Текст книги "Rusкая чурка"

– Правда? – доверчиво подняла к нему глаза Ксюша.

– Правда, – искренне соврал Саша, – правда, иди спать.

Ксюша, благодарно посмотрев на Сашу, пошла спать. Саша поднял оставленную девушкой тряпку, отнес ее к внешней двери, положил на пол. Взял ведро с грязной водой, вынес во двор, вылил. Расставил на места стулья, кресла, табуретки. Было зябко. Подошел, закрыл открытое настежь окно. Зачем-то пошел проверять, легла ли Ксюша. Поднялся по деревянной скрипучей, недавно вновь залакированной, скользкой лестнице на второй этаж. Заглянул в ближайшую к ней чуть приоткрытую дверь. На большой кровати, разметавшись, разбросав в разные стороны руки и ноги, поперек прикрытая измятой простыней, спала абсолютно раздетая Аня. Под белой простыней отчетливо проступали очертания большой груди с ягодками сосков, фигуры длинных ног… Она тяжело дышала, вздрагивала, иногда хрипела, ворочалась… Ксюша, не раздеваясь, примостилась на небольшой, практически детский диванчик, поджав под себя ноги и положив согнутую в локте руку под голову. Она спала легко, по-детски, с доверчивой улыбкой ребенка, которому, рассказав сказку, пообещали, что завтра она обязательно сбудется. Саша, ласково посмотрев на Ксюшу, тихонько, чтобы не скрипнуть, осторожно, но плотно прикрыл дверь. Следующей была дверь в комнату Паримбетова. И Саша собрался уходить, но вдруг мысль: а где же Алина? – больно кольнула его в голову. Он подошел и несильно потянул за ручку двери. Дверь на хорошо промасленных петлях бесшумно отворилась. Алина лежала на груди, лицом вниз, положив левую руку на грудь Алексея… Волосы ее страстно и беспокойно разметались по подушке, плечам, спине, но от всей фигуры веяло каким-то временным успокоением.

А может, это иллюзия, Сашины домыслы. Он развернулся и, не закрывая дверь, зашагал к лестнице. На душе почему-то стало как-то погано. Он не хотел анализировать и думать почему. Все было очевидно… Вспомнил, что проснулся от похмелья. Это спасло. Он спустился вниз, открыл холодильник, достал не допитую вчера бутылку водки, пару соленых огурцов и тарелку с холодным, покрывшимся белым жиром, уже совсем не таким аппетитным, как вчера, мясом. Поставил тарелку в микроволновку. Через две минуты выключил. Мясо опять, притворяясь молодым и свежим, шипело и пенилось прозрачным жиром. Налил полстакана холодной серебристой водки. Одним махом выпил. Закусил огурцом. Немного подождал, выдохнул. Нанизал вилкой кусок горячей мягкой говядины. Обжигаясь, съел. Стала исчезать проклятая муть в глазах. Наконец-то смог проглотить сухой комок, стоявший в горле с момента пробуждения. Налил еще, чокнулся в одиночестве с бутылкой. Хотел выпить, услышал легкое шарканье ног. Кто-то спускался. Шел к нему. Он не ошибся. Повернулся. Пред ним стояла Алина.

* * *

Небрежно, второпях одетая. Волосы не расчесаны. Расстегнутая ниже груди рубаха. Как всегда без лифчика. Правая часть рубахи заправлена в рваные модные джинсы, левая навыпуск. Мужские тапочки на босу ногу.

– И мне налей.

– Тоже рад тебя видеть.

– Осуждаешь?

– Мы не в церкви, я не священник.

– Аминь.

– Твое здоровье.

