Текст книги "Rusкая чурка"

Часть вторая вступления – продюсер

Продюсера, к которому так спешили наши героини, звали Александром Глыниным. Это был спортивный, чуть выше среднего роста, симпатичный русский мужчина лет около… Но все ему все равно давали меньше. А он никого и не разубеждал. Даже мужчине приятно быть молодым. Особенно в глазах красивых женщин. У него были волнистые, кое-где слегка подкрашенные сединой с двадцатилетнего возраста, темно-русые волосы, серо-зеленые печальные, даже когда он смеялся, глаза. Главной достопримечательностью большого, без единой морщинки, лица был отнюдь не греческий, крупный боксерский нос и чувственные поэтические губы. Хотя собственно продюсером Саша, строго говоря, не был и таковым себя никогда не считал. Права была Розочка, познакомившаяся с ним на одном из кастингов, проводимых в вечно ремонтирующемся кинотеатре – то ли «Тува», то ли «Тверь», приютившемся на заросшем ржавыми гаражами и репейным кустарником берегу Москвы-реки в тмутараканских Печатниках, Александр Глынин писал песни. Их исполняла добрая половина нашей недоброй эстрады, начиная от Кобзонова и Долининой и заканчивая Салтычихиной и Начиналиной (хотя почему заканчивать надо именно ими, а не Борей Моисеевичем или Сашей Буйновичем, к примеру?). Самую известную его песню пела вся страна и ее окрестности, она одно время неслась из динамиков всех проезжавших и стоявших на приколе машин, звучала из каждого унитаза (или телевизора, на худой конец), шипела и пищала из утюга каждой домохозяйки. И когда по стране семимильными шагами пошла мода на караоке, любящие и, самое главное, умеющие петь девушки не самого младшего возраста для того, что бы подчеркнуть это свое умение, всегда заказывали эту самую песню. И когда Саша, представляясь кому-нибудь где-нибудь, говорил, что он поэт, автор восьми книг стихов, член Союза писателей, это не производило на вальяжного собеседника абсолютно никакого впечатления. На него смотрели даже с какой-то жалостью, как на неудачника или бедного родственника, не умеющего зарабатывать деньги и поэтому занимающегося черт знает чем. Но стоило ему (его жене, товарищу, знакомым) сказать, что он автор песни «Три астры белых, или Черно-белая печаль» в исполнении Лоры Долининой, как ему тут же начинали жать руку, заглядывать в глаза, называть чуть ли не гением, гордостью Латошинского района Московской области или Савёловского района Тверской (и так по списку), ну, по крайней мере, состоявшимся человеком точно… Просили разрешения сфотографироваться с ним, почти требовали расписаться на чем-нибудь (один раз даже на паспорте) и т. д.

Так вот, как я уже сказал, он писал песни, точнее, стихи к ним. Еще точнее, тексты или слова, как значилось на обложках многочисленных CD-дисков с его и с не его произведениями. Но вот что, кстати, его всегда безумно раздражало, особенно после того, как он, купив какой-то диск с классическими и современными романсами, собственными глазами прочитал: песня такая-то (название песни), музыка – Тютькина-Мутютькина, слова (текст) – Пушкина… Он долго ходил под впечатлением. У Тютькина-Мутютькина – музыка (он, видимо, супергений), а у Пушкина (Лермонтова, Есенина) – слова или текст… Они на поэзию, на стихи – не тянут. Тютькины – композиторы, а Пушкин и Есенин – текстовики?! Хотя он, будучи, как я уже сказал, профессио нальным поэтом, членом Союза писателей и автором нескольких книг стихов, безусловно, понимал, что то, что он делал в песнях (в шоу-бизнесе), конечно же не поэзия, об этом даже смешно и подумать, но он хотя бы сам все это писал. От серьезных, настоящих стихов исполнители почему-то шарахались, как от… больного СПИДом… Раздражало, что все эти Укукманы, Крутовичи, Дробышевские, Матецковы и К^о, делая свои поделки-подделки (проще говоря, беря известную западную мелодию и теряя в гармонии одну-две ноты, выдавали ее уже за свою), называются при этом композиторами. Ну, назывались бы – по аналогии с текстовиком – нотниками, шумовиками, звукоизвлекателями. А то композиторы! Укукман – композитор и Чайковский с Рахманиновым… тоже… Вагнер… тоже. А Крутович – композитор! Смешно! Зубилкин хотя бы скромный… В телевизор не очень лезет…

