Текст книги "Rusкая чурка"

– Думаю, что да… Буду с тобой откровенным, Роза не ошиблась, я давно искал такую темпераментную… такого ярко выраженного лидера, а не умирающего лебедя. Давно хотел сделать танцы с батманами, со шпагатами. Я хочу делать и делаю современные русские песни. И сопровождать их должны русские, но современные танцы, а не лубочная присядка Нади Дедкиной. Эти песни должны ребят, преданных в Сербии, брошенных по всему бывшему СССР, в Приднестровье, в Крыму энергией заряжать, поднимать их на бой. Показывать, что мы, русские-славяне, живы, и умирать не собираемся. И с нами не толстые, рыхлые, старые тетки, а молодые, сильные, живые девки. Не американские искусственные телки, которых можно только трахать, и лучше пластмассовыми вибраторами, а именно девки, живые горячие русские девки, вызывающие и высокие чувства, и обыкновенные мужские жгучие желания. А еще желание жить, любить, иметь детей. Поэтому у нас песни и о любви есть, и о высокой, и о плотской, ежедневной любви, если можно так сказать, и о России, и об армии… Да, мы выступаем полураздетыми, в военизированном стиле, почти как девы-воительницы, как русские амазонки. И пусть это не в русских православных традициях, но мы ведь работаем в определенном формате, по-другому до молодняка не достучишься. Да и где они сейчас – русские традиции и настоящее русское православие, может, по монастырям дальним спрятано, по пустынькам удаленным… В Москве его нет, особенно в верхах… с экранов начисто вытравлено… Посмотри, что эти попы, не имеющие никакого отношения к православию, вытворяют… Шикуют, жируют. Водкой торгуют… Еще это лобби голубое… Теперь еще и экуменистами стали. А все равно почему-то наши песни их всех раздражают! И попов, и чиновников, и журналистов. Вон как на них набросились… Рекламу нам в газетах делают, как либералам каким-нибудь… Демократия, твою мать, хоть в этом помогает… Был, правда, владыка Иоанн, митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский… Святой человек. И того умучили, убрали… – Глаза Глынина сузились, став жесткими и почти безжизненными, ноздри же, наоборот, активно начали раздуваться, словно ему не хватало воздуха, но он совладал с собой и продолжил: – Остальные всем этим бесам, видимо, не страшны… Но это я далеко забрался… Кто царствует на этой эстраде, в попсе, сама знаешь. Эстрада наша, как бы сказал один известный западный психотерапевт, имеет анально-рыночный характер. Все продается, и все через одно место… Все умные, все художественные вещи убраны, вытравлены с радио, с телевидения. Да и русских там почти нет. Поэтому и приходится начинать с таких вещей, как «Размножайся»… Плююсь, а делаю… На радио без таких песен не попадешь… Слава богу, девчонки это тоже все понимают, хоть и не разделяют полностью мою точку зрения… Разные поколения… Вам в головы столько дерьма разного вбили… Начиная с поколения-пепси… Это я так, примитивно объяснил… А еще, знаешь, если конкретно, возвращаясь к нашим баранам, мне понравилось, что, когда ты танцуешь, ты не думаешь о движениях… Точнее, думаешь, но не головой, а, как это помягче сказать… лобком, как говорят хореографы… Ну, и, что немаловажно для эстрады, ты красива, достаточно раскомплексована… Кстати, у тебя очень красивая грудь…

– Ой, простите, я и забыла, – прикрыв рукой грудь, не очень убедительно испугалась Алина, что вызвало улыбки и у Саши, и у Розы.

– Меня только один в связи с этим вопрос волнует, – замялся Саша, – вопрос надежности, верности и вменяемости. Совсем недавно группу создали, а уже шесть человек выгнать пришлось. Плюс дурака-директора, да еще этого голубка Семочку… Не изменишься ли ты через неделю-другую? Не сбежишь ли туда, где больше платят? Тем более что у нас пока не платят вообще, только за концерты. Да и концерты некому делать, директора-то нет. Не повиснешь ли на первом попавшемся олигархе?

– Я потом расскажу вам…

– Я же сказал, давай на «ты»!