Саша, не чокаясь с Алиной, первый выпил. Она последовала за ним. Он пододвинул к ней тарелку с мясом. Достал вилку. Опять встал, открыл зашумевший вдруг старый белый холодильник «Стинол». Достал еще огурчиков, нарезал их аккуратными ровными кружочками. Нашел в холодильнике тарелку со вчерашним сыром. Щелкнул электрический чайник. Поставил на стол две большие белые керамические кружки, коробку с кусковым сахаром. Две чайные ложечки. Чай не нашел. Достал банку кофе «Нескафе голд» с синенькой крышкой. Без кофеина. Обрадовался. Он дома в последнее время тоже пьет такой, чтобы лучше спать. Насыпал в каждую чашку по две полных чайных ложки кофе. Положил по два куска сахара. Залил кипящей, парящей в прохладе утра водой. Пододвинул одну кружку Алине. Разлил опять по стаканам уже потеплевшую водку. Алина молча, с нетерпением смотрела на него. Саше не хотелось ругани, разборок в доме друга, да еще в восьмом часу утра, с похмелья, с чужой, малознакомой, вновь показавшей себя с не самой лучшей моральной стороны, молодой, чертовски красивой женщиной.

«Морально, аморально, хрень какая-то. Но, хороша, ничего не скажешь, особенно когда молчит, – зудела в голове по-ганенькая мыслишка. – Вот и пусть молчит, и ты молчи. Пей и молчи».

«Пью и молчу, отстань», – вмешалось другое, не менее поганенькое соображение.

Саша, чтобы занять руки, опять разлил по стаканам водку. Перевернул бутылку, постучал по дну. Вспомнил студенческий прибамбах: перед тем как выкинуть, выжать бутылку за горлышко, как тряпку. Совершил выжимательные движения, вызвавшие у девушки улыбку. Убрал пустой сосуд на пол. Подумал, поднял, донес и бросил в помойное ведро. Оно уже было полно подобной никчемной, отслужившей свое, тары.

Свободная женщина (рассказ Алины)

– Я, между прочим, свободная женщина и сама могу распоряжаться своим телом и своей судьбой, – вдруг разрезал тишину вызывающе-резкий, какой-то очень неприятный голос Алины.

Ну, свободна и свободна, флаг тебе в руки… Саша вертел в руках стакан с водкой и молчал. Спорить на эту тему, что-то объяснять не хотелось. Злость и обида копились в нем. Копились и копошились. И он понимал, что стоит ему раскрыть рот, как они выплеснутся, приобретя, черт его знает какие формы. Злость на друга, который, стоило привести к нему глупых девчонок, тут же переспал с одной из них. Злость на Алину, свободную, на хрен, женщину, сделавшую это с готовностью, с какой она разделась и у него дома… Злость и обида на Ксюху. Ей не дали этого сделать. Ну, не дали потрахаться, так помыла пол. Дура! Что ж они только одним местом думают, что ли?! Ему тоже иногда хочется, но он же пересиливает себя, тем человек и отличается от животного. Ведь есть же долг, ответственность, любовь-морковь хоть какая-нибудь… Обида на всех сразу захлестнула душу. Собрал на фиг певческий коллектив, оказался шалман пьяниц и потаскух… Аньку сейчас вон может взвод солдат поиметь, она даже не проснется… А вообще, спите с кем хотите, но только не в моем присутствии, чтобы я этого не видел и не знал. Я же не сводник, не сутенер, не полиция нравов, в конце концов. Я привез к другу подруг на дружескую вечеринку. Когда что-то такое делают «Стрелки Амура», «Алмазные» или «Виагра», это уже считается в народе почти нормальным, но я-то не для этого свою группу собирал. Хотя вот напротив сидит свободная женщина, и она думает совсем по-другому. Или совсем другим… И она со мной явно не согласна. Да ну их всех на хрен! Все это за несколько мгновений провернулось в Сашиной голове, как детский калейдоскоп. И так же рассыпалось на мелкие, случайные фрагменты. Было ярко, цветасто и бестолково… Ещё и гремело не в тему.

– Да, я свободная женщина и горжусь этим! И никому не дам посягать на мою свободу! Ну, я же тебе тоже предлагала, сам отказался… – с отчаяньем вырвалось вдруг у бедной девушки.