И кстати, денег эти квази-Вагнеры и лже-Чайковские запрашивали за свои так называемые музыки раз в десять-двадцать больше, чем поэты-текстовики за свои тексты-слова. И хотя в России все-таки первым и самым важным всегда было Слово, людей интересовал смысл, по его-то мнению, ни тем, ни другим вообще платить было не надо. Надо было взять хороший ремень, а еще лучше казацкую плеть… И пошла бы потеха… Ну разве это дело, когда им за одну-две-три каких-нибудь дурацких песни платили больше, чем крупному русскому прозаику (например, Порохову или Личуткину) за роман, который этот писатель пишет год, а то и дольше. Про прозаика сказал потому, что поэтам (настоящим!) вообще ничего никогда не платят. Они должны радоваться уже тому, что их наравне с графоманами иногда печатают добрые Юра Поляков в «Литгазете», Слава Огрызко в «Литроссии» или Володи – Федоров и Бондаренко в «Общеписе» и «Денлите» соответственно. И если после публикации у Полякова (а это согласно очереди раз в год для поэта) автору хотя бы на бутылку коньяка или виски хватало, то у остальных этот процесс был безгонорарным, соответственно… А жить и кормить семью надо! Потом уже он сам, зарабатывая деньги на песнях, издавал на них свои книги, которые потом распространял – опять же бесплатно – на различных мероприятиях. Ну, а до этого, когда совсем не было денег, даже нашел спонсора…

Спонсор

И слово имеет свою меру.

Грузинская поговорка

Случайно, конечно. Один раз ему повезло. Он потом даже смеялся, что он, наверное, единственный человек в Москве, кто хорошо отзывается о Звиади Цуриндели (Цуриндели и его работы, особенно памятники, сейчас принято громко и весело ругать)…

Звиади Михайлович, познакомившись с ним на выпускных экзаменах в Художественной академии, куда Глынина пригласил ее основатель, известный художник Михаил Андреевич Глазов, согласился дать Александру интервью, хотя и знал, где Саша работает… А было все так… Работал тогда Глынин в самой экстремистской, как ее величали эльцинские либералы, газете «В будущее», заменившей в 1994 году, после танкового расстрела Дома Советов, газету «Свет», у знаменитого Александра Порохова, прозаика, политического деятеля и чуть ли не серого кардинала объединенной патриотической оппозиции. Саша курировал в газете отдел поэзии и делал интервью с известными деятелями искусства и политики, учеными и спортсменами, космонавтами и даже одним митрополитом. И этот его странный телефонный, очень редко визуальный, интервьюерный «роман» с Глазовым, позиционирующим себя как русского православного патриота, правда, с успехом охаживающего и рисующего портреты всех разрушителей Родины – от одышливого Эльцина до бодрячка-мэра Кепкина по кличке Лужок, продолжался уже около года. Глынина разбирал теперь просто спортивный интерес, даст ли все-таки Михаил Андреевич интервью или опять под разными соусами увильнет – побоится. При первом знакомстве он, сославшись на срочный отъезд, познакомил Александра со своим учеником, работающим в Академии, руководителем кафедры исторической живописи – Михаилом Шаниным, прекрасным художником и человеком, и тот уже дал интервью и рассказал об Академии. Потом он просто вместо интервью пригласил Сашу поехать с ним и его учениками в Питер на его персональную выставку. Выставка, кстати, Саше очень понравилась, а с Шаниным так он вообще подружился. Миша даже стал крестным его детей. Потом Саша побывал у Глазова в мастерской, в высокой башне, выходящей своим гордым, неприступным фасадом на Новый Арбат и бывшую Собачью площадку. Его туда привели Шанин и Василий Глазов, сын Михаила Андреевича, тоже художник, работающий в этой же Академии. Но результат был абсолютно предсказуем. Только увидев Сашу на пороге, улыбающийся Глазов изменился в лице и с криком: «О, Глынин, поверишь ли, пукнуть некогда!» – скрылся за многочисленными осыпавшимися, словно позднеосенними, иконами, черными мрачными распятиями и дубовой резной, кованой, времен покоренья Крыма, мебелью… Сашу остались развлекать только ученики и некоторые картины Мастера… А глагол совершенного вида в неопределенной форме «пукнуть» до сих пор, спустя много лет, ассоциируется у Саши с фамилией Глазов…

…И вот Глазов прямо на развеске (это когда комиссия из своих и приглашенных начальствующих знаменитостей ходит по залам и рассматривает работы студентов, развешанные по стенам) подводит Глынина к Цуриндели и, расплываясь в немолодой придворной ласковости, нежно и заботливо произносит, – Вот, Звиади Михайлович, журналист известной газеты «В будущее» Глынин интересуется русским искусством, великими художниками. Я его сразу к вам, пообщаетесь?

