Текст книги "Грозный. Первый настоящий император Руси"

– Великий государь Московский и всея Руси Иоанн относится к земле Казанской по-отечески и разорения не желает! – начал беседу Алексей Адашев. – Желает наш царь лишь справлять дела по старинной правоте своей.

– Какую же правоту имеет московский великий князь над ханством Казанским, жемчужиной в святом ожерелье Ислама и ростком на дереве династии Чингиса? – учтиво поклонившись, отвечал Чапкын Отучев. – На весах Вселенной чаша Казани может и перевесить московскую. За нас Орда! За нас Крымский хан и османы! За нас Ногайская степь! Черемисские и сибирские властители за нас! С выполнимой ли задачей ты приехал, досточтимый посол Адашев?

– Известно ли тебе, бек, сколько мурз каждый год под крыло Москвы перебегает? Одно Касимовское княжество на Оке чего стоит. Чаша Казани тяжела, это ты верно заметил, и испить ее не пожелаешь никому. Нет сильной власти в Казани – прости, царица Сююмбике, и да простит хан Утямыш, – но это так! Крымцы, ногайцы, арские и лесные князьки грабят людей сверх меры, не дают жизни. Потому мурзы к нам и бегут!

– А какая печаль русскому государю до наших казанских бед? Царь жалостлив?

– А забота такая. Казань чинит разорение Руси каждое лето. И нет силы, которая бы успокоила эти ватаги, подчинила бы. По нашим счетам до трех десятков тысяч полоненных русских в Казани на рабстве. Торговля по Волге встала, купцам через Казань пойти опаснее теперь, чем в загон к медведям прыгнуть.

– Чего хочешь ты, посол, от нас? – вступила в разговор Сююмбике, поглаживая по головке играющего тут же на ковре Утямыша. – С чем прислал тебя Иоанн?

– И я смею повторить вопрос. Почему царь Московский по-отечески на нас смотрит? Не самонадеян ли он по молодости? – насупился Отучев.

– Государь Московский именуется еще и царем Болгарским и прочее. Известно тебе это, бек? Еще со времен великого деда его Иоанна Третьего Булгар Волжский, а значит, и Казань – под властью Москвы. И кому править Казанью, то в Москве рядят. А к тебе, царица, и к тебе, бек Чапкын, такое дело: чтобы на собрании дивана донесли вы добрую волю царя московского. А воля такая. Принять на ханство в Казани хана Шах-Али из Касимова до того, как Утямыш в силу войдет. Всех полоняников русских по домам пустить без оговорок. С ханом Шах-Али разместить в Казанской крепости две сотни детей боярских с челядью. Вот и все условия.

– Что получим за уступчивость, посол Алексей? – спросил Отучев.

– Будут сняты все заставы царские с Нагорной стороны и из Черемисских лесов. Угодья и промыслы вернутся казанским бекам и мурзам.

– Я оглашу условия русского царя на заседании дивана, посол! – сказал Отучев. – Начинаются скачки, давайте посмотрим на лучших всадников лесов и степей!

– Когда обратно в Москву отправляешься, любезный посол? – вполголоса спросила Сююмбике.

– Нам задерживаться долее в гостях смысла нет. Когда совет знатнейших и мудрейших людей Казани примет верное решение, тогда встретимся еще раз в городе вашем, а не в поле.

– Я попрошу передать письмо государю Московскому и всея Руси. Доставишь?

– Я послом направлен и обязан передать. Доставлю в самые руки Иоанну.

– Завтра жди от меня посланницу. Прощай, посол Алексей.

Тем временем кончились скачки – главное зрелище сабантуя, к которому готовятся в каждом крупном селении, выставляя на состязание лошадь и наездника. Русская делегация не стала дожидаться восхвалений и наград, адресованных лучшему всаднику – арскому князю Епанче. Адашев со спутниками залезали кто в седло, кто в повозки и поворачивали в долгую дорогу. Князь Серебряный поравнялся на коне с Адашевым.

– Ну как попарились в баньке, князь Петр?

– Так эти варвары затейники! Говорят – баня жаркая! А там в бане девок полон дом! – басил Серебряный.

