Текст книги "Rusкая чурка"

Часть пятая – Чечня

День рождения Пофигистова

Саша проснулся от телефонного звонка на мобильный. Голова после вчерашнего гудела, как возвещающий о нашествии Батория древний Вечевой колокол… Казалось, что в ней гораздо больше мозгов, чем обычно… И очень много лишних, не умещающихся в черепной коробке. Они лезли наружу, расползались, распирали ее изнутри. В общем, очень мешались. Такой тяжелой и большой была сегодня утром эта обычная с виду голова-головушка… Правда, мысль была всего одна – где бы…

У продюсера и режиссера Мишки Поспешкина, за его любимую фразу: «А мне все пофиг, лишь бы не было войны» – носящего кличку Пофигистов, был вчера день рождения. И он сразу после киносъемок накрыл поляну в своем офисе. Точнее, не в своем, а в снимаемом его новой, хотя и не первой свежести, чернобровой и черноволосой пассией. Да, и перекрашенной, естественно, в чистокровную блондинку…

– Натуральный блондин, ты у нас всего один…

Также были какие-то новомодные актеры с новомодными небритыми физиономиями, ведущие каких-то уже отстойных кухонных передач на ТВ, симпатичные грудастые актерки (о, это всегда модно!), обслуживающие всех продюсеров сразу, без разбора… А также все их многочисленные, не отличающиеся один от другого по длительности и бездарности, всем порядком поднадоевшие ментовские, фээсбэшные и эмчеэсные сериалы, где все герои, подражая американцам, бегали, прыгали, поигрывали бицепсами, целовали и лапали красивых, сексапильных блондинок, оставляя, правда, без внимания страшных и неинтересных, недокрашенных брюнеток. В общем, спасали мир от проникшего в него чудовищного зла (видимо, краски «Велла»)… А сейчас все эти спасатели и их очаровательные спасалки вдруг поместились в маленькой каморке вокруг абсолютно критически заставленного бутылками, бутербродами, нарезками сыра и колбасы стола. Под одной тусклой лампочкой сгрудилась (если смотреть по грудям) или даже съежилась (туда мы смотреть не будем) вся так называемая культурно-киношная элита Москвы и ее окраин. Ела с удовольствием и чавканьем, громко и не без приятствия материлась, заглядывая друг другу (подруге) в разрез рубашки, платья, юбки. И конечно, много пила, пила все, что горит, чтобы потом оприходовать все то, что еще к этому времени будет хоть как-то шевелиться и подавать признаки жизни. В общем, вела нормальное богемно-тусовочное никчемное существование.

Саша не очень помнил, как добрался домой, но помнил, что Миша заказал ему песню для фильма и даже выделил (в кои-то веки) аванс в тысячу зеленых американских рублей. Надо ли говорить, что деньги эти подвернулись очень кстати… Где они, кстати?…

– Привет, Санек, спишь еще? – прямо в непроснувшееся ухо почти заорал обычно достаточно тихий и вкрадчивый голос киношного продюсера.

– А тебе-то что не спится, алкоголик? – почувствовав боль в висках и темени и с силой зажмурив глаза, так что даже смог разглядеть каждую искорку, вспыхнувшую там, с трудом смог выговорить экономящий каждую свою далеко не лошадиную силу Александр.

– А у меня закалка еще с армейских времен, хоть до соплей нажирайся, а потом хоть на карачках, но иди на работу, – юродствовал голос в такой симпатичной, как еще вчера казалось, трубке.

– Ну, и что ты там, работаешь? – автоматически, чтобы отвязаться, проскрипел Саша совсем не Сашиным голосом.

– Конечно, водку пью, приезжай – опохмелю. И заодно познакомлю с очень нужным и важным человеком… – Трубка многозначительно захихикала и даже на мгновение стала значительно больших, чем положено простым телефонным трубкам, размеров.