– Расскажу тебе свою историю. Сейчас и в таком виде как-то не время и не место. Сейчас не могу! Знаете… то есть знаешь, мне группа очень нравится, не девочки, их можно и новых набрать, а песни, которые я сейчас слышала, концепция, что ли, как я ее вижу, подход к материалу. А что касается меня, поверь, я верная. И соображаю, что говорю. – Здесь Алина сделала довольно большую паузу, что-то поискала глазами на столе и, не найдя, продолжила: – Если дам слово, сдержу. Порву любого и любую… – посмотрела, желчно улыбнувшись, в Розочкину сторону, – но не подставлю. Себя подставлю, свою жопу подставлю, а группу и продюсера не подставлю. Знаю, что говорю! Ты можешь мне еще налить? – убрав руку от груди и взяв пустой стакан, с какой-то непонятной странной злостью попросила, опять встряхнув гривой пышных волос, Алина.

Коньяк, ласково журча, наполнил три пузатых стакана, и три нетвердых руки (две гладких и блестящих и одна немного волосатая, в часах) потянулись за ними. Стаканы оторвались от стола, взлетели в воздух. Опять глухой стук. Тук. Тук. Тук. Большие протяжные и маленькие жадные, спешащие глотки. Обжигающая теплота, растекающаяся по трем красивым жизнелюбивым телам. Хорошо, спокойно. Только как-то жарковато внутри.

Наступает изматывающая усталость. Все все сказали. Молчание. За окном уже стало совсем темно.

Первым очухивается Саша, встает, приоткрывает окно, впуская в комнату пронзительную прохладу весеннего вечера.

– Девчонки, может, кофе сделать, вы такие умницы, – ласково говорит и смотрит на улыбающихся девчонок хозяин квартиры.

– Да, да, давай, – хором говорят девчонки, разливая по стаканам темно-золотые остатки драгоценной жидкости.

– За вас, мои дорогие девки, – дрогнувшим, почти чужим голосом произносит почему-то растрогавшийся мужчина-продюсер и, ни с кем не чокаясь, отправляет последнее содержимое бутылки в охрипшее и запершившее вдруг горло.

Саша встал, стараясь не смотреть на красивую грудь Алины, улыбнулся в пустые-препустые, еще более очаровательные от выпитого глаза Розочки, уловив боковым зрением высунувшийся из под юбки кружевной край чулка, и быстрой нетвердой походкой отправился на кухню. Достал пакет с размолотым кофе, насыпал несколько ложек в турку, включил газ, зажег огонь. Залил в турку кипяток, помешал. Подумал об Алине, без сомнения, это находка… Кофе чуть не выкипел… Приподнял турку, подержал над огнем еще. Прислушался. За стеной полная тишина. Уснули они, что ли? Надо поспешить с кофе.

Разлил кофе в три небольших чашечки. Поставил на поднос. Достал сахар. Положил на поднос всю пачку. Вспомнил про ложечки. Печенье есть в комнате, его никто вроде не ел. Оставили к кофе. Взял поднос и пошел в комнату.

В большой освещенной зале никого нет. Дверь на балкон закрыта. В креслах еще теплые отпечатки тел. На журнальном столике две пустые бутылки, три стакана, фрукты.

Саша, расчистив место, ставит на стол поднос и автоматически идет в соседнюю, смежную комнату. В легком полумраке тепло, очень по-домашнему, приглушенно светит торшер. Большая двуспальная кровать расправлена, одеяло сброшено на пол. Белая простыня, повторяя изгибы двух томных, медленно двигающихся, дышащих тел, сбилась от левого края к центру и тоже медленно дышит и лениво ползет вверх-вправо. Два прекрасных, полностью обнаженных тела, затонированных загаром солярия и матовым освещением ночника, как бы нехотя извиваются на ложе любви, взявшись за руки, словно готовя себя к ритуальному жертвоприношению. Свет неяркой лампы играет, переливаясь, на лицах, гибких руках, выбритых блестящих лобках. Тени как узы то ложатся, то спадают с крепких, как марокканские апельсины, грудей, то ползут по вздрагивающим, немного влажным животам, то заползают между широко расставленных длинных, почему-то очень белых в полумраке ног.

– Сашенька, иди к нам. Я хочу тебя. Я твоя. – Туманное видение рассеял громкий, очень резкий, фальшивый голос Алины, приподнявшейся на одном локте и протягивающей к нему правую руку. При этом глаза ее блеснули так, словно в них развели костры все ведьмы, слетевшие с Лысой горы на ее гладковыбритый, поднимающийся в такт ее сладострастным словам лобок.

