вспомнив свою музыкальную школу, вспомнила и музыкальное училище, находящееся в самом центре, на улице Ленина, дом, кажется, двадцать. Как она волновалась, поступая туда. А поступила легко, сыграв и спев намного лучше всех, даже удостоившись личного поздравления директора… Алина вспомнила себя в коричневом платье и черном школьном фартучке с белыми бантиками на черных косичках, старательно разучивающей какие-то этюды, то ли Шопена, то ли Чайковского… И себя же, пытающуюся исполнить какую-то арию под аккомпанемент Анны Андреевны, престарелой, очень тихой и доброй учительницы музыки. Она всегда смотрела на Алину грустными глазами и говорила, что надо ей отсюда уезжать… Где она теперь?

– Я, подруга, даже в педагогическом универе на музфаке училась…

– Ну вот, а я о чем?! Хочешь, я тебя с продюсером познакомлю? Слышала про девчоночью попсовую группу «Фейс», ну, типа «Виагры»… Состав мне, правда, не очень нравится, на мой взгляд, лохушки, даже ногти правильно красить не умеют… Там только одна хорошая солистка, нужны еще две, но песни прикольные. Некоторые на радио крутятся, слышала, наверно…. А я тут недавно новые послушала, вообще, улет!

 
Ах, как же ты целуешь и ласками пытаешь,
Как будто мое тело ты глазами раздеваешь… —
 

все это подруга Розка пропела не в такт и мимо кассы. – Да и сам продюсер тоже так ничего, – симпатяга. Он, кстати, песни пишет Долининой, Алегровян, Кирракорову… То есть уровень, сама понимаешь…

Алина улыбнулась. Слышала она про эту группу. Песня, кажется, «Размножайтесь мальчики, размножайтесь девочки…» Или что-то в этом роде… Да, после Чайковского это, конечно, уровень… Но ведь она уже пела в группе, так, впрочем, в Москве и оказалась… Проклятый продюсер, проклятая группа… Задумалась. Но петь-то ей все равно хотелось. И не только в душе или в постели. Но это было предложение в прошлую жизнь. А она только-только от нее избавилась. И чего ей это стоило. Но все-таки творчество! Оно манило, притягивало. Зря что ли столько училась: сначала в музыкальной школе, потом в училище, потом на музфаке… Только это с Махачкалой и мирило… Да и никуда эти Пети, Васи, Саши не денутся. Совмещать можно.

– Когда? – почти с вызовом спросила Алина, внезапно готовая хоть сейчас, хоть в таком виде ехать к этому Розкиному продюсеру. В таком, пожалуй, даже лучше, эффектней… Смотри ты, даже соски сразу напряглись.

«Знаю я этих продюсеров, все они одинаковы, их как будто штампуют на какой-нибудь одной фабрике. Песенки, улыбочки, коньячок, водочка. Потом: „А спойте, а станцуйте. А фотографироваться любите, а знаменитой быть хотите? А как к «Плейбою» относитесь, не побоитесь в нем увидеть свою фотографию. Ну, тогда, милочка, раздевайся, чего ты ждешь? Посмотрю, как ты ведешь себя обнаженной, не стесняешься ли, не боишься… Ну, а что, деточка, это же шоу-бизнес. Если стесняешься, тебе надо идти в библиотеку работать… А голой петь и танцевать можешь, а на шпагат сесть? Ну-ка, покажи. Иногда ведь и в банях-саунах выступать приходится. И на яхтах. А к сексу как относишься? Почему со мной, с нужными людьми… Хотя иногда и со мной можно. А так с богатыми дядьками. А думаешь, кто деньги на группу дает, на клипы, на песни, на шмотки ваши, на костюмы? Не государство же, не Путин. Им искусство – до фонаря. Искусство у нас на самоокупаемости. А самоокупаемость искусства, как говорил один мой знакомый писатель, Юрка Поляков (он с ними со всеми, что ли знаком?), то же самое, что самоокучиваемость картошки. Так что если ты не картошка, то должна научиться окучивать разных фруктов… Ха-а-а, хорошо сказал… Ты ж не дура, мне кажется… Ну, что, разделась? Ложись…“

Все они одинаковы, эти… продюсеры».

– Когда? – нетерпеливо повторила Алина, предчувствуя очередной поворот-разворот в своей, ко всему уже готовой судьбе.

– Сегодня ровно в полседьмого жду тебя у «Кофе хаус» на Кутузовском, – все так же вальяжно, как обожравшаяся кошка, промурлыкала Розка. – Пока, пока, трусики не забудь… Шутка.

* * *

Хандра прошла. Алина, надевая на загорелое обнаженное тело ярко-желтое с красными розами платье, уже знала, что будет звездой. Ей казалось, что она отчетливо представляет, как засияет на тусклом, лживом отечественном небосклоне, где все звездочки-звездульки, появившиеся в последние времена, получили свои сомнительные орбиты и свои величины не своим талантом и любовью к искусству, а своей сделанной пластмассовой внешностью. Своей бросающейся в глаза собачьей покорностью и скрытой в глубине души кошачьей преданностью купившим им это утоление амбиций олигархам. Только выражение «звезда третьей-четвертой величины» заменялось теперь выражением «звезда с третьей-четвертой величиной»… бюста, разумеется… Представляла, как заставит говорить о себе. Видела, как к ее охренительным длинным ногам пачками валятся неразборчивые и разборчивые, но уже разобранные мужчинки, ползают, целуют туфли, признаются в придуманной ей для них любви, молят о пощаде… Особенно чурки…

Она отложила фен и расческу, наклонилась и обеими руками поправила волосы. Потом, распрямившись, резко встряхнула головой, распушив свою и без того пышную шевелюру. Надела на уши, плохо видимые сквозь густые, жесткие, закрученные в спирали локоны, больших размеров сочно-вишневые клипсы. Покрутила головой, попыталась увидеть, как это смотрится со спины. Достала открытые красные туфли на очень высоком каблуке, с металлическими окантовками спереди и сзади, надела их, прошлась по комнате, подпрыгнула. Подумала, еще бы розочку в волосы, и совсем Кармен… И осталась собой очень довольна. Надо сказать, что эффект получился на самом деле колоссальным. И такой эффект производят обычно красивые девушки, рост которых больше метра семидесяти. Стоит им надеть высокие каблуки, как все мужчины, ростом даже выше среднего, начинают казаться рядом с ними школьниками. А в Алининой, штурмуемой не одним мужчиной красоте был метр семьдесят три. Да еще каблуки. Да еще прическа… Да еще самомнение… На колени, холопы! Пик Коммунизма вам не по зубам!