– Что еще за человек? – Саше это было совсем не интересно, его душу высасывала «адреналиновая тоска» – некое постыдное чувство вины, ощущение, что вчера он сделал что-то неправильное, даже непростительное. Так что душа была в тоске, а тело в треморе. Ему хотелось куда-нибудь спрятаться, забиться под подушку, в половую щель, да куда угодно. Тут же резкая боль пронзила черепушку сверху справа, обессилив его и без того вымотанное полубессонной ночью тело. «Сон алкоголика крепок, но краток» – тут же ни к селу ни к городу подумал малопьющий по современным русским национальным меркам совестливый человек.

– Приезжай, узнаешь, он скоро будет… Кстати, генерал. Да, и возьми диск с песнями и, главное, фотографии девчонок. Желательно не в шубах и без валенок. – Голос в трубке осклабился, высунул язык и задышал, как собака.

– Ну, ты изверг. Еду, – зачем-то согласился ответственный продюсер, тут же усовещенный своим же собственным внутренним голосом, и выключил телефон.

– Ну, я тебе этого никогда не забуду, сволочь! – Эти последние слова внутреннего голоса относились, видимо, к маленькой, серенькой, невзрачненькой, но такой противной трубке новенького, еще мало знакомого с привычками хозяина мобильного телефона, позволившей себе самым бесцеремоннейшим образом вмешаться в… Саша устал думать об этом. Он порвал, потерял нить этой сложной тоненькой, видимо, за что-то зацепившейся мысли… Может быть, за валяющуюся на полу кверху подошвой одинокую тапку…

Он с трудом поднялся и, пошатываясь, пошел. Негнущиеся деревянные ноги были почему-то разной длины и внезапно ломались в коленях при неосторожном шаге. Р-р-аз, и пополам! Хрусть, и мордой об асфальт! И какой, интересно, идиот положил в его квартире асфальт?! Шутка юмора привела в движение скрипучий механизм несмазанного мозгового аппарата, заставила его немного прийти в себя и поторопиться. Он дошел на этих чужих предательских цирлах до своей ванной комнаты и стал лакать прямо из под крана – как говорится, кто не пил водки, тот не знает вкуса простой холодной воды. Потом включил душ. Вода, как любящая и еще не надоевшая женщина, обнимала его сразу со всех сторон, целовала в распухшую, смотреть не могу, морду. Гладила грудь и спину теплыми шелковыми ладошками, обволакивала влажными волосами, то есть морально, а может, и аморально возбуждала к новой, вчера забытой, похеренной жизни. Глынин осмысленно взбодрился, физически стало немного легче. Только откуда-то изнутри начало подташнивать, не сильно и сразу, а так, издевательски, по-палачески, подойдет комок к горлу, заставит напрячься и встать в позу спринтера перед стартом и потихоньку отпустит. Как будто судья поднял стартовый пистолет, но забыл его зарядить или просто передумал стрелять, заслушавшись поющими птичками, засмотревшись на хорошенькую девушку в четвертом ряду, в беленькой маечке… Или просто задумавшись, например, о смысле жизни или о цене на бензин и твердо решив пользоваться трамваем или метро… А потом снова как поднимет пистолет, наплевав и на бензин, и на беленькую маечку хорошенькой девушки, и даже на совсем уж безобидную птичку… Глынин почистил свои зубы (точно свои?), заварил крепкий горячий чай. Выпил. Тошнота усилилась. Словно девушка в белой маечке кое-что пообещала и не дала. Гордый Александр даже хотел остаться дома. Но вспомнил про генерала и достал новенький диск с оттиснутым на нем снимком загорелых улыбающихся девиц. Порылся в столе, нашел еще несколько хороших фотографий группы.

Ну на фига попу гармонь, козе баян, а генералу песни группы «Фейс»? Ну, фото еще понятно, посмотреть на красивых девушек всем приятно. Посмотреть и выкинуть, как какой-нибудь глянцевый гламурный журнал. Ладно, мы тоже посмотрим на генерала и забудем. Ту-ту-ту… из сердца вон!

Что ту-ту-ту, Саша никак не мог вспомнить, сколько ни напрягал налившиеся излишним утренним поздним умом отяжелевшие извилины.

Одевшись, он поспешил к метро и нырнул в круглый стеклянный зев современного подземного чудища. Видимо, он так замечательно и красноречиво выглядел в эти подземные минуты своей жизни, что немолодая и несимпатичная добрая тетенька, взглянув на него мельком, тут же уступила ему место, словно он был беременной женщиной.