Саша молча вопросительно посмотрел ей в глаза. Они увлажнились. Или ему так показалось. Она, собрав ладонями волосы, откинула их назад, резко наклонилась грудью вперед, на стол. Глаза потухли, пожухли, как осенние листья, даже стали меньше в размерах, откуда-то появились смешные веснушки.

– Прости, Саша, чего-то меня заносит, я не хотела…

– Ладно.

– А еще мне Лешу жалко, он хороший. И он мне понравился. И жены нет в отличие от тебя… – Глаза девушки опять начали приобретать веселый металлический блеск.

– ??? Тебе что, все нравятся? – наивно спросил Саша.

– Нет, не все, но некоторые… Но я могу себе это позволить…

– А что это за банкирчик, о котором Розка трепалась? – перевел на другое Саша.

– Он мне жить помогает… Ну, материально.

– В смысле? Ты живешь на его деньги? – Саша не уставал удивлять своей наивностью.

– Не совсем, точнее, не только на его…

– Ты где-то еще работаешь? – допытывался продюсер.

– Да, у тебя… – Это уже была прежняя Алина, красивая, самоуверенная, метавшая глазами солнечных зайчиков и золотых разудалых чертиков.

– Я тебе еще не платил. Да и на наши гонорары особенно не поживешь…

– Вот потому мне еще некоторые товарищи и помогают… Ты думаешь, красиво выглядеть легко? Одеваться в красивые импортные брендовые шмотки? Если я приду к тебе ненакрашенной и одетой, как бомжиха, ты меня не только на сцену, ты меня на порог дома не пустишь. Да и группу, состоящую из бомжих, никто заказывать не будет. Все хотят видеть на нашей гребаной эстраде при нашем гребаном капитализме красивых, ухоженных, дорогих во всех смыслах женщин. И доступных, кстати. Хоть и не сразу, конечно… – цинично, но правдиво констатировала Алина.

– Подожди, я не понял, и ты с теми, кто помогает, со всеми живешь?

– Ну да, иногда…

Саша на некоторое время потерял дар речи, просто смотрел на это красивое существо и молчал.

– И сколько их? – пытаясь изобразить интерес, проговорил ошарашенный Саша.

– Четверо, – спокойно ответило существо.

– И ты живешь с четверыми?

– Ну, как живу? Встречаюсь иногда, на постоянной основе… Встречалась… Они мне деньги на жизнь дают, я их в рестораны, на деловые встречи сопровождаю… Хотя, думаю, уже осталось двое. Я как в группу пришла, с тобой познакомилась, стала динамить их. Пока я у тебя сидела и лежала… Прости… Меня ведь около твоего дома как раз этот банкир Петя ждал, мы должны были к его друзьям ехать. Я сказала, что на пару часов, а пробыла около шести… Пришла, а он ведь дождался – и в крик. Ну, я его и послала. Хотя он помогал мне. Ну, там дарил шмотки всякие… Я у него самая красивая вещица. После машины, правда… У меня ведь, когда я в Москву попала и жила три дня на вокзале, почти все вещи пропали…

– Ты – на вокзале?! – Потрясенный Саша замолчал.

Молчала и Алина. Потом они молча чокнулись и выпили теплую, совсем оттаявшую в руках водку. Саша, растерявшись и не зная, что сказать, продолжал молчать. Алина встала, по-деловому, без улыбки подошла к дальнему шкафчику, на ходу пояснив: – Заначка. – И вынула большую, литровую, уже початую бутылку виски. – С Лешей сегодня ночью открыли, – без эмоций проговорила она и налила себе и Саше по полному стакану. – А было все так…

* * *

Алина стала рассказывать Саше свою историю, которую читатель уже частично знает. Кто она, откуда, кто ее родители, где училась…