– Иди сюда, милый! – Медленно и плавно встав на колени, к нему потянулась, качнув своими большими грудями, Розочка.

Саша удивился сам себе: ни в душе, ни в теле не было ничего. Ни удивления, ни возбуждения… Наваждение исчезло. Жалость. Только жалость к этим двум, думающим, что зависят от него, очень молодым и очень красивым женщинам. Жалость и обида. Разве он такой? Разве он только такой?! Разве они только такие? Его прорвало:

– Вы что, бабы, охренели, что вы творите? Так нельзя! Мы же люди. Я же русский!.. Хоть бы крестики сняли… Мы же не животные… Вы такие красивые! Так нельзя… У меня жена дома… Нам еще работать вместе… – И немного отойдя, когда девчонки уже, вскочив, одевались, добавил: – Я же не шейх Саудовский, гарем иметь. Дуры вы, дуры…

Роза, одевшись первой и проскочив мимо него, сказала просто и кратко: «Придурок! Полный!» – и, уронив вешалку, стала торопливо, не попадая в рукава, надевать куртку. Алина одевалась неторопливо и молча. Проходя мимо Саши, остановилась, хотела взять его за руку, но передумала, замешкавшись, тихо сказала:

– Спасибо. – Потом добавила: – Прости меня!

И тихо вышла из квартиры вслед за Розочкой. Саша услышал голос Розочки, входящей в лифт, не разобрав сказанного, и короткий хлесткий ответ Алины:

– Заткнись, дура!

Он вышел на балкон в очень уже ощутимую прохладу. Видел, как девчонки молча вышли из подъезда и, не оборачиваясь в его сторону, направились в направлении Кутузовского проспекта.

По черному небу плыла уже яркая серпообразная луна. В Сашиной голове, как будто поставленное на постоянный повтор, без умолку крутилось глупое: «Серпом по яйцам, серпом по яйцам, серпом по яйцам…» Почему-то подумалось: «А хорошие они все-таки девчонки, глупые только». Вспомнил, что у него в коридоре, в заначке, в раздвижном шкафу есть непонятно как туда попавшая (он видел вчера) бутылка водки. Вот это по-настоящему повезло. «Домой, к жене, я сегодня уже не поеду, поздно, надо позвонить, предупредить ее, что остаюсь здесь», – подумал Саша и нетерпеливо пошел в коридор.

* * *

В районе обеда зазвонил молчавший до того мобильник. Голова немного зудела, но, на удивление, не болела. Торопливо вскочив на ноги, Саша схватил темно-серый, дрожащий мелкой дрожью приборчик, нажал кнопку:

– Да, слушаю…

В ответ тишина.

– Слушаю, говорите!

– Это Алина… Саша, еще раз прости меня, мне так стыдно… И еще раз огромное тебе спасибо. Я всю ночь сегодня проревела. Я еще не знаю пока, как жить… Опять себя женщиной почувствовала, человеком. Давно со мной никто так себя не вел… Прости, если можешь…

– Да брось ты, – пытался замять неловкость растерявшийся Саша.

– Нет, нет, я же все понимаю… И ты все понимаешь. То, что я говорила вчера, правда. Если я сказала, сделаю. Если ты после вчерашнего не передумал брать меня….

– Да нет, конечно не передумал.

– Тогда можешь рассчитывать на меня, как на себя. Порву любого. И сделаю все, что ты скажешь. Я верю тебе, особенно после вчерашнего… И еще, я бы хотела с тобой как-нибудь встретиться. Без Розы… Вдвоем. Поговорить… Кое-что рассказать… Ну там о себе, чтобы все тебе было понятно…

– Хорошо, встретимся как-нибудь в ближайшие дни, только определюсь с планами и решу кое-какие дела. А ты пока позвони Зубилкину договорись о прослушивании. Если смогу, тоже подъеду.