«С такой жизнью станешь», – язвительно заметил Саше, не желающий затыкаться, видимо, даже и не его внутренний голос. Глынин силой закрыл глаза, волей заткнул уши, так как не нашел в себе силы воли переуступить это место смотрящей на него в упор, не мигая, юркой моложавой старушенции с подчеркнутой полуоголенной грудью и пятидесятикиллограмовым рюкзаком за плечами. Через тридцать минут он уже шел, прыгая из сугроба в лужу, а из лужи опять в растаявший сугроб, от метро «Тверская» по своей любимой Пушкинской площади под радостными, лыбящимися взглядами разноцветных, ни хрена не делающих гастарбайтеров. Выдыхая преобразовывающиеся в газовые выхлопы продукты окисления собственного организма, прошел родной Литературный институт, помахал Герцену, много лет уже не слезающему со своего постамента в центре небольшого дворика, и за театром Пушкина повернул налево на засаженную старинными деревьями прогулочную аллею Тверского бульвара. Сделав одеревеневшей глоткой очередной зловонный выхлоп, вышел к доронинскому МХАТу и, повернув направо, пошел по противоположной стороне бульвара к небольшой арке в старинном доме, принадлежавшем какому-то масону-кавалергарду времен Александра Первого…

«А может, и не масону», – почему-то икнув, подумал Саша.

«Да нет, точно масону, – вмешался противный голос. – Все они тогда масонами были, кроме Багратиона да Аракчеева…»

«Значит, тоже их из сердца вон! А что все-таки перед этим? Ту-ту-ту… А перед этим… надо похмелиться…»

Когда Саша появился в офисе, там уже опять полным ходом шло… производственное совещание. Роли небритых актеров исполняли гладковыбритые, как лобки современных продвинутых женщин, генералы со своим порученцем-адьютантом. А роли грудастых очаровашек – грудастые очаровашки, только немного потрепанные и опухшие, словно не успевшие подбриться и подкраситься после вчерашнего. Не из идейных, конечно, соображений, а просто из-за банальной нехватки времени… Драгоценное время, сексуально покачивая бедрами, ушло… ушло на пьянку и глухой, бомжеватого вида, сон… Ну, и конечно, тон неформального общения задавал Поспешкин-Пофигистов, несмотря на строгие неодобрительные взгляды своей чернобровой и черноволосой (как я уже сказал), крашенной в самую что ни на есть природную блондинку, прижимистой пассии.

– Ну, вот и он! – воскликнул Мишка, направляясь к Саше. И два разноплеменных (в смысле кино и попса) продюсера ласково обнялись. – Ты чего так долго?

И не успел Саша сказать что-нибудь членораздельное, как активный, пробивной Мишка представил:

– Ну вот, господин генерал, прошу любить и жаловать, великий поэт и продюсер – Александр Глынин.

– Федор Афанасьевич, – вальяжно отрапортовался генерал. – А это Петро, – представил он штабного полковника.

– Штабс-полковника, если по-нашему, по-простому, – опять вмешался какой-то голос. Только чей – Саши, генерала или этого самого Петро? Загадка-с…

Генерал был небольшого роста, сухой, подтянутый, с веселыми, я бы даже сказал, глумливыми глазами и очень подвижным, с маленьким детским носиком, лицом. Он все время то шмыгал носом, то жевал что-то большими красными губами, то моргал хитроватыми глазами, словно пытался отвлечь внимание собеседника от своего очень маленького носика (такой бы положен был сержанту хохляцкой армии, на год лишенному душистого сала). Штабс же полковник Петя, наоборот, был большой, толстый верзила с красной, здоровой, добротной рожей человека, жизнь которого не только удалась на двести восемьдесят шесть процентов, но даже пошла (в смысле возраста) в обратном направлении.

– О, с глаз долой – из сердца вон, – радостно продекламировал Саша, махая в сторону генерала сразу двумя способными к маханию руками.

– Не понял, – немного охренел совсем непоэтичный генерал.

– Это я стихи пишу. На ходу, – нес ахинею непохмелившийся Глынин.