– Ну и что же, не понравились тебе девки?

– Девки ладные, молодухи. Как сказать… рубаху задрал и плотское хотение утолил. Князь Семен тоже, думаю, не сплоховал, довольный едет! Ты-то как, Алексей? Не зря время потратил?

– Я, князь Петр, тоже по-своему семя излил. Думаю, заронил я семена сомнений и раздумий татарам в голову. А что из того прорастет – увидим.

– Женский ум – скудная почва для ростков таких. У Сююмбике одна печаль, чтобы малец рос без обид, баба…

– Эта баба просила передать князю Серебряному и тебе, князь Семен… Отстал, что ли, Микулинский? – обернулся Адашев. – Так вот, царица Сююмбике просила передать князьям, что стрельцы, убитые на Арском поле отрядом Епанчи, в феврале, и с ними еще некоторые, кто при осаде полег, упокоены с честью и по христианскому обряду. На Арском поле отпеты попом православным и захоронены в день памяти ярославских чудотворцев.

Серебряный был поражен и не мог этого скрыть.

– Ну вот уж… кто мог думать такое! Поклон царице Сююмбике! Придет время, церковь поставлю на месте этом.

К темноте достигли путники переправы через Волгу. У переправы их поджидала бойкая круглолицая девушка с лицом донской казачки. Выяснив, кто тут царский ближний, она вручила с поклоном Алексею Адашеву деревянную шкатулку вытянутой формы.

Большая стройка и сплав

По берегам Верхней Волги растекалась живая строительная речь, не всегда приемлемая для нежного слуха.

– Вот смотри, что это ты смастерил?! Смотри, бестолочь! Это что за уклон, сучье вымя! – распекал Александр Молога молодого плотника.

– Ну че, Иваныч… лестница, че не так-то? – сопел, разглядывая носки своих чувяк, детина с топором за поясом.

– Куда лестница, для чего?

– Подниматься на это… наверх…

– … у тебя будет подниматься наверх, а не лестница, … твою мать!.. – красиво выразился Молога и обернулся на внука. – Ты, Сергуля, поди к Василию сходи, я тут пока объясню.

– Я не маленький, давно уж на стройке с тобой, – откликнулся подросток, отошел шагов на пять, но к Василию не пошел, а продолжил смотреть и слушать деда.

– Ладно, Костя, не супься, зови всю бригаду! – сказал мастер, поставил ногу на пенек и закурил трубку, критично осматривая собранную из бревен огромную башню с фрагментами крепостной стены по обеим сторонам. Сзади подошел иностранный инженер Бутлер, выделявшийся среди всех своим чудаковатым беретом. Манерным поклоном поздоровался Бутлер с Мологой, мастер тоже кивнул.

– А, ты здесь, розмысл немецкий. Ну тоже постой, полезен будешь.

Две дюжины бородатых, прокопченных солнцем и ветром подмастерьев и разнорабочих, кто воткнув топоры в колоды, кто – засунув за пояса, собрались вокруг мастера.

– Вот наверху, там, на стене, кто будет ходить во время войны? – начал Александр Иванович.

– Пушкари, стрельцы… – отвечал Костя-бригадир. – Лучники и эти, кто смолой да кипятком врагов будет поливать! – кликнул кто-то из мужиков.

– Верно, потому как это боевой ход. А кончится у них припас, как им новый принесут?

– По лесенке! – отвечал Костя.

– А если раненых, убитых нужно с боевого хода снять и одновременно припас нести, то как? – хмурил брови Молога. – А если надо быстро? Тебя татары будут ждать, что ли, пока ты штаны заправишь и по лесенке пойдешь?

– Ну а как?

– А так. Лестница в башне она навсегда, пока стоит башня. По ней в мирное время дозорные ходят на боевой ход, туда и сюда. А когда займется дело, тут не до ходьбы уже, тут бегать нужно. Туда бежать и тащить вчетвером котел с кипятком – обратно бежать раненых тащить. Туда пушку да ядра бегом – обратно пустые котлы возвращать. Битва ждать не будет, тут кто быстрее. Так что делать нужно не лестницу, никто в своем уме к пряслу лестниц не приделывает. Нужен боевой взбег – вот такой широкий помост с такими прибитыми прогонами, чтобы не скользить. Поняли?