– Хорошо, спасибо. Буду ждать… Позвоню…

* * *

В студию Касиновского к Зубилкину Александр с Алиной не поехал – что-то его удержало. Хотелось выдержать паузу, подумать… Просто позвонил Толику и попросил его отслушать новую девочку, не посвящая его ни в какие подробности… Алине Зубилкин дал адрес и сказал, во сколько быть. Вечером Толик отзвонился и, с восторгом отзываясь о внешних данных Алины, сказал, что с ней придется попотеть:

– Надо переучивать, старик, у нее академическая оперная школа, а мы попсовики. Разными местами поют и по-разному рты открывают… Ну, ты все равно не поймешь разницу. Да тебе и не надо. Раз взял, будем работать… А девочка очень хорошая, мне понравилась… А можно…

– Нет, нельзя, ты же знаешь… Закон! Не гулять там, где работаешь, и не гадить, где живешь… К тому же она тебя на полголовы выше, это если без каблуков…

– Зато я талант! И еще очень обаятельный, – не унимался низенький, толстенький Толик.

– Лучше новые песни пиши, талант. И чтобы без заимствований… Оригинальные. Все, обнимаю. – Улыбающийся Саша выключил свой аппарат.

На следующий день Саша позвонил Алине и отправил ее на ежедневную репетицию в закрытый на почти вечный ремонт кинотеатр «Тверь», где он арендовал с двенадцати до трех часов дня небольшой гимнастический зал с полуразбитыми зеркалами. Находилось это помещение на задах большого шестисотместного кинозала. Там была даже небольшая комната для переодевания, которая, правда, все равно не закрывалась, так как не было двери как таковой. И понятно, что, как только мужики, арендующие другие комнаты, залы и зальчики, кто под студию, кто под склад, кто еще под что, узнали, что в гимнастическом зале репетируют красивые девочки, они стали ошибаться дверями и в самые неподходящие минуты и под самыми дурацкими предлогами заходить, заглядывать, вваливаться. Поодиночке и толпой. Причем заглядывали всегда с довольными и абсолютно идиотическими выражениями лиц. Саша даже бороться устал. И объяснял, и грозил, и умолял. Ему обещали, извинялись, и через полчаса все повторялось. Особенно дураки активизировались перед или сразу после репетиции, как раз когда девчонки, переодеваясь, снимали с себя нижнее белье. Ну, дурак он и есть дурак, для него голый зад иногда заменяет целый мир с его просторами, запахами, птичьим пением и человеческим общением. Особенно дурак среднестатистический, включая, естественно, понаехавшего. Тот еще и зад-то этот впервые вот так вот живьем видит. И готов за него жизнь отдать. И сто, нет… двенадцать баранов в придачу… Саша его отгоняет, а он бегает вокруг него с кухонным ножом и с криками: «Маё, прадай! Сикоко стоит? Калым везу, отдай тока». И дурака этого, включая, естественно, понаехавшего, все больше и больше… А оставшихся в родных пенатах, не сбежавших за кордон милых, очаровательных задов и задиков, все меньше и меньше… Как писал Пушкин (наше все),

 
Только вряд
Найдете вы в России целой
Три пары стройных женских ног…
 

А нам уже не до ног, мы уже до пятых точек докатились… Оттого и живем, как в ж… Но это лирика, поэзия почти… А мы кондовые прозаики…

Девочки встретили Алину настороженно (конкурентка как-никак), но после разъяснения Саши все устаканилось и относительно успокоилось. В основной состав группы теперь вошли две Ани (Большая и Маленькая) и Алина… Кто-то из завистниц тут же окрестил его аббревиатурой «ААА», как бы имитируя призыв заботливой матери к бедному ребенку, в сотый раз усаживаемому на горшок, но никак не могущего разразиться очистительным дождем, градом или горным камнепадом, наконец. Это для простоты понимания понаехавшими… Правда, Таня и Наташа заплакали, но на эту мелочь никто не обратил ни малейшего внимания. Дальше все опять стало на свои места. Тем более что жизнерадостная и неугомонная Розочка, как ни в чем не бывало пришедшая на репетицию и не теряющая, благодаря появлению Алины, надежды на попадание в основной состав, весело подбежала к Алине и, обняв ее, поздравила от всей своей любвеобильной и несгибаемой силиконовой души. Все остальное у нее, я еще раз настойчиво подчеркиваю, было абсолютно натуральным.