– Конэшьно, очэн рат… Как вас завут? – с непритворной хитроватой приветливостью в смеющихся глазах тут же отреагировал другой Мастер, более высокого административного посвящения.

– Саша, – ответил Глынин, пожимая тут же протянутую ему крепкую теплую ладонь. – А скажите, вы еще долго в Москве будете?

– В каком смысли? – с сильным ударением на «ка» спросил Цуриндели.

– Ну, вы домой когда уезжаете, когда мы можем встретиться? – искренне поинтересовался Саша.

– Ваще, я живу в Маскве, так что встретица можим, кода хочиш… – Добрая улыбка освоившегося завоевателя искусства (и земли под ним) устало вползла на немолодое, в лукавых морщинках, лицо и так же тихо сползла на нет. – Давай вечирам пазвани, вот мой тилифон. Ну, будь здароф! – И комиссия с Цуриндели на щите двинулась дальше.

Немного сконфузившийся Саша, не очень-то много, если честно, знавший про Мастера Цуриндели, а тем более про места его обитания, взял блестящую золотую визитку и, попрощавшись, вышел из зала… Вопрос с Глазовым, как он понял, был закрыт. Перевел стрелки на грузина… Ну, ладно, русский несгибаемый патриот! А Цуриндели ничего не боится, странно. Улыбается, руку жмет. Про Звиади Михайловича Глынин слышал только то, что еще в советские времена щедрый и любвеобильный грузин набрасывал на плечи понравившихся ему женщин норковые шубы, манто, непонятно откуда взявшиеся под рукой в данный момент. Может, завистники врут? Ну, тогда бы говорили, что он ворует шубы… Ладно, бог с ними…

Вечером он позвонил Цуриндели и тут же был приглашен на завтра в гости на Большую Грузинскую (хорошо грузин устроился, по адресу).

– Сразу за Заапарком, чут левэе. Пасолство ФРГ знаеш, так эта мой дом, рядам мастирская. У них общий забор зэлененкий, варота черные. Скажиш, ко мнэ. Прапустят. Часов в дэвят жду, – деловито объяснял художник.

Вечером, ровно без одной минуты девять, Саша подошел к огромным кованым черным воротам грузинской крепости. Его тут же встретил молчаливый охранник и, узнав фамилию, повел через двор в главный дом. В огромном зале, обшитом сталинскими дубовыми резными панелями, стоял низенький с полкомнаты стол, на котором разместилась огромная экспозиция.

– Эта праэкт дэтскава парка. Диснэйлэнд в Маскве. Всо дла дэтэй, – услышал сзади веселый голос художника обалдевший Глынин.

Но еще больше его заинтересовала больших размеров, остроумно закомпонованная фотография в золотой шикарной раме, стоящая неподалеку на журнальном столике. Слева стоял трезвый Президент России Эльцин, справа его «лучший друг» и друг все настоящих «россиянцев», Президент США, Билл Глиндтон, по центру, с трудом доставая им до верхних пуговиц на пиджаках, он сам, Мастер пера и резака, Звиади Цуриндели. А где-то снизу слева, как бы высовываясь, вылезая из-под рамы, с заискивающей улыбкой глядя сразу на всех троих, с подносом фруктов в крепких маленьких, но загребущих ручонках мельтешило (даже на фотографии) крепкое медовое толстенькое тело мэра Кепкина по кличке Лужок.

– Эта ани тут были, – как бы походя сказал художник и, позвав охранника, отправил его вместе с Сашей в подвал дома смотреть собственные картины, пока он минут двадцать – тридцать будет очень занят.

Они спустились в подвал, выполняющий функции грузинской Третьяковки, весь снизу доверху завешанный картинами, на которых чаще всего были изображены цветы в вазах и в горшках, стоящие и лежащие, красные и белые, желтые и причудливые серо-буро-малиновые. Во всех работах чувствовались энергетика, взрыв, радость жизни и благодарное отношение к Господу за дарование такой, не хлебом единым, но все-таки очень хлебной жизни.

– Отар, – обратился Саша к сопровождающему его охраннику, – а Звиади Михайлович как работает, быстро? Сколько по времени картину пишет? И часто ли садится писать?