– Это он всегда так, когда с похмела, как Пушкин… – подкалывал Миша.

– Ну, тогда надо выпить, – логично заключил всеобщую мысль догадливый штабс-полковник Петро.

И его красная рожа стала еще добротнее, здоровее и моложе. И словно даже залихватские полуметровые усы выросли под его картошкообразным носом, или это только показалось на миг… А может, и вправду вырастали, а он их просто потом незаметно сбрил, чтобы не злить безусого генерала. Так бывает иногда… по пьянке…

Опохмелка, плавно набрав обороты, закономерно переросла в новую добротную пьянку. Было выпито много хорошей, очень хорошей и просто ох…ренительной водки (которой вы, глубокоуважаемый читатель, и не пробовали-то никогда, если, конечно, не испытывали похмелья) и съедено все то, что не съели вчера. По очередному разу были зацелованы, перецелованы и физически подкорректированы в разных фигуристых местах штабным Петей грудастые очаровашки и разбита на счастье почти вся посуда, которую, кстати, все равно надо было выкидывать. И даже всегда скупой на добрые слова генерал, вспоминая потом это мероприятие, сказал:

– Хорошо погуляли, хоть и недорого.

На прощание генерал, которому Миша передал привезенные Сашей диск и фотографии, кои генерал уже успел внимательно рассмотреть, вручил Глынину визитку и сказал:

– Позвони мне завтра после двенадцати, дело есть.

– Есть! – по-военному ответил Саша, похмелье которого плавно, без резких неприличных скачков, безыскусно, но неотвратимо уже перетекало в блаженное всепрощающее и всехлюбящее опьянение.

* * *

– Жду тебя часа через полтора в здании Министерства обороны на Гоголевском, восемнадцать. Пропуск тебе закажут. Знаешь, где был Наркомвоенмор? – Голос генерала нежно и неожиданно вкрадчиво заструился по Сашиной трубке.

– Теперь знаю, буду.

Ровно в два часа дня Глынин с трудом запарковал свой внедорожник в Колымажном переулке, у главного входа в здание, за вынесенным вперед портиком, четыре массивных колонны которого и пилон держат на себе тяжелый куб, на лобовой серой рельефной поверхности коего изображены боевые советские танки, знакомые по фильмам и учебникам. Глынин с уважением и каким-то даже трепетом рассматривал это монументальное восьмиэтажное, со сложной структурой здание, два нижних этажа которого облицованы серым с бриллиантовым рустом камнем. Когда-то здесь носилась зловещая тень вдохновителя и злого гения мировой революции, вовремя остановленного простым и надежным ледорубом иностранного товарища Меркадера. И слава богу, подумал Глынин, поднимаясь по гулким, обезлюдевшим ступеням, ведущим в самое чрево каменной военной цитадели.

Предъявив пропуск и паспорт, он прошел внутрь мимо вооруженных стражей, прислушиваясь к собственным шагам, гулко отдающимся по всему зданию, и барабанному бою собственного патриотического сердца. Внутри, можно сказать – во чреве здания, его уже ждал штабс-полковник Петро, радостно протянувший ему здоровенную ладонь, в которой без труда могла бы уместиться и сгинуть без следа литровая бутылка горилки с перцем (хотя нет, перец, пожалуй, мог бы и не уместиться).

– Привет, брателло, пошагали. Генерал ждет, – безыскусно и просто приветствовал Глынина Петро.

Наркомвоенмор

В большом, чуть меньше хоккейной площадки, генеральском кабинете за большим дубовым генеральским столом, размерами чуть больше бильярдного, сидел небольшого роста, чуть меньше выпускницы средней общеобразовательной школы № 17/24, большой двухзвездный генерал Федор Афанасьевич. Сидел и читал, читал, не поднимая головы и не обращая никакого внимания на вошедших: штабс-полковника и теперь уже, видимо, по его мнению, штабс-продюсера. Вошли. Саша, посмотрев по сторонам, сел. Петро остался стоять. Генерал тут же прервал чтение, видимо что-то переваривая в уме, перенастроил выражение лица и дальность фокусировки зрения и с радостной пионерской непосредственностью сказал:

– Привет!