* * *

Встретиться с Алиной вдвоем и поговорить все как-то не получалось. Были дела, то одно, то другое. А потом уже и подзабылось как-то. Одолели заботы поважнее. Да и что она может такого сказать, чтобы не потерпело какое-то время?

Прошла пара недель. Алина быстро влилась в команду, выучила все песни и танцы и, как и предполагал Александр, стала негласным лидером. Даже новые костюмы для группы придумала, черные с серебряными бляхами и серебряной же буквой «Ф» на груди. Это уже позже появились шикарные кожаные пояса, нарукавники и сапоги, расшитые стразами, разноцветные, с надписью «Фейс», майки, три набора коротких молодежных и один – шикарных, с разрезами до пола, длинных вечерних платьев. А пока… Пока это было неоценимой помощью. Она никогда не уставала и сама заряжала энергией и радостным, светлым восприятием мира остальных девочек. Если надо было куда-нибудь что-нибудь кому-нибудь отвезти, передать (по вопросам группы, разумеется), вызывалась Алина. Она была таким волчком, вечным двигателем, ванькой-встанькой. И однажды, перед концертом на Девятое мая, одна из девочек (кажется, Аня Маленькая), засомневавшаяся в правоте продюсера, начисто отказалась надевать под черный костюм черную же пилотку, потому что, по ее мнению, пилотка очень походила на «это самое», на то, что девушки так элегантно скрывают под кружевными трусиками.

– Мы не будем это надевать, правда, Алина?! – вызывающе-капризно, с полной уверенностью в своей правоте обратилась она к новой подруге.

Алина, нагнувшись, подняла брошенную Аней на пол пилотку и с нескрываемой злостью и раздражением, медленно, громко и с расстановкой, чтобы был слышен каждый звук, проговорила:

– Да я хоть пилотку, хоть «это самое», вывернутое наизнанку, на голову надену, если продюсер скажет! Он тут главный, а не ты, забыла? И у нас группа, а не клуб по интересам.

Все были поражены, женское братство (сестринство) распадалось на глазах, закулисная возня пресекалась прямо на самом корню. Двери в комнату для переодевания не было и в помине, и поэтому Саша все слышал. Он медленно зашел в раздевалку – девочки его уже почти не стеснялись – и демонстративно произнес:

– Спасибо, Алина, за поддержку. Кто через минуту не выйдет на репетицию в пилотке, уволен. Кто еще раз поднимет этот вопрос, уволен тоже. – Последние слова Саши прозвучали в полном, я бы даже сказал гробовом, молчании. И были встречены бурными и продолжительными аплодисментами Розочки, которая ждала и никак не могла дождаться, когда же наконец уволят кого-нибудь из основного состава. Ну, и, разумеется, возьмут ее, Розочку Незванову.

Саша обернулся:

– Когда будете петь самостоятельно или в своей группе, тогда одевайтесь, как хотите…

– Саша, а можно мне тоже пилотку надеть? – вечно обиженным голосом спросила эффектно выгибающаяся в сторону продюсера Розочка.

– Можно, но выступать будут все равно только трое: две Ани и Алина. Да, кстати, Аня Большая, я к тебе обращаюсь… Надеюсь, ты уже научилась трусы носить? Не забудь надеть…

– Ну, ладно, Сань, че ты, не прикалывай, я же случайно…

– Ты-то случайно, а публике очень понравилось… Концертного администратора чуть не убили. По крайней мере, на этой площадке ни его, ни нас больше не будет…

Я научу тебя трусы носить

Дело в том, что Аня Большая из принципа никогда не носила трусов (такие вот высокие принципы у некоторой части нашей постперестроечной молодежи). Она, имея прекрасную, длинноногую фигуру, всегда ходила по городу либо в джинсах, либо в брюках и в майке или расстегнутой чуть ли не до пупа белой рубашке. И на одном из первых же концертов, устроенных администрацией какого-то подмосковного городка, кажется Красногорска, по случаю Дня города, выступая еще в старых, самопальных костюмах (рубашке и мини-юбке), выскочила на сцену, забыв надеть одну, несущественную для нее деталь туалета… Аншлаг был полный. И абзац тоже. Толпа бесновалась. Дело в том, что на Днях города сце ну монтируют всегда где-нибудь на центральной площади, чтоб все отовсюду хорошо просматривалось… Делают сцену еще и высокой – для того же. А многочисленный народ стоит и отрывается как бы внизу, смотря на кумиров и кумирчиков снизу вверх. И что он видит?! Вот то-то и оно, видит то, что весь наш многострадальный народ в последнее время по телевизору…