– В общем, меня все считали русской, да и я сама себя такой считала и считаю. И вообще не понимаю, как можно жить на свете, будучи не русской. Я бы застрелилась, наверное. И еще, почти все эти чурки – проститутки, приспособленцы… Мама рассказывала, что совсем недавно они все атеистами были, комсомольцами там всякими, коммунистами. Ленина с Брежневым славили, Горбачева. И, кстати, мечети ихние не русские рушили, а они сами, их собственные активисты-коммунисты, бегущие впереди паровоза. Давали, блин, смертный бой опиуму для народа. А теперь орут, плачутся, мол, обидели их. И этот их Басаев, генералиссимус, бля, Ичкерии, кстати, ведь полу-даг… Мать у него аварка. Урод грёбаный. В Москве учился. В русских спецслужбах тусовался. А как закрутилось, сразу правоверным стал. Папаху надел, ленточку там. Тварь беспринципная!.. Молятся все теперь, на баб паранджи напялили. Балахоны до пола. Не все, конечно, согласились. Некоторые и нормальными остались. Только трудно очень им. Смотрят на них, как на прошмандовок каких-то, а прошло-то всего ничего с перестройки этой. Я пришла как-то к подружке своей, у которой часто до этого бывала, бегали, телевизор смотрели, чай у нее пили. Они дольше всех держались… А тут праздник был какой-то, гости у них. Мужики за столом сидят, а бабы им прислуживают, им за общий стол нельзя. По крайней мере, при гостях. И меня на кухню: носи, мол, помогай. Эти жрут, а мы носим. А там еще этот Магомед Каримов сидит с краю, все мне улыбается, к себе зовет. Опять шепчет: будешь моя. Рожа черная, наглая, жирная. Глаза ржут. Одна радость, в отличие от других русский язык знал, в слове «ботинки» меньше трех ошибок делал. Хоть чурка чуркой, а туда же: – моя будешь, все равно заберу! Какая твоя, спи с овцой в хлеву! Рожей к стенке. Я его чуть подносом не огрела. Мать подружки в испуге схватила меня и тихонько выпроводила, а подруга стоит, глаза потупила, молчит. Сейчас, слышала, ее за калым в сто баранов или что-то в этом роде в дальний аул продали. Замуж вышла. А ведь в консерватории с ней учились. Теперь вот баранам будет Чайковского на корыте играть… Да я бы в пропасть бросилась. Кстати, совсем недавно была такая история, мне мама написала, там многие в шоке. Одна девушка полюбила парня, причем оба кумыки вроде или аварцы. Не важно. Но он бедный. А ее семья приглядела ей другого нацмена, побогаче. А она уперлась, говорит, хочу за этого, люблю и так далее. Ее четыре братца-урода вывели ее на уступ скалы перед обрывом и говорят, что, мол, сейчас сбросим тебя, если ты не передумаешь. Она говорит, сбрасывайте, не передумаю, только, пожалуйста, глаза завяжите, чтобы этого кошмара не видеть. И сама пошла на край обрыва. Они, твари, подошли, завязали ей глаза… Пошушукались… Постояли… И ушли, поняв, что ничего с ней все равно сделать нельзя. И калым не получишь, и пострадать можно. Можно. Трусы, твари! Родную сестру, дочь готовы за бабки продать, козлы!

Ну, в общем, я послала на …хрен все их законы. Я русская, хоть и полукровка, но русская. Ни в какие мечети не ходила, специально пошла и демонстративно крестилась, хотя, конечно, многого тогда не понимала, скорее из чувства протеста, крестик на самом видном месте носила, не прятала. Ну, и, естественно, балахоны и юбки ниже колен не надевала. Носила мини-юбку и высокие каблуки. Они все на меня глядели со злостью, осуждали, орали что-нибудь, когда вместе были. И бабы, и мужики, и молодые, и старые. Какими только словами не называли! Нормальные русские слова выговорить не могут, а эти – пожалуйста… Хотя, спрашивается какое вам всем до меня дело?! Тем более что еще недавно сами так ходили.