– Так точно! – ответил штабс-полковник.

– Добрый день, Федор Афанасьевич, – с любезной учтивостью генерала, имеющего на одну звездочку меньше, старательно выговорил штабс-продюсер.

Генерал, повернувшись в кресле, встал, подошел к приемнику, нажал на большую кнопку. Раздалась знакомая уже не только Саше песня «Размножайся».

– Петро, свободен! Ты иди сюда, – запросто позвал генерал немножко козлиным голосом, – я послушал. Песни веселые, патриотичные. Годятся. А девки действительно эти, что на фото? Кра-си-и-и-вые, – подмигнул генерал и, внезапно взяв Глынина за ворот рубашки, словно раскалывая на предмет шпионской деятельности, в лоб спросил: – Ты про ФСПР слышал? Хочу тебя с одним человечком познакомить…

– Нет, не доводилось… – отрапортовался штабс-продюсер.

– Фонд Социальной помощи «Россия». Его Герой Советского Союза генерал армии Валентин Валентинович Пельменников организовал. Ну, там для помощи военнослужащим, проходящим службу в горячих точках. Возят туда подарки всякие, телевизоры, приемники, книги, девочек… генерал зачем-то похлопал Сашу по плечу, – ну, в смысле артисток разных. И так далее. Я уже им вас порекомендовал… Сейчас поедем знакомиться…

– А я был знаком с Пельменниковым еще по газете «Свет», великий человек! Нес Знамя Победы по Красной площади. Участвовал в вильнюсских событиях. Поддержал ГКЧП. Единственный, кто отказался от эльцинской амнистии. И был оправдан судом. И кстати, очень простой и скромный человек, – практически отрапортовал Глынин, словно сдавал генералу экзамен на профпригодность. – Я с ним несколько раз общался и в газете, и в издательстве, где книжки выпускал.

– Ну и здорово. Сейчас поедем. Всеми бытовыми делами, естественно, не Пельменников занимается. Он их знамя. Он к Президенту дверь ногой открывает… А есть у них некий молодой, энергичный Игорь Матов, бывший полковник КГБ – ФСБ, он и главный. – Генерал, заговорщически подмигнув Глынину, потянул вверх собачку на молнии его модной кофты, упершись веселым скрюченным кулачком ему в подбородок. – Сейчас поедем. Машину дождемся и поедем… Что-то задерживается она…

– Так я за рулем. Поехали на моей, – простодушно предложил наивный Саша.

– На тво-о-о-ей?! – как-то даже сконфузился генерал. И, обведя Сашу с ног до головы оценивающим взглядом скупщика авто, недоверчиво поинтересовался: – А у тебя какая-машина?

– «Ниссан-Террано-2». Джип. Черный. Кожаные сиденья… Семиместный, – зачем-то добавил зарапортовавшийся Саша.

– Да? Ну, тогда поехали, – великодушно согласился генерал, похоже, отреагировав на эпитет «семиместный», словно его высокочтимый маленький, но с двух сторон в лампасах, зад в обыкновенную пятиместную машину не влезет. Хотя, справедливости ради, надо отметить, что генеральские лампасы все-таки находятся с двух не самых важных для жизнедеятельности того же генерала-человека сторон.

Машина, разбрызгивая грязь по заснеженному Бульварному кольцу, повернула на каменную, без единого деревца, Знаменку, с шумом проехав комплекс зданий Министерства обороны, и перед самым въездом в краснокирпичный, с зубчатыми стенами Кремль, у Галереи державно-глянцевого художника Шилкина, повернула налево на Охотный ряд. Немного потолкавшись между Манежем и старым зданием Университета, проехала приятную, но серую во всех отношениях Государственную думу, здание «Детского мира», Политехнический музей, из которого до сих пор слышатся надрывные голоса поэтов-шестидесятников Гангнушенко с Важнощенским, и нырнула в старую узенькую улочку, выходящую на Васильевский спуск.