– Да не, не часто, – практически без акцента ответил Отар, – иногда всю ночь работает, а так по выходным. Ну, как сядет, картин по десять зараз пишет. А мы их сюда потом относим…

Тут сверху послышался голос хозяина, приглашающего Александра к себе в кабинет. Саша поднялся, достал диктофон и бумажку с заранее приготовленными вопросами. Интервью продлилось часа полтора. Их несколько раз прерывали срочными звонками из мэрии, из Испании и еще откуда-то. Говорили о старых работах Мастера, в частности в соавторстве с поэтом Важнощенским, о новых, о памятнике Петру-шкиперу, о Диснейленде в Москве, о художестве, о поэзии… Уходя, Саша решил подарить Цуриндели свой, только что очень скромно изданный сборник стихов. Звиади Михайлович взял его, развернул, что-то прочитал. Потом еще. Перевернул опять страницу, помолчал, опять что-то прочитал, наконец проговорил:

– Так нелза издават харошие стихи…

– По нынешним временам, Звиади Михайлович, и такому радуешься… – примирительно сказал Саша.

– Нет, нада харашо издат, – настаивал художник.

– Да кто будет издавать, кому это надо-то?

– Как кто, я издам… Пощитай скока нада, дагаварис, я дам, харошие стихи нада харашо издат! – ласково блестя смеющимися глазками, закончил Цуриндели.

Саша остолбенел. Поблагодарил, хотел уйти, но хлебосольный хозяин почти силой потащил его за стол, где их ждала средних лет дама в золоте и легких мехах… За столом, естественно, говорила только она, не давая никому и рта открыть. Грустно отливая безнадежно печальными еврейскими глазами, рассказывала она все больше о дураке Мишке и злом Борьке, оказавшимися, соответственно, как потом понял Александр, Горбучевым и Эльциным.

– Ну, я ему и говорю, дурак ты, Мишка, и уши у тебя холодные, ты хоть сам-то понял, что сделал?! Взял, да и отдал за так, хоть бы продать попытался… Немцы люди богатые, за объединение много бы дали… А Борька, сволочь, опять нажрался и отрубился. Ну, вновь облом, сам понимаешь. Люди бабки принесли, а он в осадок выпал! – обращалась она, естественно, в основном к Звиади Михайловичу.

Хозяин весело посмеивался и пожимал плечами, подмигивая Саше: мол, ничего не поделаешь, терпи. Часа через два уставший от женской болтовни Саша, отказавшись от машины, сказал, что ему хочется пройтись по морозному воздуху, и ушел. И еще через час уснул праведным сном младенца. Прошел день, Саша был в газете, потом работал над интервью, понимая, что мало ли что может наговорить человек, чтобы попытаться произвести впечатление. Или просто потому, что у него было такое настроение… Естественно, он никому не звонил, ни о чем не спрашивал… Прошла еще ночь… Разбудил его телефонный звонок, трансформировавшийся в приятный женский голос:

– Доброе утро, это Александр? Вас беспокоит Лика… Звиадьевна, дочь Звиади Михайловича. Звиади Михайлович напоминает вам, что вы договорились издавать книгу, и ждет вас сегодня у себя ровно в восемь часов…

«Договорились? Вот те на… – пронеслось в Сашиной голове. – Что же делать, что же делать?»

– Конечно, Лика… Звиадьевна, буду. Огромное спасибо за звонок. Буду обязательно! – проговорил озадаченный и одновременно счастливый поэт.

Надо ли говорить, что сон как ветром сдуло, и весь день Саша провел в звонках и переговорах. Наконец, договорившись с Николаем Лукьяновым, главным редактором патриотического издательства «Задонщина», узнав требуемую сумму и номер счета, положил трубку. Попил чаю, не спеша переоделся и поехал по знакомому и такому уже родному адресу.

Была московская зима, темнело рано, потрескивал легкий морозец, машины ехали медленно, боясь спрятавшегося под выпавшим снегом накатанного ледка. Немного болела голова – то ли не выспался, то ли переволновался. Шутка ли, настоящая, полноценная, как сказал Цуриндели, с цветной обложкой, книга! Да еще сам Мастер обещал эту самую обложку нарисовать! Саша шел от метро «Белорусская» пешком, надеясь, что он проветрится и голова пройдет… Но она не проходила, давило где-то сверху справа. Он даже зашел в кафе, выпил сто грамм водки. Боль немного приглушилась, но не прошла. Зато морозный воздух хорошо освежал и бодрил…

Охранники проводили Сашу в мастерскую. Цуриндели работал.