Ну, естественно, если ноги не очень кривые, сиськи не на спине и глаза не на жопе. А поодиночке весь молодняк все равно ко мне клеился. В гости звали, в машину приглашали – покататься… Язык свесят и смотрят, бараны…

Алина примолкла – видно было, что это воспоминание причиняет ей боль и очень неприятно.

Она застегнула рубашку на все пуговицы, как-то съежилась, словно ей стало очень холодно, подогнула под себя ноги и, выгнувшись, словно кошка, тянущаяся за сосиской, опять сама взяла бутылку и налила себе и Саше поровну и, повысив голос, продолжила:

– И однажды, когда я шла с учебы поздно вечером, они следили за мной. Транспорт там почти не ходил тогда, перебои были, жила я далеко, на улице Ахмет-Хана Султана, это рядом с Тарки-Тау. Шла пешком… До этого, кстати, меня пару раз пытались в машину затолкать. Один раз менты помогли, омоновцы, они там не местные, приезжие, чаще всего русские из разных городов. Их привозят шмон среди местных бандюков наводить. Они этих чурок повязали. Другой раз старики вмешались, еще старой, советской закалки. Не трожьте, говорят, девку… А тут иду, темнеет. Фонари потихоньку зажигаться начали. А там, где я, темно еще. Рядом стройка: то ли школу строят, то ли что еще… Не столько строят, сколько бабки все вместе растаскивают. Причем все об этом знают, все говорят… В общем, стройка. Подъезжает машина черная. Джип старый. Выскакивают из него пять человек. Я ничего сообразить-то не успела, как мне рот зажали и туда потащили. Ну что я могу против пяти мужиков? Я одному потом умудрилась по яйцам пнуть, так мне так врезали, что я почти сознание потеряла… Затащили на стройку, занесли почти. Там уже местечко готовое, кровать какая-то старая стоит. И место хоть и слабо, но освещенное: фонарь в окно светит. Да еще эти твари готовились, видимо, одеяло байковое с собой прихватили. Расстелили его. Спрашивают, сама буду или нет, даже вроде как упрашивали сначала: ну, давай, а… не бойся, – мол, все будет хорошо. Ну, я тогда и ударила одного. Они заржали. Горячая, говорят, это мы любим. Один, самый мелкий, психопатный, поигрывая ножичком, врезал мне в живот кулаком, я аж пополам согнулась. А они даже ждать не стали, пока я очухаюсь, схватили меня за руки, за ноги, стали раздевать… Я ору, в глазах искры, живот саднит, аж блевать хочется. Раздели удивительно быстро. Руку мне вывихнули. Я дрыгалась, пиналась, все без толку. Как мертвому припарка. Юбку, маечку и белье сняли за секунду. А один говорит, еще с таким мерзким акцентом: «А чулкьи с туфелями аставте, сэксуално». Видимо, порнухи насмотрелся, козел! Все они твари мерзкие – только вид делают, что верующие… Своих баб в балахоны наряжают, речи о Боге ведут, а как до чужих добираются, пускаются во все тяжкие, извращенцы. Слюни пускают, заглядывают везде, ковыряются пальцами своими мерзкими… Тебя трахали когда-нибудь пять человек? Хотя бы пять охреневших баб?! А меня вот…

Алина так некрасиво, по-настоящему, зарыдала. Она не пыталась смахивать слезы и закрывать лицо руками. Она просто дала волю, видимо, давно сдерживаемым в себе и очень желающим выплеснуться наружу, быть кем-то услышанным, горьким словам обиды, ярости, возмущения и простым человеческим эмоциям. Простой бессильной ненависти. Саша понимал, что ей нужно исповедаться, выговориться, очиститься, скинуть с себя весь этот мусор, вылить из души все те нечистоты, что эти подонки слили туда вместе со своей мерзкой слизью. Выскоблить, освежить тело, залапанное, захватанное липкими, жирными ручонками сладострастных насильников.