– Поняли, приколотим до вечера этот… взбег! – отвечал Костя.

– Не надо колотить, его сделать надо приставным. Крепким, но приставным, потому как в мирное время он не нужен, но наготове быть должен. Давай разбирай свою эту… и делай взбег! – Александр Иванович повернулся к Бутлеру. – Правильно я говорю?

– Да, то есть так! – с акцентом на «а» заговорил иностранец. – В Европе лестницы только в башнях, больше нигде. Стена хороша по толще своей, удобно на боевом ходу работать с огнестрелом. А по высоте… можно и пониже, ведь основная задача – устоять перед артиллерией, так, мастер?

– Не совсем так! Пониже можно сделать и по месту будет, да нежелательно. Наши супротивники законы войны знают и европейские, и другие. И кто его знает, чего ожидать от этих бывших ордынцев.

– То так, да! – розмысл, акая, дотронулся до края берета и удалился.

– Сергуля, идем! – махнул Молога и таким широким шагом пошел дальше по стройке, что мальчик за ним еле поспевал. Дед и внук поднялись на Красную Горку – холм за околицей одноименного села. Здесь стоял стрелецкий разряд Василия, сюда вскоре должна была прийти весть о прибытии в Углич царя Иоанна.

– Вот это да-ааа! – протянул Сергуля, наполнившийся свежим ветром и восторгом от увиденного. Куда только хватало взгляда, везде простиралась сказочная картина: стоял совершенно новый город, срубленный из бревен. От Красной Горки до села Алтынова на горизонте и до Золоторучья, что за Волгой, почти у самого Углича стояли крепостные башни и стены. Всего башен, ощетинившихся бойницами и голыми стропилами, Сергуля насчитал восемнадцать. А кроме них еще деревянная шатровая колокольня, какие-то избы, вероятно, для жителей или для ведения ремесел.

– Дедуля, это же больше, чем Казань, наверное!

– Это больше, чем даже Московский Кремль, Сергуля! – сказал дьяк Выродков, тихо подошедший сзади.

– Здравствуй, Александр Иванович!

– Здравствуй, Иван Григорьевич!

Зодчие обнялись.

– Ну как, Александр Иванович, успеваешь к сроку?

– Мои вторая и четвертая башни, что на Свиягу, готовы, осталось прясла добрать. Успели.

– Нужно церковь собрать к приезду государя. Приедет – обязательно спросит, память у него на указы долгая. А церковь Троицкую он при тебе наказывал делать в самой сердцевине Круглой горы.

– Нешто мастер Самойло не сделает к сроку? Церкви-то ему отряжены в работу, а нам башни, – сказал Молога, поджимая губы и хмуро глядя в сторону за Волгу.

– Ну, не хмурься, Иваныч! – Выродков положил руку на плечо Мологе и старался поймать взгляд старика. – Самойло боярам на Варварке срубы-светлицы ставил да церковь домовую, вот лучшие заказы и выклянчил. Перевернулся намедни на лодке у стрелки речной, да в холодной воде и потонул. Так что, Иваныч, заканчивать его церковь тебе да твоим мужичкам.

– Нет, Иван Григорьевич, заканчивать его замысловатую постройку под пятиглавие долго, да и нелепо. Крупные церкви потом ведь построят из камня, зачем сейчас огород городить. Распорядись его незаконченную постройку на бревна для стен пустить, авось успеют перерубить. А я сделаю добротный сруб с одной главкой на восьмерике, чтобы как свечечка над Волгой и Свиягой стояла.

– Давай, Александр Иванович, не подведи. И руби церковь не «в чашу», а «в лапу», чтобы уж свечка твоя ладная была.

– Не впервой, Иван Григорьевич, понимаем, где храму стоять и кто придет туда на службу. «Ласточкин хвост» тебе такой будет – сто лет простоит!