Стоял, невысокий, полненький, в широченных светлых бриджах, майке и фартуке, старательно и сосредоточенно нанося на холст слои краски. Он даже не сразу заметил, как Саша вошел…

Глынину по жизни пришлось столкнуться с самыми известными и официально признанными отечественными живописцами: элегантным, тонко и тщательно выписывающим свои портреты Максом Шилкиным; ведущим свой аристократический род от Бенуа и перенесшим в свои модернистские картины забытые мотивы старинных русских икон Михаилом Глазовым и веселым, как кавказский тамада, оплодотворившим своими картинами и огромными памятниками – на все возможные и невозможные темы – пол Европы, пол-России и уж точно всю Москву неутомимым Звиади Цуриндели. Саше удалось видеть, как они работают. И если у Шилкина палитра с красками занимала пол квадратных метра, у Глазова, наверное, метр с небольшим, то у Цуриндели палитра напоминала огромный, два на три метра, бильярдный стол с выдавленными на него пирамидальными кучками разноцветной краски высотой двадцать – тридцать сантиметров. Рядом стоял огромный, размерами с дворовый помоечный, контейнер для пустых тюбиков… В своих майке и фартуке Цуриндели почему-то напоминал Саше то ли шахтера, то ли металлурга, но орудовавшего не отбойным молотком или огромной металлической кочергой, а беспокойной кистью ваятеля, ежесекундно создающего нетленные шедевры… Зачерпывая краску огромными, тяжелыми горстями, он мощными бросками кисти впечатывал ее в полотно, заставляя холст жить своей непростой, очень ярко расцвеченной жизнью.

Художник, смахнув рукой пот, обернулся, ощутив Сашино присутствие, и, продолжая работать, для приличия поинтересовался:

– Ну, што, как тэбэ?

– Вам бы, Звиади Михайлович, не кистью, а лопатой работать, – восторженно воскликнуло поэтическое создание, не замечая некой бестактности сказанного.

Цуриндели расхохотался, снял фартук, отошел от холста, вытянув правую руку с поднятым вверх большим пальцем. Прищурился, что-то разглядывая на полотне. Подошел, сделал еще пару мазков, щедро зачерпнув кистью броскую ярко-кровавую краску. Похоже, остался доволен.

– Ну, вот и всо, – сказал он устало, – сэчас кушат будим. А вот это я за сэводна написал. Пасматры.

И стал водить Сашу между вертикально расставленными прямо на полу, точнее, на белом мелко-ворсистом ковролине, картинами, прислоненными к столам, тумбам и мольберту, показывая и объясняя, что это и почему он выбрал именно такое цветовое решение. Саше было, конечно, очень интересно, но он волновался, и, что самое главное, проклятая голова так и не перестала болеть. Ему хотелось сесть в уголок, куда-нибудь спрятаться, стать маленьким железным шариком и закатиться в какую-нибудь щель под картиной. Но разве спрячешься от всестороннего кавказского гостеприимства, скорее умрешь именно от него! Звиади Михайлович вдохновенно что-то рассказывал и показывал, уже идя прямо на Сашу. Саша попытался отступить, пропуская его, но запнулся о стоящую сзади картину и уронил ее. Ну, а дальше… Закон вы знаете: бутерброд падает маслом вниз. И этот бутерброд исключением не оказался… Саша, побледнев, растерянно смотрел, как ловкий художник, похоже, больше испугавшись не за картину, а за испуг Саши, стал его успокаивать:

– Нычево, Саша, страшнава, нычево. Раз упала, быстрэе прадасца. – И, резко присев, бережно, но твердо поднял обеими руками упавшую картину. На белом чистом, каждый день моемом с шампунем, дорогом ковролине остался яркий цветастый отпечаток.

– О, теперь стало две картины! – опять бестактно сострил заболевающий поэт…

Но тем не менее через месяц книга вышла, яркая, красивая (правда, у Цуриндели не хватило времени, и обложку нарисовала жена Саши), но без указания имени спонсора.

– По патриотическим соображениям снял, на фига он тебе, этот обслуживатель Кепкиных и Эльциных? – ничтоже сумняшеся заявил разгневанному автору главред «Задонщины» Лукьянов, вертя в руках уже вышедшую книгу.

Саша, плюнув в сердцах и взяв пачку книг, поехал к Цуриндели. Поблагодарить и заодно извиниться. Художник был занят. Глынин прождал несколько часов в приемной. Секретарша несколько раз входила и выходила, предлагала Саше чай и кофе, но, похоже, сама от этого устала. Александр очень тепло подписал книгу, еще раз оставил номер своего телефона, просил передать поклон. И уехал. Когда вышло интервью, он завез пачку газет той же секретарше. Цуриндели был где-то за границей. Больше Саша его не видел… С тех пор прошло больше десяти лет…