Понимал, что душа у нее спрессована, покорежена, пробита. Что ей нужно восстановить нормальные отношения с миром. Но кто он есть, чтобы такое рассказывать ему?! Но Алина говорила, и остановить ее было невозможно. Единственно, Александр пытался удержать ее от выпивки, пытался отнять у нее бутылку. Но она зло, с ухватистой силой отстранила его руку и налила себе почти полный стакан. Хотя, может, оно и к лучшему. Выговорится и уснет, подумал Саша. Взял бутылку и налил себе тоже.

– Первый влез, пыхтел, пыхтел… Потом второй, третий… Другие за руки и за ноги держали. Даже нож к горлу приставили. Снова били. Я уже и не реагировала… Пока силы были, дергалась. Даже укусила одного за плечо. Но мне так врезали, что и нос и губу разбили. По кругу пустили, суки. Потом и вдвоем пытались пристроиться, и втроем, порвали мне там все. Вначале было очень больно, невыносимо. Ме-е-е-рзко очень! – пропричитала, почти пропела Алина, дребезжащим, переходящим в фальцет голосом. – Но потом, когда еще раз ударили головой о спинку кровати, у меня все поплыло, даже боль там внизу притупилась. Меня крутили, переворачивали. Я перестала ориентироваться, даже кричать перестала… А потом, не поверишь, даже приятно стало… Я сама не поняла, что произошло… Видимо, как с наркоманом. Вначале противится, а потом сам дозу ищет. Я уже плохо соображала, что делала, но, видимо, подмахивать начала. Что-то ору, мычу… Похоже, им понравилось. Хвалить громко стали, руки, ноги отпустили. Не били больше… В живых оставили, подумали: раз нравится, в ментовку не пойду. А многих девчонок, кстати, после такого мертвыми находили…

Это я уже потом от врачей узнала, здесь, в Москве, что мое возбуждение было, как бы это правильней сказать, нормальной, что ли, физиологической реакцией на их действия со мной. Эти суки, импотенты сраные, хотят еще больше утвердить свою власть над женщиной, заставляя ее испытывать то, чего она не хочет переживать или чувствовать в данной ситуации… Дебильно звучит как-то…

В ментовку я, кстати, все-таки пошла, очнувшись утром, хоть и презирала себя безумно. Но уж очень отомстить хотелось! Они там рожи воротили, нагло ржали, говорили, подумаешь покайфовала, теперь ищи мужиков этих твоих… Мы тут реальных бандитов-то поймать не можем, народу и сил не хватает, а тут из-за хрени какой-то кипеж поднимать. Один старый русский мент, участковый, подошел и сказал: «Уходи, дочка, ничего они не найдут и искать не будут, поиздеваются только… А может, и сами снасильничают…» Так и сказал: «Снасильничают». Слово-то какое старорежимное. Доброе почти… – Алина, надрывно, болезненно расхохотавшись и сразу резко замолчав, отхлебнула из стакана, вытерла слезы тыльной стороной ладони, всхлипнула и, как-то жутко улыбнувшись своей, иногда такой желчной змеиной улыбкой, не предвещавшей ничего хорошего, доброго и светлого, добавила: – Правда, потом пропал Магомед. Говорят, что, когда узнал, что на его якобы добро, на его будущую собственность посягнули, он там кого-то из них избил до полусмерти (он потом в больнице умер), а одного вроде даже убил, застрелив из пистолета. Был шум, скандал, но не официально все. Но вроде как папашка его все замял – большой ведь ментовской шишкой был. Пошли клановые разборки. Но Магомеда Каримов-старший куда-то спрятал. А через какое-то время и папашку самого убили. А сын Магомед так и канул, никто его больше не видел. Ну, и хрен с ним. Так им всем и надо. А недавно… Ладно, это потом…

Алина, улыбнувшись, потянулась, широко расставив руки и глубоко вздохнув своей красивой, хранящей столько горя и черной склизкой ненависти грудью. Потом со свистом выдохнула, казалось, почерневший тлетворный, уже не пригодный для жизни воздух. Помолчала.