Генерал всю дорогу, словно на театре боевых действий, азартно командовал:

– Направо, опять направо, опять направо, налево. Огонь…

Сашин внедорожник, резко включив стоп-сигналы, встал как вкопанный перед большими толстыми черными воротами, ведущими в арку помпезного дореволюционного желто-серого дома, лицевой стороной выходящего на Красную площадь. Генерал позвонил по телефону и достал свое красненькое гербовое удостоверение. Ворота открылись, и дюжие охранники в черных камуфляжах, просверлив вначале цепно-собачьими взглядами лобовое стекло и разглядев за ним то, что им было надо, тут же гостеприимно пропустили машину внутрь небольшого узкого темного дворика.

Уже выходя из машины, Федор Афанасьевич доверительно повернулся к Глынину, со строгой улыбкой посмотрев ему в глаза:

– Полетите с ФэСэПэРом в Чечню, выступать по частям Внутренних войск. Вам денег дадут, я договорился. Там спонсоры есть… – и по-свойски подмигнув, добавил: – Кстати, двадцать процентов мои. Пошли…

Игорь Матов оказался достаточно молодым, Сашиного возраста, человеком с открытым улыбающимся лицом. И только жесткие серые глаза, как пенсне держащиеся на крепкой боксерской переносице, выдавали в нем человека непростого, со сложной, многогранной и многоликой судьбой. В окне его кабинета, как в драгоценной раме дорогой картины, яркими красками блестели и переливались, освещенные зимним солнцем, древние символы матушки-Москвы. Красно-коричневый Кремль, с выглядывающим из-за зубчатой стены желтым зданием Сената с торжественным зеленоватым куполом, расписной, излучающий Божественный свет в любую погоду, чудосветный храм Василия Блаженного и простое, мрачноватое, указывающее на бренность нашей жизни Лобное место. На Красной площади сегодня было достаточно многолюдно и шумно. Щелкали вспышки японских и китайских фотоаппаратов. В глубине площади, словно прижимаясь к зубчатой стене, виднелся безмолвный и безжизненный Мавзолей, превращенный в последние двадцать лет в осажденную, но пока еще не сдавшуюся крепость. Солдаты, причем с обеих сторон, ушли, а цитадель еще наполнена прежним духом, хоть и сотрясаемым порывами ветра истории и хорошо управляемым народным гневом… Хотя в последние времена эмоции, похоже, исчезли, и сердца современников заполнены скорее любознательным равнодушием… По запорошенной легким метущимся снежком брусчатке медленно, неторопливо проехала, беззвучно разбрызгивая неприятный красно-синий свет сигнального маячка, бело-синяя машина отечественной милиции «Форд Мондео»…

Познакомились, дружелюбно пожали друг другу руки. В Матове чувствовался бывший спортсмен, ладонь была сухой и твердой, рукопожатие – крепким и горячим. Игорь коротко рассказал Александру о работе Фонда, провел Глынина по заинтересовавшему того историческому зданию.

– Здесь много чего интересного находилось раньше. Кстати, интерьер мы не трогали. Запрещено. Охраняется государством. А к нам сюда и руководитель Администрации Президента заходит иногда, – быстро говорил, поднимаясь на упругих ногах на верхний этаж, Матов.

Они попали в огромный, раза в два больше, чем генеральский кабинет, зал, обшитый деревянными резными панелями. С одной стороны зала были окна, с другой – несколько открытых дверей. А в самом торце виднелась еще одна дверь, большая, массивная, дубовая, ведущая в другое, скрытое от глаз помещение.

– Там сидит мой заместитель, – сказал Матов, кивнув на спрятанный за дверью кабинет, как потом оказалось, уютный, метров двадцать пять – тридцать площадью, с пола до потолка обшитый дубовыми панелями. Он жизнерадостно прошелся по огромному темному, с высоченными потолками залу и, улыбнувшись, добавил: – А раньше все это пространство занимал скромный Лев Давидович Троцкий, это был его кабинет. – Матов повернул голову, развел в разные стороны руки, словно предлагая поосновательнее оглядеться, и с улыбкой добавил: – Точнее, кабинетище. Здесь находилась его рабочая группа. Отсюда его и выслали в двадцать девятом году. Тут и начался, образно говоря, его путь к ледорубу Рамона Меркадера…