Саша был около звукача, далеко от сцены. И никак не мог понять, почему такая восторженная, радостная реакция даже на грустную медленную песню. Ну, понятно, песня «Размножайся», глуповатый веселый патриотический хит, не вылезающий из радиоэфиров. Но тут-то почему? А толпа беснуется, прыгает, приседает. Пьяные девки визжат, отворачиваются; пьяные парни, наоборот, кричат «Браво!», смеются, поднимают вверх руки и все, что поднимается… Не выдержав, словно чувствуя что-то неладное, побежал к сцене. Там его перехватила устроитель концерта:

– Я с вами больше не работаю! Со мной больше не работают. Вы меня подставили. Это безобразие. Здесь мэр города! – без умолку истерила она.

– Да что случилось, Маргарита Яковлевна? Мы с вами оговаривали программу, сейчас о солдатах, о Чечне песня будет… – искренне не понимал Саша.

– Да ты что, совсем дурак?! – уже сорвалась Маргарита Яковлевна. – Ты на свою эту вон, с белыми волосами, посмотри внимательно.

А Аня Большая как раз попыталась под восторженные крики толпы сделать батман, задрав ногу вверх… Сашу как сковородой по башке ударили… Он рванул к сцене, расталкивая благодарных зрителей, на ходу крича и размахивая руками, как сумасшедшая, сорвавшаяся с места, переработавшая свой срок мельница:

– Аня, твою мать, уйди куда-нибудь.

Этот его экстренный вояж был замечен Аней, но не Большой, а Маленькой. Она хорошо знала Большую. И похоже, все быстро поняла. Она вообще, в отличие от Большой, соображала быстро. Метнувшись к ней и изобразив то ли лесбийские ласки, то ли женскую борьбу с островов Мумба-Юбского моря, она схватила ее за край ультракороткой юбки и, практически засунув руку ей между ног, стала покачиваться с ней в такт музыки. Наконец и до Большой дошло, в чем дело. Надо отдать ей должное, она не растерялась, не убежала со сцены, просто, мило улыбаясь и перестав изображать из себя взлетающую птицу, прикрыла своими крыльями голую героиню проходящего концерта и отступила назад на вторые роли. При этом Анна продолжала петь и призывать уже хоть и не размножаться, но идти вместе с ней в армию и побеждать врага:

 
…Вот бы и нам по автомату.
Сразу бы все пошли в солдаты.
И на корабле, и даже в танке стало б веселей, чем на гражданке…
 

Толпа неистовствовала. Уверен, что если бы предприимчивый военком в этот момент объявил всеобщую районную мобилизацию, он не только покрыл бы отставание по численному составу по прошлым годам, но и сделал бы себе огромный задел на будущее. При этом в армию, как в дружественном Израиле, пошли бы и все визжаще-присутствующие, слегка трезвые и уже начавшие обнажаться под одобрительные вопли сильной половины девушки.

 
Защитника люби, Отечество люби,
А за врага ни разу замуж не ходи!
Ни тела, ни души врагу не доверяй,
Защитнику отдай, Отечеству отдай!
 

Этот незамысловатый призыв уже хором скандировала вся площадь после шестого повторения припева… Так что даже не понятно было, на что обиделись устроители. Задача по патриотическому воспитанию была даже перевыполнена. Министр обороны, которому, кстати, посвящалась эта песня и к которому в некоторых ее частях девушки-солдатки обращались, мог бы быть доволен: молодежь растет… единоростически… убежденной, глубоко преданной делу этой самой партии, делу великого… этого самого (в старом варианте был, кажется, Ленин)…

Больше, правда, на эту площадку группу на самом деле никогда не приглашали… Зато Саша, взяв Аню за… (а вы о чем подумали?) за шкирку, в этот же день потащил ее в магазин и купил десять штук разного цвета трусов, пообещав, что теперь перед каждой репетицией и тем более перед каждым концертом будет самолично проверять наличие оных на ее причинном месте. Кажется, Анна осталась довольна. Да и фраза «Я научу тебя трусы носить!» прижилась в благодарном народе.