– Знаешь, хороший ты мужик, Саня… Давай с тобой за это выпьем, – пьяно улыбаясь, выговорила она.

– Давай, – сказал Саша, думая, что неприятный разговор окончен, и уже другими глазами взглянув на эту молодую сильную женщину.

– Я несколько дней, не выходя, сидела дома. Врачиха приходила местная, мама все плакала… Но потом, набравшись сил, я пошла в универ. Там все все уже знали, но особо не обсуждали. Даже поддержать пытались некоторые, кроме Сабигат… Ну, ничего, ей потом тоже досталось, ее семью ваххабиты грохнули. А потом мне предложили петь в группе «Звезда Кавказа». Я вначале отказывалась, а потом подумала: какого хрена! Да я назло им всем буду веселой, счастливой и знаменитой. И пошла. Опять ходила по улицам, как хотела, нагло на них смотрела. Тетки аж глаза от злости прятали. Молодняк стал стороной обходить. Может, думали, что у меня кто-то есть. Прошли слухи, что убили чуть ли не всех этих козлов, я не знаю. Каримова так и не нашли, стали говорить, что он в какой-то банде, не знаю. Там все в каких-нибудь бандах… То амира, то шейха, то простого муллу завалят… В общем, пошла я в группу, стали петь, концерты давать. Правда, продюсер мне не понравился сразу, маленький, черненький, глазки бегают, ручки потные маленькие, загребущие. И песни были так себе. А девчонки… Одна хорошая была. Я до сих пор с ней дружу, хоть и вижу редко. Другая тварь оказалась… Но это я позже узнала. А в группу я пошла, чтобы дома не сидеть, забыться, да и на подвиги потянуло. Я после этого случая вообще бояться перестала. К тому же удовольствие получила…

Одним больше, одним меньше… Ну, что мне сделают?.. Что возьмут, кроме анализов? Стали с концертами ездить по Дагестану, хрень всякую петь в ресторанах. И вдруг наш этот продюсер смог продать группу на концерт в Москву. Тут один даг по родным местам соскучился, «Виагры» ему мало, или надоела, решил из родных мест выписать девочек. Ну, приехали мы, выступили, звукач что-то напутал или там на пульте что-то законтачило, не знаю, но музыка пропала, и мы полторы последних песни пели а капелла. Охранники пришли разбираться. Даг, кстати, хоть и вяло, но хлопал, его гости тоже. А продюсер заявил, что даг разозлился и сказал, что деньги даст позже почему-то. Или вообще не даст, надо, мол, ждать… А на самом деле взял их и свалил со своей любовницей, одной из наших. А мы вдвоем остались – без денег, без билетов. Приехали на Казанский вокзал, вроде как ближе к дому… На что надеялись, сама не знаю. А все равно куда-то ехать надо было, что-то делать, думали их поймать. Потом узнали, они на самолете улетели. А мы остались в Москве. По вокзалу бродим, есть хочется. Марьямка остатки денег у себя нашла, мы попросили какую-то бабку вещи посторожить и побежали за сто метров в кафешку поесть – вернулись, ни бабки, ни вещей. Остались только те, что на нас и что у меня в пакете случайно были. Главное, что Марьямкин мобильник в чемодане остался, а на моем денег совсем впритык, но зато в руке. Позвонила матери, она в шоке, на улице почти ночь уже. Плакала, сказала, что деньги на билеты только завтра вышлет. На Главпочтамт до востребования. Устроились ночевать прямо на сиденьях в зале вокзала. А мы полураздетые. Две красивые телки. Менты, один, кстати, чурка, первый раз мимо нас прошли, второй. Я говорю Марьямке:

– Давай слиняем, а то ведь досидим тут себе на одно место.

А она мне:

– Да ладно тебе, мы не в Махачкале.

– Я в туалет хочу, – говорю. – Пошли сходим.

– Иди, – говорит, – я посижу тут, места посторожу.