Тут разговор двух зодчих был прерван Сергулей, который бежал к деду, прижимая к груди правую руку и сморщив лицо, как гриб. Пока шел разговор, мальчик засмотрелся на стрельца, как тот ловко точит лезвие своего бердыша. Легко, звонко ходил по металлу точильный камень в руке немолодого усатого бойца. Сергуля подошел и вежливо попросил поточить и его топорик. Надо сказать, что мастер Молога очень надеялся вырастить из внука продолжателя профессии и подарил ему небольшой, но удобный топор с чуть изогнутым лезвием и топорищем из красного дерева. И, в общем, много простых вещей мальчик уже знал. Умел, например, рубить острым топором по сосновому дереву, даже скорее резать его, как масло. Знал, как больно отдается в руке березовая доска, если тяпнуть по ней неумело. Уважал дуб, но тот его плохо слушался. Любил мастерить по липе.

Стрелец, конечно, в два счета подточил мальчику его орудие. Сергуле так понравился процесс, что он попросил попробовать. «Ну на камень, доведи сам до остроты», – сказал стрелец и передал Сергуле точильный камень. Ах, как приятно было вжикать им по металлу, и без того остро отточенному, подражая старшему закаленному бойцу. Туда-сюда, вжик – раз, вжик – два… на вжик-пять рука соскочила, и мальчик с нажимом провел четырьмя подушечками пальцев по острому как бритва лезвию топора. Долю мгновения он ошалело видел, как разрезы на пальцах почти до костяшек были белыми, потом через них хлынула кровь. Боль пронзила мальчишку через виски и позвоночник до самого копчика, и, отойдя от шока, он побежал к деду, единственной его защите в этой жизни.

– Морока ты моя! – воскликнул мастер, увидев морщившегося и подпрыгивающего на одной ноге внука с зажатой рукой. Молога поискал глазами, нашел кустики подорожника, сорвал несколько листков. Потом с усилием надорвал подол своей рубахи и резким движением оторвал целую полосу ткани.

– Давай сюда пальцы! Вот так, придержи подорожник, он и кровь остановит, и заразу. Вот, замотаем, так. Все, сейчас пойдем на ужин.

За столом среди стрельцов Сергуля с перевязанной рукой чувствовал себя героем. Стрельцы наяривали деревянными ложками полбу на сале и жареном луке и подбадривали подростка короткими репликами: «После боя подкрепись!», «Сколько татей порубал?», «А недругам крепче досталось?»

– Работать толком сегодня не можешь, так останешься щепу жечь и смолу варить! Это и одной рукой можешь, мешать палкой. Да не обожгись хоть! – скомандовал Молога внуку.

– А ты, деда, куда? – пробурчал, доедая кашу, Сергуля.

– Мы с Костей-плотником и его бригадой до зимника. Помнишь, где в мороз валили дубраву, где бревна кромили? Вот отберем нужные для церкви, к темноте вернемся.

– Ясно! – сказал Сергуля, заныкал себе за пазуху четвертушку черного хлеба и побрел к плотницкому становищу.

Разогревать котел со смолой в жаркий апрельский день – занятие простое и скучное. Щепок от плотницкой работы остались целые кучи, и занимались они огнем охотно. Тишина, потрескивание костра. В почти летнем мареве с ближайшей кочки взлетел и поднимался жаворонок, стрекоча своими крылышками и заливаясь трелью. В такое время непременно хочется квасу или сбитня и просто посидеть, побездельничать. Сергуля поднял большой деревянный ковшик, поперекладывал из руки в руку, понял, что перевязанной рукой тоже можно его держать, и пошел к бочке с питьем. Пошел и остолбенел: у бочки стоял узкоглазый невысокий и весь обросший человек с кривой саблей за поясом и с луком через плечо. Из-за сарая вышли еще четверо таких же, может, только менее узкоглазых и не таких черных. Казанцы? В глаза Сергуле бросились одинаковые сапоги незваных гостей: с загнутыми вверх носами, каблуками и шпорами. Вероятно, их лошади были привязаны где-то неподалеку.

– Якши, якши. Хороший… – проговорил слащаво первый. – Все ушел, да-аа? Один остался, да-аа? С нами ехать будешь, все показать, дорога показать. Будешь хорошо – живой будешь. Тихо, тихо!