– Да, у Сикейроса не получилось, а Меркадер добрался… Что-то уже два дня судьба меня сводит с этим бесом Лейбой Бронштейном. Вначале Наркомвоенмор, теперь это… – проговорил Глынин и с желчной улыбкой процитировал из «Страны негодяев»:

 
Слушай, Чекистов!..
С каких это пор
Ты стал иностранец?
Я знаю, что ты
Настоящий жид.
Фамилия твоя Лейбман,
И черт с тобой, что ты жил
За границей…
Все равно в Могилеве твой дом…
 

Матов в задумчивости поглядел на Сашу и промолчал. Тогда Саша прочитал еще, голос его звучал как-то отстраненно и глухо. Эхо гуляло по огромному залу, словно наполняя его утерянным смыслом, закачивая в него черную, неуспокоенную бесовскую душу засланного из Штатов русофоба-революционера. В проемах открытых дверей стали появляться удивленные, заинтересовавшиеся происходящим сотрудники и сотрудницы фонда. Тень Лейбы Бронштейна, распластав над их головами огромные черные крыла, носилась под высоченным резным старым потолком, обретая реальные формы и силу…

 
Я ругаюсь и буду упорно
Проклинать вас хоть тысячу лет,
Потому что…
Потому что хочу в уборную,
А уборных в России нет.
Странный и смешной вы народ!
Жили весь век свой нищими
И строили храмы Божие…
Да я б их давным-давно
Переделал в места отхожие…
 

Воцарившееся молчание продлилось недолго. Из маленького кабинета, скрытого за дубовой дверью, вышел его хозяин, высокий седой человек, слегка прихрамывающий на правую ногу, и спокойно, убежденно сказал:

– Но Сталин им всем кирдык устроил.

Черная тень с беззвучным криком, сложив стрелообразно черные крылья, ринулась вниз и, пронесшись между Сашей и седым человеком и опалив их раскаленным, смрадным дыханием смерти, вылетела в открытую форточку. Створка форточки дернулась, словно от порыва ветра, стекло треснуло. Игорь, выдохнув: «Фу ты, черт! Ветер какой!», – очень быстро подошел и закрыл старую, с облезлой бело-желтой краской створку форточки. Потом неторопливо повернулся.

– Познакомься, Саша, мой заместитель, моя правая рука, Георгий Романович Алафертов-Туманишвили.

– Георгий, – улыбаясь, протянул Глынину руку Алафертов-Туманишвили. – Я тоже люблю Есенина. Но, надеюсь, перед солдатами ты не будешь читать эти вещи… Не все поймут, не все оценят.

– Про Сталина тоже говорить не будем?

– Про Сталина тоже – не время. И вообще, перед солдатами будут выступать девочки. А мы если о чем-то и будем говорить, то об этих самых девочках. На людях, по крайней мере. Надеюсь, Сань, ты не против? – закончил Георгий, глядя на неопределенно пожавшего плечами Глынина. – А ты, кстати, знаешь, где похоронен испанский коммунист, Герой Советского Союза, Рамон Меркадер, он же Рамон Иванович Лопес? – продолжил, выдержав паузу, свидетельствующую о невысокой осведомленности собеседника, Георгий. – На Кунцевском кладбище в Москве, с Кубы прах перевезли… Представляешь, двадцать лет мужик отсидел минута в минуту и не пикнул…

– Ну, ладно, Саша, пошли. Решим финансовые вопросы и обо всем прочем договоримся. А то нам работать надо, иначе я сам тут всех сейчас, как этот ваш Меркадер Рамон Иванович… Вылетаем ровно через месяц, дел полно, не успеваем ничего. А им лишь бы поглазеть. – Игорь, сверкнув глазами в сторону вытаращившихся сотрудников, повернулся и пошел к ведущей вниз, к его кабинету, неосвещенной, мрачной мраморной лестнице.

Глынин посмотрел через окно комнаты, выходящей в зал, на Красную площадь, увидел вдалеке справа темные, словно поставленные друг на друга кубы Мавзолея. И Саше показалось, что он среди серых гранитных надгробий-памятников, выглядывающих из-за его левого угла, различил фигуру Вождя. То ли памятника… То ли живого…