Я вернулась, ее нет. Соседи сказали, что ее менты забрали. Потому что, мол, документов нет – может, проститутка, может, еще кто.

– А ты уходи, подруга, а то и тебя загребут.

Я ушла, шлялась по дворам около… Кстати, потом узнала, Марьямка там кипеж подняла, так ее тоже скрутили, а потом отымели менты. И так, и бутылкой, которую только что выпили. Потом отпустили, все равно никуда не пойдет без документов. Она вышла, меня нет… Почему-то пошла искать на Ярославский, потом на Ленинградский… Так мы и потерялись. Нашлись уже потом, она мне дозвонилась, когда я деньги на телефон положила, а она новый купила… У нее там у самой веселая история была… А пока я бродила по дворам. Первую ночь спала в подъезде дома, около вокзала, вторую – на самом вокзале. Денег хватило только на хлеб и воду. Менты были другие, не трогали. От мамы деньги пришли только через несколько дней – что-то там у них накрылось, все переводы задерживались. Третью ночь я тоже спала, сидя в кресле, утром часа в четыре проснулась от холода, захотела по-маленькому. Сходила. Возвращаюсь, место занято мамашей с ребенком. Не ругаться же с ней, забрала пакет, пошла опять бродить по вокзалу, вышла на улицу, чуть-чуть прошлась. Достала мобильник, посмотреть сколько времени и есть ли еще деньги и зарядка… Вдруг удар по лицу, я падаю, у меня выхватывают мобильник. И какой-то урод убегает. Я встаю, реву, кровь вытираю. Вдруг смотрю, метрах в ста от меня и урод этот падает. Оказалось, Саша возвращался с шофером-телохранителем с корпоратива и они все видели. Объехали его и встретили. Шофер вышел и легонько ударил этого козла. Саша потом мне много раз рассказывал эту историю. Потом они подошли ко мне, разводящей кровавые сопли. Саша даже протянул мне свой платок. Я разрыдалась от участия… Ну, в общем, с этого все и началось. Вначале появился Саша, хотя он в основном пьет, по кабакам ездит. Потом в ресторане с Игорем, студентом богатеньким, встретилась. Потом с Сережей, он машинами торгует. Потом был Петя-банкир. Но с Сережей и с Петей я уже, похоже, точно разбежалась…

Алина уже не плакала, не рыдала. Она просто как-то грустно, почти философски смотрела в окно, и в пьяных ее глянцевых глазах отражался начинающийся новый день с новыми заботами и такими маленькими, смешными по ее меркам проблемами. Саша подошел к ней, обнял и сказал:

– Успокойся, все позади, пойдем, я уложу тебя спать. – И отвел ее в свою комнату, уложил одетую, накрыл одеялом.

Алина, видимо облегчив душу, как-то по-детски быстро заснула, обняв белую неновую подушку, как какую-нибудь игрушку из далекого-предалекого счастливого детства. Она спала, а из левого глаза, как эхо прошедших переживаний, скатилась маленькая хрустальная слезинка, проползла по щеке и потерялась где-то за ухом. Такую мягкую, нежную, беззащитную улыбку Саша у Алины не видел ни до, ни после этого. Солнце уже встало и ярко светило в незашторенное окно. На небе не было ни одной тучки, и в голубом небе резвилась, играя и летая кругами, стайка веселых неугомонных стрижей.

Вернувшись, Саша на кухне застал своего друга, тот подошел к нему и, глядя в глаза, тихо сказал:

– Извини, Саш, за ситуацию, но Алина мне очень понравилась. Может быть, я даже влюблюсь скоро…

Саша, не ожидая такого поворота событий, молча посмотрел на Лешу и вытащил бутылку с остатками вискаря.

Вот ведь русские люди – пьют и от счастья, и от горя. Пьют и свое, и чужое. И водку, и виски. И ночью, и днем. И мужчины, и женщины. Просто безобразие! Ну, за любовь, что ли!