В памяти у Сергули были еще остры воспоминания о зимних приключениях на Свияге.

– Щас сломится! – совсем без акцента сказал один из них и стал заходить Сергуле за спину.

– Он хороший, он не бежать! – с уверенной улыбкой сказал первый и начал сворачивать узел на веревке. «Еще мгновение, и будет поздно!» – кольнуло Сергулю в мозг, он кинул в первого ковш – тот, конечно, уклонился – и рванул что есть мочи вниз, по склону, к лесу. «Казанцы» кинулись следом. Кобелек Стрижок, лежавший до этого как распластанный на солнце коврик, вскочил и с лаем кинулся за Сергулей. Ответили собаки и из Алтынова, поднимался шум. Один из «казанцев» почти настиг несущегося во весь опор мальчишку, остальные трое бежали по краям, не давая увильнуть. Откуда Сергуля взял такой прием – сам не знал, да только, добежав до ручья, он не стал прыгать, а сложился и сел, втянув голову. Бегущий за ним по пятам пнул мальчика в спину и перелетел его верхом, ломая камыши, плюхнулся в ручей. Остальные прыгнули на другой, топкий бережок ручья, провалились в вязкую, дурно пахнущую смесь песка с тиной. Пока нападающие с хлюпаньем вытаскивали сапоги, а упавший вставал и выбирался из ручья, Сергуля бежал что есть силы в обратном направлении. Боль от удара в спину, порезанные утром пальцы – все это было забыто и не важно. Прижатая за зиму снегом уже подсохшая прошлогодняя трава придавала движениям пружинистости, и преследователи были не близко. Вдруг откуда-то из-за куста выскочил радостный Стрижок, виляя хвостом и тявкая, он вцепился Сергуле в штанину и стал ее трепать и тянуть.

– Этого не хватало! Гадская псина! Отстань! Забью ремнем! – Мальчик отчаянно дергал ногой, но пес и не думал отцепляться – для него это была игра. Пытаясь двигаться дальше, Сергуля с ужасом увидел, как расстояние между ним и «казанцами» сокращается, он даже разглядел наглую ухмылку того, кого обнаружил первым. А тот, первый, остановился, снял лук и стал целить в мальчика. Сергуля прекрасно понимал, что обнаружил лазутчиков, и оставлять его живым они не будут. Первая стрела прошла мимо вдаль. Вторая легла уже на тетиву, когда в лицо стреляющего врезался топор.

– Че за дело? А ну сюда-аа! Поганые! – Это двое ростовских подмастерий неподалеку распиливали бревно, услышали шум и кинулись на помощь мальчику. «Казанцы» выхватили сабли, плотники взялись за топоры и сошлись трое на двое, потому как один из лазутчиков лежал согнувшись, обхватив обеими руками щеку и подбородок и выл. «Казанцы» неплохо владели саблями, но ростовчане со своими топорами будто родились и ничуть не уступали в бою. Сергуля старался тоже участвовать. Сначала кинул в одного из врагов свой топор. Тот парировал саблей. Потом бросил камень, потом еще. На звук ударов железо об железо с разных сторон подбегали еще мастера и рабочие, кто с топором, кто с лопатой или дубиной. Отступать «казанцам» было уже невозможно. Встав спина к спине вокруг раненого, с саблями в левой руке и кинжалами в правой, они отбивались по кругу умело. Но большинство рабочего люда стало уже настолько подавляющим, что обороняющихся сначала забили длинными шестами и закидали всем, что попалось под руку, а потом просто смяли. Пешие стрельцы Василия вместе с командиром подоспели, только чтобы спасти их от слишком скорого самосуда и оттащить особо рьяно пинавших, но это не удавалось.

– Забить басурман! Они опять по деревням прошлись! Полон наших ведут! – Рабочие весь свой генетически накопленный ужас перед пришельцами с Востока пытались вылить на этих четверых.

– Всем по местам! – рявкнул подъехавший на подводе Александр Иванович так, что запряженная лошадка присела и завертела ушами. – Кто разрешил работу бросить? Собрали топоры и пилы и на леса! Давай, давай! Все, и ростовские тоже, на работу. Сюда, к Олику-ручью. Мои волокут бревна, ростовская ватага – доски пилить будет. Ширину-толщину… Костя где? Константин-плотник укажет. Я на рассвете размечу, и за три дня должна быть церковь.

Направив всех по делам, мастер быстро навел порядок. Теперь дело было за Василием.

– Ты и ты за мной пойдете к парому. Там на подводы и в Углич, – указал он двум ростовским мужикам, которые первыми вступили в схватку. – Этих… – он показал на избитых «казанцев», – вязать руки за спину и рогатками по двое!

Через короткое время цепочка людей потянулась вниз, к реке.

А дедушка и внук присели на толстое бревно. Солнце садилось куда-то за Красную Горку, справа кричали чайки над стрелкой Волги и впадающей речки Корожечны. Александр Иванович примял табак в трубке и закурил, неторопливо пуская дымные облачка. Потом раскрыл свою душегрейку и завернул в нее Сергулю, обхватив широко большой и сильной рукой. Сергуля прижался к деду как можно сильнее, и не было для него в целом свете никакого более уютного и надежного убежища. Не было ничего роднее этого запаха табака, уверенного голоса, морщинистых загрубевших рук. Сергуля вдруг вспомнил про хлеб за пазухой, запрятанный туда за обедом.

– Дедуля, ты ел? – спросил он, разворачивая тряпочку. – Бери, ломай!

– Нет, внучонок! Ты сам ломай и ешь. Или пальцы болят? Может, тебе разломить?

– Да я кусать буду. Дедуля, а вот куда журавли летят? – Высоко в вечереющем небе показалась вереница птиц.

– Это не журавли, это гуси. Слышишь, даже оттуда гаканье такое доходит, а у журавлей клекот.

– А чего они тут не садятся? Воды полно вокруг.

– Гуси могут дальше на север, у них перья да пух плотные. А на севере, может, еды им побольше, вот и летят туда. Может, до Бела-озера, а может, и до самой Свири дотянут.

– А чего они не клином летят, как журавли?

– Гуси тоже клином летают, просто вожак устал. Места знакомые, вожак может и передохнуть. Идут вереницей, или еще косяком называют. Ломаной такой линией, чтобы каждого видно было и никто не отстал, не пропал.

– Деда, а вот где ты родился, это… это где?

– Куда солнышко садится там и родился. В Тверских местах. Там речка, где можно острогой ткнуть в воду и сразу пару рыб вытащить. Хорошие места, богатые, сытные!

– А мне милее наше Напрудное, Неглинка, Москва-город. Это, наверное, потому, что я там родился, да?

– Да и я прикипел к Напрудному, а ты и вовсе ничего не видел, кроме него. Хотя теперь видел! – поправился Александр Иванович.

– Да, видел уж почти всю Русскую землю и Казанскую видел. А вот ты, деда, расскажи, как я родился?

– Ну как все, от мамки. Ходим же с тобой на кладбище, мама твоя – моя дочь Елена и бабушка Нюра там лежат. Все знаешь сам! – сказал Молога и уставился немигающими глазами на ближайший ивовый куст, будто увидел в нем что-то невероятно страшное.

– И папку моего тоже крымцы убили, когда напали, да?

– Всех убили, мы с тобой остались. Ты ничего другого не хочешь спросить?

– Как-то там у нас, в Напрудном?

– Все ладно там, наверное. Раз плохих вестей нет. Плохие вести, они быстро приходят. Ты вот что, крошки подбери и спать. Завтра будем ставить церковь. Ты мне три дня и три ночи не мешайся, но все время рядом будь. Хватит мне волнений. Работа будет спорая, царю напоказ.

– Хорошо, дедуля. Я пойду Стрижку дам и спать!

Стрижок крутился рядом, виновато поглядывая на Мологу-младшего и осторожно повиливая поджатым хвостом.

– Иди, есть дам, морока моя! – позвал Сергуля пса и, подражая дедовой походке, отправился в плотницкое становище. Стрижок, подпрыгивая и поскуливая, побежал рядом.